Феноменология зла и метафизика свободы

В. А. Карпунин называет этот синтез «онтологическим импульсом» человеческого бытия, который кратко может быть выражен формулой: «Да будет!». Заклясть желаемое в действительное, а действительное в желаемое – предпосылка осмысленного человеческого действия. Как писал Гете, «жить в идее – значит обращаться с невозможным так, как будто бы оно возможно». Вслед за Л. Н. Толстым эту движущую силу поступков и творчества можно назвать «энергией заблуждения». Человек, которому никак нельзя отказать в знании природы волевого поступка и умении это знание реализовывать в спорте, литературе, борьбе с недугами и в политике, – Ю. П. Власов – удачно выразил сущность этого механизма в названии одной из своих книг: «Формула воли – верить».

Итак, в центре внимания механизм осознанного самосохранения и самоутверждения, основанный на нормативно-ценностном синтезе, на сопричастности и самоотдаче личности тому, чего еще возможно нет, но что представляется должным быть. Сущее даже может отрицаться во имя должного, преобразовываться во имя и по закону долженствующего идеала. Какой бы «побуд» не приводил в действие поступок, он всегда разворачивается и осмысляется и оправдывается в плоскости нормативно-ценностного единства должного и реального. Поиск и нахождение такого единства, которому человек мог бы отдаться и быть сопричастным – главная проблема свободы воли. Отсюда человек черпает силы и импульсы к действиям. Есть онтологический импульс, есть «Да будет!», есть энергия заблуждения и тогда…

Только тогда – любовь – как в песне «если я тебя придумала, стань таким, как я хочу!». Только тогда политик приступает к программе реформ. Только тогда творят художник и изобретатель.

Из этого источника питаются такие важные в плане самозванства социальные эмоции, как гордость и стыд. Из него и любовь, и честь, и измены.

Человек – от рождения самозванец – ищет, чему бы себя отдать, к чему прислониться, в чем найти оправдание своей жизни, свое назначение. В конечном счете он такой выбор делает – сам. За обществом остается только оценка – плохой или хороший выбор был сделан, нравственный или безнравственный. Но на самостоятельность этого выбора человек обречен изначально. Так же как и на оценку, на бытие-под-взглядом, на окрашенность этого бытия, на его интонирование признанием (гордость) либо его отсутствием (стыд).

Для человека нет ничего страшнее быть лишенным этой сопричастности, суда и оценки, хотя бы надежды на них. Недаром П. А. Флоренский называл ад не иначе как «тьмой кромешной» и «абсолютной неуслышанностью», а Т. Манн сравнивал ад с гестапо, где человек лишен надежды быть выслушанным и справедливо рассуженным, с глубоким звуконепроницаемым, скрытом от Божьего слуха, погребом. Лишенность бытия-под-взглядом, неуслышность – вот ад. Потребность в них онтологически присуща человеческому сознанию. Подтверждением этого являются описания феноменов сознания людей, переживших состояние клинической смерти: устремленность через темный тоннель к светлому существу, от которого исходит полный и справедливый суд всей жизни индивида. Обстоятельство это связано, очевидно, с тем, что последними в поэтапном угасании сознания и отключении функциональных систем в головном мозгу, вызванным прекращением его кровоснабжения, отключаются именно системы, связанные с потребностью в оценке поступков человека, в бытии-под-взглядом. Последний феномен человеческого сознания – угасание этого взгляда.

«Правда почему-то потом торжествует. Почему-то торжествует. Почему-то торжествует правда. Правда, потом. Людям она почему-то нужна. Хотя бы потом. Почему-то потом. Но почему-то обязательно», – написал А. Володин на закате жизни в своей нравственной автобиографии[15 - Володин А. Одноместный трамвай. Записки несерьезного человека. М., 1990. С. 44.].

Да и на своем жизненном пути человек переживает три возраста своих отношений с другими, своих запросов к ним. Первый возраст – «ты со мной играешь, или ты со мной не играешь?». Второй – «ты меня понимаешь, или ты меня не понимаешь?». Но рано или поздно приходит третий возраст – «ты меня уважаешь, или ты меня не уважаешь?».

