Серебряная лилия

В двадцатой песне пробудить должны
Участие к тем, что гибнут в царстве тления,
В кромешный мрак навек погружены.

Слушая чтение Альбера, она подошла к закрытому ставнями окну и распахнула его настежь. Вместе с прямыми солнечными лучами в полутёмную гостиную ворвался поток свежего прохладного воздуха. С улицы, как всегда, доносились смех, разговоры и ржание лошадей. Облокотившись о каменный подоконник, она даже зажмурилась, вдыхая сырые дуновения ветра.

– Какой чудесный день! Как будто весна наступила, – со вздохом удовольствия сказала баронесса.

Снова оторванный от чтения, Альбер замолчал и посмотрел на неё.

– Я говорю: «Какой чудесный день!» Тёплый, светлый, правда? – также продолжая вдыхать порывы ветра, повторила она.

– Вы правы, мадам. Такого тёплого дня, пожалуй, со дня святого Михаила уже не было, – слегка сетуя на то, что его прервали, подтвердил юноша.

– Да. И, наверное, не будет аж до самого Благовещения, – кивнула его госпожа.

Снова на секунду нависло молчание.

– Простите за грубое замечание, мадам. Но мне кажется, что вам, также как и Урсуле с Кларисс, уже надоела эта сложная и бесконечно длинная поэма, – прямо и неожиданно сказал Альбер.

Он таки решился высказать мысль, которая появилась у него ещё при самом появлении баронессы.

Услышав это, та ничуть не смутилась и даже рассмеялась.

– Да. Может быть, – с присущей ей лёгкостью ответила она. – Этот Ад оказался настолько же длинным, насколько и жутким.

– Да, но, пожалуй, таков и есть истинный ад. Страданья в нём ужасны, и длиться им суждено вечно.

– Возможно. Но, пожалуй, лучше оказаться в Аду, нежели остаться неприкаянным, – резко изменившись в лице, с дрожью в голосе, проговорила баронесса.

Альбер же, в свою очередь, и вовсе растерялся.

– Вы о мадам Шарлотт? – невольно сглотнув, спросил он.

Услышав вопрос Альбера, баронесса промолчала. Видно было, что ей не хочется продолжать этот разговор.

Мадам Шарлотт была покойной тёткой господина Клода, сестрой его матери. Когда сам барон был ещё ребёнком, у неё вышел какой-то серьёзный конфликт со старым Жавроном, отцом будущего наследника, после которого она и решила наложить на себя руки. До сих пор так никто и не выяснил, что именно стало причиной такого поступка. Но, по крайней мере, злобный, склочный, скандальный характер покойной ни для кого не был секретом, и даже более – стал настоящей фамильной легендой. Своей злобой и вечным недовольством она постоянно изматывала всех родных, а о том, как доставалось от такой хозяйки свите и челяди, и говорить нечего. Из-за плохо прожаренной утки она запросто могла перевернуть весь обеденный стол, окунуть мордой в суп прислуживающего мундшенка и розгами отходить готовившего её повара. Так что когда эта невменяемая особа, не в силах совладать с очередным приступом истерии, шагнула вниз с крепостной башни, почти все вздохнули с облегчением. К тому же поговаривали, что это была её не первая попытка «добровольного» ухода из жизни.

Как самоубийцу её не стали отпевать и хоронить под фамильной церковью. Её тело закопали рядом с бернардинским аббатством, за кладбищенской оградой, в месте, специально отведённом для самоубийц.

Но, увы – те, кто после смерти злой и безумной госпожи поспешил вздохнуть с облегчением, ужасно ошиблись, посчитав, что таким образом они от неё избавились.

Сразу же после конца одной жизни, мадам Шарлотт зажила другой. Отныне в окрестностях монастыря святого Бернара Клервосского не осталось ни одного жителя, будь то бродяги, сервы или самих монахов, кто хотя бы разок не видал её неупокоенную душу. Очень часто её призрак видели висящим над старым монастырским колодцем, в виде неясного, едва различимого, свечения, отдалённо напоминающего силуэт женской фигуры. Посчитав, что этот колодец проклят, монахи перестали брать из него воду, а со временем даже решили его закопать. Поговаривали даже, что несколько раз она появлялась в самом замке, где когда-то жила ещё земной жизнью.

Её могилу раскапывали, тело рубили на части, отсечённую голову клали меж ног, надеясь, что после неприкаянная душа сможет-таки перейти в мир иной. Но во время Великой чумы 1348 года, когда нечистой силе была объявлена самая настоящая война, её останки и вовсе исчезли. Должно быть, в пылу отчаяния их сожгли на костре вместе с костями еретиков, евреев и прочих несчастных. Но даже всё это не смогло избавить пока ещё живущих от призрака мадам Шарлотт.

– Всё-таки, какой сегодня замечательный день, – перейдя на прежнюю тему, вздохнула баронесса.

– Да. День сегодня просто чудесный. Лучшего и желать нельзя, – поддержал смену темы Альбер.

На некоторое время они вновь замолчали. Домина, не отрываясь, смотрела в окно. А Альбер то и дело переводил взгляд, то глядя на неё, то снова склоняясь к книге.

– Могу я продолжить? – снова нарушив молчание, спросил Альбер.

– Да, да, конечно. Продолжайте. Сколько же можно вас отвлекать, – ответила баронесса.

