Адъютант императрицы

– Случилось так, как должно было случиться: карающее небо поразило дерзкого преступника. И так будет со всеми внешними и внутренними врагами отечества, пока в моих руках будут находиться меч и скипетр святой Руси!

– Да здравствует Екатерина Алексеевна, великая, непобедимая государыня! – воскликнул граф Панин.

Великий князь повторил эти слова и, с восторгом подхваченные, они пронеслись по обширным парадным залам.

При известии о поимке Пугачева Григорий Григорьевич Орлов испустил глухой крик; его глаза налились кровью, на губах выступила пена, кулаки сжались, и, казалось, он хотел проникнуть вперед к государыне; но его брат Алексей Григорьевич силой удержал его и оттащил к стене. Однако все собравшееся общество, обратившее свое внимание всецело на государыню, не заметило происшедшего. Бешенство князя Орлова достигло крайних пределов, в припадке безумия он издавал хрипящие звуки, между тем как брат старался оттащить его все дальше и дальше. Вдруг Григорий Григорьевич вырвался от него и, расталкивая лакеев и караул у дверей, бросился к выходу из тронного зала. Алексей Григорьевич поспешил за ним по коридору и вниз по большой лестнице, пока, наконец, не настиг его уже на улице.

– Прочь! – кричал Григорий Григорьевич, отталкивая брата, – прочь из проклятого дома лживой изменницы; дьявол с нею в связи!.. Слышите вы, подземные силы? Слышите, возьмите меня, мою душу, отмстите ей и свергните с высоты, на которую я поднял ее. Она хочет погубить меня, как погубила всех, кто доверялся ее соблазнам!

Улицы были запружены народом, в честь торжества победы над турками в окнах домов горели огни. Известие о поимке Пугачева распространилось с изумительной быстротой. Испуганные и удивленные взоры были обращены на бушующего князя Орлова.

– Да, брат, да, – сказал Алексей Григорьевич, – ты прав, силы неба или ада услышат твой зов и отмстят за тебя. Но теперь пойдем, пойдем, ради бога, домой!

Григории Григорьевич остановился; его до крайности возбужденное состояние внезапно сменилось полным упадком сил; тяжело повис он на руке брата и разразился судорожным рыданием. Все поспешнее тащил его Алексей Григорьевич, поддерживая его дрожащую руку и направляя его спотыкающиеся шаги; когда они, наконец, достигли Мраморного дворца, он упал у подъезда; испуганные лакеи сбежались и понесли его в квартиру, где Алексей Григорьевич привел его в чувство и остался у его постели, печальный и озабоченный.

Глава 38

Долго еще продолжались в Петербурге торжества и ликования; всякий, имевший какое-нибудь отношение ко двору, старался как можно яснее показать, насколько он рад двойной победе императрицы над внешними и внутренними врагами. Государственные сановники и высокопоставленные придворные соперничали друг с другом, раздавая бедным подарки и устраивая на свой счет народные увеселения. Народ с радостью принимал все это, темь более, что победа над турками не только льстила национальному самолюбию, но в этом видели также доказательство особого Божьего благоволения к православным христианам и святой Руси.

Напротив того, во дворце, после торжественного богослужения и блестящего приема императрицы, царила полная тишина. Казалось, императрица хотела этим показать, что хотя она и благодарна Богу, но собственно никогда и не сомневалась в победе своих войск над турками и над мятежниками и относится к этому, как к делу вполне естественному. Она велела своим министрам делать обычные доклады, продолжала вести легкие беседы с Дидро и даже несколько ограничила свои приглашения на обеды и вечерние собрания. Точно так же вели себя ее непосредственные приближенные. Спокойно и почти равнодушно говорили они о блестящих успехах, которые привели весь народ в радостное упоение. Если можно так выразиться, был дан официозный лозунг: императрица приказала победить и ее генералы, конечно, одержали победу.