Представительство и самозванство

В этом плане сознание «я» не принадлежит индивиду исключительно, не является его собственностью, а является собственностью социальной. Богатство и полнота содержания реального «я» – суть выражение богатства и полноты социального бытия личности, системы ее социальных сопричастностей. Когда человек говорит «моя жизнь», «мой Пушкин», «наша эпоха», «моя работа», «мои убеждения» и т. д., он ссылается на свое участие, на свою сопричастность определенным социальным мирам и отношениям в них. Ответить на вопрос, «чье сознание «я»?», значит указать, к какому пункту и к какой части социального целого нужно отнести это «я». Факт социальной природы сознания традиционно признавался в русской философской мысли. Так, С. Н. Трубецкой отмечал, что «я по поводу всего держу внутри себя собор со всеми». Однако, говоря о соборности сознания и самосознания, важно помнить, что для человека важно не только «собор со всеми держать», а и найти свое место в соборе. «Я» не изолированная сущность, не бездомно и не заброшено в мир – оно через систему сопричастностей укоренено в мире. Но оно и не растворено в нем. «Обнаруживается, что “я” не отрезано или не отвешано только по объему, а вплетается как “член” в некоторое “собрание”, в котором он занимает свое, только ему предназначенное и никем не заменимое место. Предназначение имярека в целом – в конечном итоге, во всецелом, в «мире» – предопределяет его haecceitas, хотя еще не решает вопроса о невозможноти его quidditas»[16 - Шпет Г. Г. Сознание и его собственник // Георгию Ивановичу Челпанову от участников его семинариев в Киеве и Москве 1891–1916. Статьи по философии и психологии. М., 1916. С. 158.]. Или, как писал Г. Зиммель, «…развитие каждого человека… является как бы пучком разной длины линий развития, расположенных в различных направлениях. Однако не в этих частичных совершенствованиях, но лишь в значении их для развития или, скорее, как развития непреодолимого личного единства – состоит процесс культуры человека. Выражаясь иначе: культура – это путь от замкнутого единства через развитое многообразие к развитому единству»[17 - Карасев Л. В. Философия смеха. М: Росс. гуманит. ун-т, М.: Российский гуманитарный университет, 1996; Козинцев А. Г. Человек и смех. – СПб: Алетейя, 2007.].

Но личность может застревать на частичных совершенствованиях, замыкаться в замкнутых единствах. И тогда сопричастность и энергия заблуждения становятся ловушкой. Человек начинает жить и действовать от имени и во имя. Им начинает двигать «осознанная необходимость», долженствование внешнего надо. И человек оказывается неответственным за происходящее, в том числе и творимое лично им самим. Так надо! И человек невменяем. Он отгораживается от вменяемости и вменения. Его разум тратится на то, чтобы доказать, что рассуждать нечего, раз надо. Надо делать то, что надо. Так создается питательная среда самозванства.

Сопричастность становится представительством, следствием чего является не ответственность мыслей и действий, а обратное. Как писал М. М. Бахтин, в этом случае поступок становится «неоправданно горд»[18 - Зиммель Г. Понятие и трагедия культуры //Логос. 1911–1912. Кн. 2, 3. С. 2–3.]. Сопричастность выплескивается гордыней, единством сопричастности гордости и гордостью сопричастности. Человек начинает сознавать себя винтиком некоей машины, оправдывающей его существование.

«Вы претендуете на звание представителей идеи; постарайтесь иметь идеи, это будет лучше», – писал П. Я. Чаадаев. Скрываясь и растворяясь в представительстве, в безликой толпе man человек утрачивает свое главное и высшее качество – ответственность. Тенденция ухода от ответственности – главный мотив любого коллективизма. Истинное сообщество – сообщество ответственных личностей, а не множество обезличенных существ. Коллективизм же требует от человека вместо ответственности – проявления конформизма.