Склонившись над книгой, Альбер продолжил читать вслух двадцатую песнь Ада:

Тот, со щеками впалыми ужасно,
Микеле Скотто, прорицатель он;
А вот, провозглашавший столь бесстрастно
Судьбу людей, – Бонатти…

Слушая чтение Альбера, баронесса ещё немного постояла у окна, затем, медленным томным шагом, стала подходить к столу. Альбер же, в свою очередь, был полностью погружён в чтение, и, казалось, не замечал всего, что происходит вокруг. Лишь когда к его плечу прикоснулась рука домины, он снова, внезапно для себя, вернулся в реальный мир.

От неожиданности он вздрогнул и перестал читать.

– Ну, что же ты? – видя его замешательство, спросила сеньора. – Я внимательно слушаю. Продолжай.

– Как скажете, мадам, – опомнившись, ответил Альбер.

Тем временем, вторая рука баронессы легла ему на другое плечо. Альбер чувствовал это, и вместе с тем чувствовал, как сердце в его груди колотится всё сильней и сильней. Видя его волнение, она едва слышно захихикала, отстранив одну руку от плеча и прикрыв ею рот. Альбер же как мог, старался побороть волнение. И продолжал читать, делая вид, что ни на что не обращает внимания.

Когда же её пальцы, слегка, едва уловимо, коснулись его щеки, он снова на секунду запнулся, но, совладав с собой, продолжил чтение. Прикоснувшись средним и указательным пальцами к уголку его рта, она, медленно, едва касаясь, повела ими по щеке в сторону уха. Альбер, затаив дыхание, чувствовал это лёгкое, едва уловимое, прикосновение и тонкий, исходивший от её пальцев, аромат.

Проведя пальцами по его щеке, она снова положила руку ему на плечо, а затем и вовсе отстранилась. Причём также внезапно, как и прикоснулась.

Двадцатая песнь подходила к концу и, дочитав последнее тристишие, он хотел было, как и делалось все эти дни, передать чтение следующей песни баронессе. Но та лишь ответила, что на сегодня чтений довольно, и негоже в такой погожий день сидеть в палатах.

На том и было решено. Оставив книгу, они вышли во двор, дабы дальнейшее время провести в летней беседке.

Но, в отличие от блаженного настроения, в коем пребывала в тот день баронесса, Альбера одолевали тревожные и смутные чувства, а из головы не выходили строчки пятой песни «Комедии»:

Та книжка Галеотом* стала нам.
И в этот день мы больше не читали.

Глава 4

В ночь на Девственность Марии пошёл первый снег. Причём сталось это так быстро и неожиданно, что ещё накануне вечером такого никто и представить себе не мог. Прошлый день был тёплым как для середины декабря и напоминал, скорее, всю туже затянувшуюся унылую осень, а снега, как казалось, можно было ожидать не ранее чем на Рождество. Когда же дежуривший на вахте часовой очнулся от своего невольного сна, то весь привычный взгляду серый пейзаж оказался укрыт пышной белой периной.

Так уж случилось, что именно на этот день госпожа Анна наметила свой выезд на большую охоту. По заведённой традиции она всегда делала это с любимым супругом, и даже в его отсутствии не желала нарушать добрый обычай.

Сеньор Клод просто обожал псовую охоту на крупную дичь, в особенности на оленя и кабана, и делал это постоянно, не зависимо от времени года и тем более от погоды. Конечно, были в его питомнике и ловчие соколы, охота с которыми была весьма модной среди знати, но они требовали с собой уйму хлопот как в дрессировке, так и в самой охоте, да и добытую ими дичь вряд ли можно было назвать крупной. К тому же, он просто налюбоваться не мог на своих породистых гончих, и проводил целую уйму времени, заботясь о щенках и отбирая из них самых умелых и симпатичных. К тому же, посещая городские рынки и ярмарки, он не жалел никаких денег и отдавал порой всё до последнего гросса, лишь бы заполучить для своей псарни новый, понравившийся ему, экземпляр. И не мудрено, что смотритель псарни, баварский немец, приглашённый по особой рекомендации, был самым уважаемым и высокооплачиваемым служащим в имении.

Морозный утренний воздух пробирал до костей. Кутаясь в тёплые шерстяные кафтаны, сонные обитатели замка потихоньку стали выбираться из своих жилищ.

Это утро, как и всякое другое, началось с утренней мессы и обязательной добавленной к ней проповеди. В этот студёный зимний день фра Ансельмо был особенно красноречив и продержал свою паству чуть ли не до самого завтрака, так что мундшенкам и кухонным служкам пришлось поторапливаться, чтобы успеть накрыть столы вовремя.

В обеденной зале, несмотря даже на топящиеся камины, коих имелось целых три, было немногим теплее, чем на улице. Каменные своды укрылись инеем, и отблески только что разведённого пламени причудливо играли на стенах и потолках. Даже лавки и обеденные столы взялись изморозью, и чтобы присесть, каждому приходилось расчищать и отогревать своё место. А полы и каменные ступеньки, коих в замке было бесчисленное множество, и вовсе покрылись льдом, и каждому, кто не хотел попросту свернуть себе шею, приходилось проявлять немалую ловкость, спускаясь или поднимаясь по ним. Во избежание неприятностей слуги засыпали все лестницы крупным серым песком, но и это не могло наверняка защитить обитателей замка от досадливых падений. Полы комнат, в том числе и обеденной залы, укладывались охапками чистой соломы из только что разобранной скирды. Что же до дневного света, то едва ли он мог пробиться сквозь наглухо законопаченные окна, и сумеречные зимние дни, также освещённые лишь факелами и каминами, мало чем отличались от студёных зимних ночей.