Потемкина никто не видел. Он не являлся ни на маленькие вечеринки в Эрмитаже, ни к обедам, не принимал многочисленных посетителей, собиравшихся в его приемной, желая осведомиться о его здоровье. Менее посвященные начинали думать, что расположение, которое императрица питала к своему генерал-адъютанту, было только мимолетной прихотью, и наплыв царедворцев в приемной, по-видимому, забытого адъютанта стал заметно уменьшаться. Те же, которые глубже знали внутреннюю жизнь дворца и поддерживали сношения со сведущей дворней, знали, что Екатерина Алексеевна долгие часы проводила у Потемкина, и потому, чем больше скрывались его отношения к императрице, тем с большим усердием они старались выказать ему свое участие и преданность частыми визитами и справками о его здоровье.

Князь Орлов выказывал беззаботную веселость. Он давал офицерам различных полков ежедневно блестящие обеды. В его доме царило необузданное веселье. Он появлялся на парадных гуляньях, входил в толпу, которая всегда приветствовала его восторженными кликами, с мелкими мещанами и крестьянами пил водку, отлично умея делаться популярным в народе. Он полными пригоршнями бросал золото и громко смеялся, любуясь вызванной этим давкой и смятением. Государыня также постоянно приглашала его на маленькие собрания и принимала с изысканной вежливостью; так что казалось, будто она или не заметила его резкой выходки на торжественном приеме, или совершенно забыла об этом. Но ближайшие к Орлову люди замечали в нем болезненное, лихорадочное беспокойство; он говорил беспрерывно, его руки дрожали, резкий, беспричинный смех сменялся у него неожиданной мрачностью. Его брат Алексей Григорьевич часто озабоченно присматривался к нему и заклинал его добиться разговора с императрицей, чтобы выяснить свои отношения к ней. Но Григорий Григорьевич с язвительной усмешкой всегда отклонял такой совет.

– Я посадил ее на престол; так неужели же мне унижаться пред ней? – восклицал он. – Дрожать должна она предо мной; она отлично знает, что находится в моих руках. Я поставил клеймо на ее любовнике, так что он не решается показываться на свет Божий. Оба они не осмелятся больше идти наперекор мне!

После таких речей Григорий Григорьевич стремительно выбегал, чтобы не слышать слов брата, и чаще стал прибегать к своему любимому напитку – замороженному шампанскому и рому, в котором он находил забвение от томившего его беспокойства, и засыпал поздней ночью на несколько часов.

Пойманный Пугачев был, наконец, доставлен в Москву генералом Павлом Потемкиным и заключен там под строгую охрану.

Императрица хотела совершенно забыть о восстании, после того как последнее было подавлено. Его главный виновник не должен был быть ни предметом сострадания, ни любопытства, но, во всяком случае, она желала знать результаты расследования всего дела. Последнее было поручено военному министру графу Чернышеву и князю Григорию Григорьевичу Орлову, которым было приказано отправиться в Москву.

Князь Орлов принял это поручение с особенной радостью; он усматривал в своем назначении расследовать такое важное дело признак того, что государыня не осмеливается поколебать его положение. Он поделился своим мнением с братом Алексеем, но последний только озабоченно покачал при его словах головой.

Обо всех этих своих распоряжениях государыня сообщила Потемкину и тот, вполне одобрив эти меры, обратился к ней со следующим предложением:

– Слишком важное дело должно быть расследовано в Москве; злонамеренный бунтовщик, дерзнувший посягнуть на престол моей высокомилостивой повелительницы, должен потерпеть следуемое по закону наказание. Но пред этим он должен сказать всю правду. Как ни опытны в государственных делах граф Чернышев и князь Орлов, но дело сыска и допроса – особое дело, требующее исключительных знаний и привычки. Немало тяжких преступников побывало в казематах Петропавловской крепости, не раз ее коменданту приходилось участвовать на допросах; и вот для того, чтобы пролить полный свет на все злосчастные и ужасные проступки этого дерзкого самозванца, я позволил бы себе посоветовать вам, ваше императорское величество, приказать и коменданту крепости отправиться в Москву. При таких сложных обстоятельствах ни один опытный человек не будет лишним.