Чем более стандартизирована личность, чем более она растворяется в своем классе, нации, расе или любом типе (знак Зодиака, темперамент и т. п.), чем более она соответствует некоему среднему стандарту, тем ниже она в нравственном отношении. Человек массы вне нравственности, так как безответствен. Столь же вненравственна и коллективная ответственность. В этом случае с людей спрашивают за то, за что они ответственности не несут. Более того, коллективная ответственность снимает ответственность и с выносящего приговор. Легче судить расы, народы и классы, чем оценить отдельного человека, отнести его к одной из двух категорий, на которые делятся люди в нравственном отношении – В. Франкл называет их «расой» людей порядочных и «расой» людей нравственно испорченных[19 - Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 200–201.].

Очень хочется жить осмысленно и верить во что-то. Энергия заблуждения становится самоценной, переносится на научную, политическую или художественную идею. Но, «пытаясь понимать свою жизнь как скрытое представительство и каждый свой акт как ритуальный, мы становимся самозванцами»[20 - Бахтин М. М. К философии поступка. С. 121.]. Представительство – фамильная черта самозванцев. Он не от себя, не для себя, а от имени и во имя. Он не знает сомнений. Точнее, он знает заранее все ответы, и у него никогда нет вопросов. Он отказывается от себя – вменяемого, от своего не-алиби-в-бытии. В его уходе от ответственности – представительство от некоего безликого, бесчеловеческого и бесчеловечного, точнее – внечеловеческого man – безродного родового начала. Самозванство – всегда растворение, распускание личности в этом man, отождествление с ним, когда есть man, то нет другого человека. Поэтому самозванство – не эгоистическое преувеличение своего «я», а тотальность «я = man». Но если нет другого, то нет и бытия-под-взглядом. Поэтому самозванство всегда бесстыдно. Бесстыдство невменяемости. По сути дела, оно – утрата сокровенно человеческого. Самозванец – человек без сердца, уже не человек, а самозванство – уход из людей в нелюди.

Как с надрывным пафосом писал Юнг о беззащитности личности и человеческой психики перед властью бессознательного: «…Мы только воображаем, что наши души находятся в нашем обладании и управлении, а в действительности… из нечеловеческого мира время от времени входит нечто неизвестное и непостижимое по своему действию, чтобы в своем ночном полете вырвать людей из сферы человеческого и принуждать к своим целям». При этом с очевидностью отсутствует ответственность за себя и за культуру, а самое человеческая личность оказывается марионеткой некоей темной по своей природе судьбы, объектом приложения неких безличных сил – почва до чрезвычайного благодатная для самозванства, победного шествия «воли к власти» очередного самозванца.

Превращение сопричастности в представительство – ловушка самозванства. Хорошо об этом говорил в одном из интервью один из лидеров отечественной молодежной рок-культуры Ю. Шевчук: «Если бы мы сейчас ответили на вопрос про эту ловушку – для чего она и в чем именно ловушка заключается – мы были бы свободны. Я думаю, – ловушка эта с родом человеческим все-таки не из области биологии, как и желание жить и продолжаться вопреки знанию о том, что жизнь есть юдоль скорби и печали. Просто нужно это знать и жить… Я сам не знаю – зачем и почему»[21 - Шевчук Ю. Я. – церковь без крестов // Ленинградский литератор. 1989. № 2. С. 8.]. Но отдавая себя представительству идеи, державы и т. д. – «…И здесь, как и во всем человек заблуждается, пытаясь обрести радость и счастье хоть таким путем, мол, не для себя же, господи, стараюсь. А что получается? Ни одна война не велась во имя настоящего – всегда речь идет о будущем. О революциях и говорить не приходится – тут именем будущего убивают с сознанием высшей справедливости. Искренне веря, что не то, что на слезинке – и на крови одного дитя – если это, допустим, царский наследник, – можно строить царство Божие для своих собственных детей на земле в ближайшем будущем»[22 - Там же.].

Бегство от себя, в коллектив, в социум, в идею, в мифическую свободу в равенстве и всеобщей справедливости – не спасает. Это самозванство отчаявшихся. Собственно любое самозванство – осознанное или бессознательное отчаяние, форма невротизма. Неспроста самозванство так тяготеет к подвигам, а не к поступкам. Подвиг – значит двинуть некое общее дело, нечто мало вменяемое. Поступок – выйти из рода в ответственное действие, личное и вменяемое. Это когда ты не винтик в машине, а пчела в рою, не «надо», а ты сам несешь в улей, не все вокруг обязаны, а ты сам обязан всем, всегда и везде, когда не представительство и гордыня, а неустранимое не-алиби и смирение.

«Все достоинство человека основано на чувстве свободной ответственности»[23 - Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 181.], на сознании виновности в собственной судьбе. Достоинство только там, где виновность абсолютна, заслуги относительны, где только самого себя человек винит в своей судьбе, берет на себя за нее ответственность – значит, он становится хозяином своей судьбы и значит – свободным. Если только я отвечаю, значит зависит она от меня только, значит, я свободен. И чем больше ответственности за возможное зло, чем шире вменение и вменяемость, тем более свободен человек. Поэтому высшее достоинство человека проявляется и возникает тогда, когда «человек освобождается от “ложной идеи”, что он лишь пленник у посторонней ему злой силы, чем он обиженный внешней силой…»[24 - Там же. С. 129.]. Поэтому столь целительны от самозванства удары судьбы, когда человек лишается защиты иллюзий представительства, оказывается один на один с ужасом жизни. Одиночество и беззащитность очень отрезвляют и одновременно – укрепляют личность. Одиночество необходимо для напоминания мне обо мне, говорил Ю. Шевчук в том же интервью. Но одновременно и для напоминания, сколь зависим я от других, как они мне нужны. Но о смирении одиночества и неудач – позже.

Пока же выяснено главное – самозванство глубоко коренится в истоках сознания, его подпочве. Понятна и общая природа – квалификация – метастаз самозванства, – когда сопричастность перерождается в бесстыдную невменяемость, безответственное представительство. Но это даже еще не психологический фоторобот самозванства, а лишь общий абрис. Каковы конкретные формы и каналы, пути этого злокачественного преобразования сознания? Неужели самозванство вечный спутник, alter ego самоутверждения и самореализации личности? Разговор становится все более конкретным.

2.2. «Самая верная проба души»: смех как самопознание, самозащита и самоутверждение

О, рассмейтесь смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

Что смеются смехами,

Что смеянствуют смеяльно…

    Велимир Хлебников

Самое человеческое проявление человеческого в человеке

Самоутверждение личности суть человеческое проявление человека. Что это за проявление? И чего? Того, что он бесперое двуногое с мягкой мочкой уха? Или труд? Если психика – питательная среда, первичный бульон феноменологии самозванства, то каковы ферменты самозванства? Какие такие ферменты, попадая в первооснову сопричастности сквашивают ее в представительстве man? Эти ферменты, должно быть, также порождены соотнесением личности с культурой и утверждением в ней. Начну с простого, каждодневного, внешнего, пусть неожиданного и, может быть, легкомысленного – со смеха.

Люди смеются много и с удовольствием. Практически во всех сферах жизнедеятельности находится место улыбке, шутке, смеху, иронии. Люди смеются над своими удачами и неудачами, над произведениями искусства и бытовыми ситуациями. Политики, ораторы и преподаватели сознательно прибегают к шуткам и остротам, высоко ценимым слушателями. Чего стоит феномен президента Р. Рейгана – 78 % избирателей могли не одобрять его политику, но 85 % хотели видеть президентом только его – и все из-за его редкой способности к шутке, помогавшей выйти из таких положений, в каких любой другой политик просто потерял бы лицо, был дискредитирован.

Как известно из названий популярных сборников – «физики шутят», и даже, несмотря ни на что – «продолжают шутить». Долгую историю имеет развитие специальных жанров в различных видах искусства (комедия, цирк, карикатура и т. д.), связанных именно с категорией смешного и с феноменом смеха, массовыми тиражами издаются и неизменно пользуются спросом юмористические (в том числе – детские) и сатирические журналы.