– Ты прав, Григорий Александрович. Я принимаю твой совет; необходимо добиться полной правды.

Таким образом, к двум сановникам, отправившимся, по повелению государыни, в Москву, присоединился и комендант.

Однако Потемкин, который в появлении Пугачева подозревал руку Орлова и до которого дошли слухи о таинственном монахе, прибывавшем в крепости в день блестящего смотра войск, положившего начало благоволения к нему императрицы, не ограничился этим первым успехом своего плана свержения ненавистного ему Орлова. Имея в своем распоряжении опытных лиц, следивших за каждым шагом Орлова, он выбрал одного из них и направил в Москву с поручением проследить за всем допросом Пугачева и сообщить ему все подробности. Малый оказался очень ловким и, не жалея денег, которые ему в изобилии дал Потемкин, сумел пристроиться за дверями того помещения, в котором происходил допрос, и таким образом мог слышать его во всех подробностях.

Посредине комнаты, которые была отведена для допроса и перед входом в которую стояла под ружьем усиленная стража, находился стол, весь заваленный исписанными бумагами, документами; за ним сидел главный прокурор верховного суда, назначенный вести протокол заседания. Две боковые двери, ведшие в соседние комнаты, были завешаны плотными сборчатыми портьерами. Князь Орлов и граф Чернышев заняли приготовленные для них кресла и немедленно вслед за тем в комнату ввели под сильным конвоем Пугачева. Солдаты, с заряженными ружьями, со штыками, тотчас же покинули зал, ожидая у самых дверей новых приказаний.

Пугачеву было приказано сесть на деревянную скамейку, находившуюся в некотором расстоянии от стола. Вид его был ужасен и вызывал чувство сострадания. На нем был толстый армяк, его руки и ноги сковывали железные цепи, концы которых были прикреплены к железному кольцу, закованному на его шее. Его лицо, на которое свешивались коротко остриженные волосы, было землистого цвета; искаженные физическими и душевными страданиями черты выражали тупое равнодушие; никто не мог бы узнать в этом немощном, жалком человеке гордого вождя, который еще так недавно управлял сотнями тысяч людей, украшал себя императорской короной.

Он бросил исподлобья робкий взгляд на сидевших пред ним сановников и горькая улыбка показалась на его устах, когда он заметил на них голубую Андреевскую ленту, еще так недавно украшавшую его грудь. Затем он сел на указанное ему место, поник головою и под тяжестью звенящих оков его руки бессильно опустились на колена.

Прокурор верховного суда начал допрос; он обвинял подсудимого в преступном вооруженном восстании против своей императрицы, в убийстве императорских генералов и солдат, попавших к нему в плен, и наконец, в святотатственном злоупотреблении царским именем и знаками царского достоинства, причем после каждого обвинения спрашивал его, признается ли он в приписываемых ему преступлениях.

Пугачев отвечал на все эти вопросы кратко, едва слышным «да», а порою ограничивался легким кивком головы. Только после вопроса, не было ли у него сообщников в преступном замысле, он выпрямился; старая сила воли блеснула в его глазах и он громким голосом ответил:

– Все те храбрецы, которые последовали за мной, являются моими сообщниками, но, когда я начинал свое дело, они не принимали в нем никакого участия, так как веровали в меня и следовали за мной в убеждении, что служат правому делу и освобождают отечество от еретического преступного и незаконного правления!

Прокурор записал этот ответ подсудимого и продолжал приподнятым тоном свой допрос:

– Самым тяжелым преступлением, которое ты совершил, Емельян Пугачев, является твоя наглая, богохульная, злонамеренная ложь, что ты – император Петр Федорович, прах которого уже давно покоится в Александро-Невской лавре, что ты – супруг нашей великой Божьей милостью императрицы Екатерины Алексеевны.