Столь же обширно и множество концепций смешного. Среди них и абстрактно-философские построения и эмпирические обобщения. Сущность и специфику смешного видят в противоположности трагическому (Аристотель, романтики), в противоречии формы и содержания, цели и средства (Гегель), в обнаружении несоответствия реальности представлениям о ней, несоответствия видимого и мыслимого (А. Шопенгауэр), в проявлении духовности (А. И. Герцен), в утрате совести (А. Бергсон), и т. д. и т. д. Глубокую разработку получило изучение психологии и нейрофизиологии смеха, чувства юмора и остроумия[25 - См., например: Фрейд З. Остроумие и его отношение к бессознательному. М., 1925; Лук А. Н. Юмор, остроумие, творчество. М., 1977; Ершов П., Русакова Е., Симонов П. Самая верная проба души //Наука и жизнь. 1982. № 8. С. 24–29.]. Однако все эти различные теории и концепции смешного (очевидно, в силу различия преследуемых целей), не покрывают всей совокупности проявлений смешного, противопоставляют друг другу его разновидности (смех «добрый», «насмешливый», «высокий», «низкий» и т. п.), не выявляя общего в них. В результате, до сих пор остается необъясненной общая природа смешного, его роль в социализации и самосознании личности, регуляции осмысления и поведения – то есть именно в том плане, который столь важен для понимания феномена самозванства. Даже обстоятельные и глубокие исследования смеховой культуры, осуществленные М. М. Бахтиным, Д. С. Лихачевым, А. М. Панченко, В. Тэрнером[26 - Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965; Лихачев Д. С., Панченко А. М. «Смеховой мир» Древней Руси. Л., 1985; Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983.], оставляют без внимания сам социально-культурный механизм возникновения и реализации смешного личностью, рассматривая лишь отдельные социальные функции смеха.

В контексте же ведущей человеческой потребности, интегрирующей другие – потребности слиться с социумом и одновременно выделиться в нем, стать родовым существом и одновременно уникальным, – смех и смешное исключительно благодатный и благодарный материал осмысления. Эта главная потребность, основное исходное противоречие, лежащее в глубинной основе человеческих поступков, главный нерв мотивации поведения человека, его самосознания. Стать признанным общностью, единым с нею, сопричастным ей, но и быть отмеченным в ней, замеченным в своих действиях и признанным, единство сопричастности и выделенности – основная предпосылка самосознания личности своей собственной значимости, самоуважения. Но говоря об этом – сразу и непосредственно погружаешься в стихию смешного, смеха и осмеяния как самоутверждения, самопознания и самозащиты личности в социуме.

Более того, то, чему и как смеется человек – самый верный критерий уровня его интеллектуального и социального развития, уровня его культуры, уровня и характера осмысления и понимания им действительности, своего места в ней. Об этом очень точно писал в «Подростке» Ф. М. Достоевский: «Смехом иной человек себя совсем выдает, и вы вдруг узнаете его подноготную… Веселость человека, это самая выдающая человека черта, с ногами и руками. Иной характер долго не раскусите, а рассмеется человек… и весь характер его вдруг окажется как на ладони… Если захотите рассмотреть человека, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благородными идеалами, а вы смотрите его лучше, когда он смеется… смех есть самая верная проба души».

Поэтому целью данного раздела работы является, не претендуя на выдвижение принципиально новой концепции смешного и исчерпывающую классификацию его видов, попытаться выявить то общее, что определяет феномен смешного в различных его проявлениях, и постараться выстроить систему условий – факторов, порождающих его, проследить связь этих факторов с феноменом самозванства – как они работают на него или сдерживают. За горизонтом рассмотрения остаются вопросы психофизиологии и онтогенеза смеха[27 - Cм. указанные работы А. Н. Лука, П. В. Симонова и других авторов.], эстетики комического, классификации и типологии смешного[28 - Такая работа исчерпывающим образом проделана В. Я. Проппом (см.: Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. М., 1976).] и другие относительно самостоятельные аспекты проблемы смешного и его природы, хотя полностью отвлечься от этих аспектов, обойтись без экскурсов к ним – практически невозможно.

Смех – явление исключительно человеческое. На эту его особенность издавна обращали внимание многие исследователи. Это касается как объекта, так и субъекта смешного: «только человек смеется и только из-за чего-нибудь человеческого»[29 - Brandes G. Aestetische Studien. Charlottenburg, 1900. S. 278.]. Действительно, из всех живых существ только человеку свойствен смех. Страх, отчаяние, радость и другие эмоциональные проявления внутренней жизни имеют место и в животном мире. Смеется же только человек. Обстоятельство это, так сказать, «эмпирический факт», наводит на мысль, что природа смеха определяется теми особенностями человека, которые выделяют его из животного мира, а именно – его социальной сущностью. Это означает, что факторы смешного заложены не столько в психофизиологии, сколько в социально-культурных основаниях личности.

С другой стороны, смеется человек в конечном счете над человеческим же. «Пейзаж, – писал А. Бергсон, – может быть красив, привлекателен, великолепен, невзрачен или отвратителен, но он никогда не будет смешным»[30 - Бергсон А. Смех в жизни и на сцене. СПб., 1900. С. 7.]. Это же относится и к животным, которые сами по себе так же не смешны. Ужимки обезьяны, выпученные глаза лягушки, малоподвижность бегемота, трусливость зайца, хозяйственность ежа и т. п. смешны не в своем естестве, а как аналоги и напоминание человеческих черт. На этом, кстати, основан комический эффект образов животных, фигурирующих в сказках, басенных аллегориях, мультипликациях и т. д. Сходство черт с человеком может усиливаться дрессировкой и одеванием животных, лежащими в основе приемов народного балагана, комизма цирковых номеров.

Смех могут вызвать и объекты неживой природы: облака, скалы, камни, сучки деревьев, овощи, грибы, дома, предметы обихода и т. д. – но опять-таки только в том случае, если они напоминают черты человеческого облика или характера. Взятые сами по себе они не могут быть смешными. В то же время комизм может быть обусловлен сравнением человека с вещами, но вещами, опять-таки, ассоциируемыми с определенными качествами личности: колпак, пробка, дубина, шкаф, бревно, чучело и т. п.

Итак, смешное – характеристика не объекта и не субъекта смеха, а их взаимосвязи, отношения между ними, причем социально-культурной взаимосвязи и социально-культурного взаимоотношения. Именно принципиально-человеческая, социально-культурная в конечном итоге природа смешного делает последнее исключительно важным и интересным предметом рассмотрения человеческих проявлений человеческого в человеке.

Противоречие желаемого должного и реально сущего

Сущность человека обусловлена его социальным бытием, системой общественных отношений, определяющих специфику общества в целом и формирование в нем личности. Поэтому и смешное определяется сущностью человека как существа социального. Отличие человека от животного заключается, прежде всего, в том, что его развитие определяется не столько биогенными изменениями внутренней природы, а изменениями социогенных механизмов наследования опыта жизнедеятельности. В качестве такого механизма выступает культура как система материальных и духовных ценностей и сама жизнедеятельность людей, с этими ценностями связанная определенными нормами поведения. Любая человеческая общность – от народа и класса до жителей поселка, семьи и компании друзей – определяется конкретной культурой, то есть программой жизнедеятельности, реализуемой в неписаном или даже писаном кодексе норм, идеалов, традиций, ценностных ориентаций, образа и стиля жизни, мышления, языка.

Поскольку социальное нормирование связано с системой ценностей, разделяемых данной общностью, выступая программой реализации этих ценностей, любую культуру можно трактовать как определенную нормативно-ценностную систему. Такие системы[31 - О понятии нормативно-ценностной системы и его роли в анализе понимания и осмысления см. работы: Гусев С. С., Тульчинский Г. Л. Проблема понимания в философии. М., 1985; Тульчинский Г. Л. Проблема осмысления действительности. Л., 1986; Тульчинский Г. Л. Нормативно-ценностная природа осмысления действительности. Л., 1987.] задают установку, «предпонимание», пред-рассудок в осмыслении человеком действительности, а также определенное социально-культурное «мы», с позиций сопричастности которому человек осмысляет реальность и действует. Вновь мы прикасаемся к живому нерву, корешку самозванства.