– Я верил в это, – звеня цепями, возразил Пугачев, причем поднял кверху руки и, как бы в клятве положил их на сердце.

– И ты до сих пор веришь?

– Не знаю, – с горечью и с болью возразил Пугачев. – Я не знаю, есть ли на этом свет правда, сотворил ли меня Бог для того, чтобы жить и страдать, существуют ли небо и ад, где я опять встречу ту, которую я на земле любил и чье верное сердце пронзила моя рука, чтобы избавить ее от позора и бесчестья; но я знаю, что если имеется ад, то из него вышел дьявол, который вселил в мою душу ужасную мысль, что я живу двойной жизнью и что во мне ожил опять император Петр Федорович.

Как надломленный, он упал на скамейку; из его тяжело дышавшей груди вырвался тихий стон.

– А кто же был тот, кто навеял тебе эти мысли? – спросил прокурор. – Если правда – все то, что ты говоришь, то он является твоим настоящим, единственным сообщником, еще больше, чем ты, виновным во всех преступлениях, которые ты совершил в безумном и преступном ослеплении.

– То был монах, – продолжал Пугачев. – Мог ли я не верить его словам, если считал его осененным Духом Святым, когда он посетил меня в Петропавловской крепости, куда меня заключили в день смотра после возвращения из турецкого похода.

– В крепости? – спросил прокурор, тогда как Орлов, склонившись над столом, поспешно делал заметки. – Я должен теперь спросить вас, господин комендант, был ли Пугачев в крепости, и кто был тот монах, которому вы разрешили свидание с подсудимым?

– Да, мне было приказано арестовать казака, очень похожего на этого Емельяна Пугачева; он бесновался как безумный, когда его заперли в каземат, но вдруг успокоился, когда к нему был впущен монах. Кто был последний, я не знаю, – с дрожью в голосе ответил комендант, – его лицо было скрыто под монашеским облачением.

– Почему же в таком случае вы позволили ему видеться с заключенным? – спросил дальше прокурор.

Я исполнял свои обязанности, – ответил комендант. – Тот монах принес мне приказ, разрешавший ему доступ к заключенному и повелевавший мне выдать ему узника. Казак Емельян Пугачев был тогда арестован за незначительное преступление и, согласно приказу, был уведен из тюрьмы тем же монахом.

– Да, – воскликнул Пугачев, – да, он мне возвратил мою лошадь и дал кошелек дьявольского золота, тогда, ослепленный его словами, я был завлечен в степи моей родины, а оттуда на полный блеска путь, который привел меня вот сюда, после того как я своей собственной, несчастной рукой пролил кровь своей возлюбленной, дорогой Ксении!

Слезы текли по щекам, цепи звенели на дрожащем теле.

– За что был тогда арестован этот казак? – спросил прокурор.

– Не знаю, – ответил комендант. – Я арестовал его по приказу его светлости господина фельдцейхмейстера, – продолжал он, испуганно поглядывая на Орлова, – который Пугачев сам вручил мне.

– А монах, – спросил прокурор, прослушав вскользь этот ответ, – монах? Как вы решились допустить к заключенному монаха и передать его последнему?

– По приказу его светлости господина фельдцейхмейстера. В виду моей ответственности, я сохранил приказ и могу представить, – возразил комендант твердым голосом, спокойно выдерживая злобный, угрожающий взгляд Орлова.

Воцарилось долгое глубокое молчание. Орлов дрожащей рукой водил пером по лежавшей пред ним бумаге.

– Не можете ли вы, ваша светлость, – почтительно сказал прокурор, – дать нам сведения о том происшествии и о личности того таинственного преступного монаха, который для своих низменных целей получил вашу подпись и так злоупотребил вашим доверием?

Орлов вскочил; его сверкающее глаза глядели грозно и дико, он разломал на мелкие куски перо и швырнул на стол.