С нормативно-ценностными компонентами культуры и связано смешное. Можно даже говорить о фундаментальном культурогенном факторе смешного, содержащемся в национальной, социально-групповой, личной культуре, свойственных ей ценностях и нормативах. Как отмечает В. Я. Пропп, «… первое условие комизма и вызываемого им смеха… в том, что у смеющегося имеются некоторые представления о должном, моральном, правильном, или, вернее, некоторый совершенно бессознательный инстинкт того, что с точки зрения требований морали или даже простой здравой человеческой природы, понимается как должное и правильное. В этих требованиях нет ничего ни величественного, ни возвышенного, это инстинкт должного»[32 - Пропп В. Я. Проблема комизма и смеха. С. 17.]. Именно это обстоятельство обусловливает относительность и конкретность смешного. Там, где смеется один, другому может быть не до смеха. Смех угнетателя и насильника зачастую связан с трагедией его жертвы. То, что смешно для компании хулиганствующих подростков, отнюдь не смешно для окружающих. Шутки немцев, с точки зрения француза или англичанина, грубы и тяжелы, тогда как шутки последних для немцев недостаточно «крепки». Каждый народ, каждая эпоха, каждая социальная группа обладают своим чувством юмора, иногда непонятного для других эпох, народов и групп.

Поле возможного смешного очерчивает именно нормативно-ценностное «мы», относящееся к определенной социальной общности – от конкретной семьи и компании друзей до класса и этноса: «одни ровные смеются между собой»[33 - Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1961. Т. 13. С. 190.]. Важно подчеркнуть не просто должный характер ценностного норматива, но именно то, что он принят личностью, выступает как форма ее интереса, не только как должное, но именно как желаемое должное. Питательная среда смеха та же, что и самозванства – сопричастность и самоотдача личности конкретному нормативно-ценностному синтезу, энергия заблуждения онтологического импульса «Да будет!».

Однако просто наличия инстинкта должного для возникновения смеха недостаточно. Необходимо также наличие отклонения от должного в действительности, несоответствие ему, нарушение сопричастного синтеза, нарушение гармонии и комфорта души. Противоречие должного и конкретной ситуации, несоответствующей ему, – основная почва, центральный нерв смешного. Совершенство и гармония смеха не вызывают. Так не вызывают смеха уподобления представителям животного мира, которым в культуре традиционно не приписываются отрицательные качества: лебедю, льву, орлу, соколу, соловью… Смех вызывает несовершенство, дисгармония, отклонение от нормы.

Комичны не только недостатки в смысле отрицательных черт характеров, но и положительные качества, если они слабы или недостаточны. Так, вызывают смех необоснованное благодушие, поверхностный, несостоятельный оптимизм. Любое осмеиваемое качество, в том числе и физическое, сводимо в конечном счете к недостаткам или слабостям духовного порядка, связанным с эмоциями, моральными состояниями, волей, интеллектом. «Недостатки физического порядка при этом рассматриваются либо как сигнал, знак внутренних недостатков, либо как нарушение тех закономерностей в пропорциях, которые ощущаются нами как целесообразные, с точки зрения законов человеческой природы»[34 - Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха С. 44.]. Иначе говоря, предметом осмеяния всегда выступают отклонения от норм определенной духовной культуры, от ее духовного содержания.

Итак, первооснова смешного – противоречие между ценностными нормами и характерами, поступками людей, отклоняющимися от этих норм. Это противоречие всегда носит конкретный исторический характер. В смешном находит свое выражение специфика расстановки социальных сил в данном обществе, особенности его развития. Комизм строится также на национальных, профессиональных, возрастных и т. д. характерологических контрастах. Смех у неискушенного вызывают речь, жесты, одежда, поведение иностранцев. В фольклоре можно встретить шутки и анекдоты не только про иноземцев, но и про жителей соседних сел и деревень, где осмеиваются черты – иногда приписываемые – их быта и поведения. Даже в динамике моды можно обнаружить действие основного противоречия смешного. Отклонения от общепринятой моды первоначально воспринимаются как отклонения от образца и вызывают смех. Но комична не только сверхмодная, но и старомодная одежда. И обусловлено это именно нарушением общепринятого.

Man как комический тип

Если смешное вызывается к жизни и определяется социально-культурным нормированием, то оно должно быть легко узнаваемым, в сопоставлении с типическим, массовидным, родовым. Индивидуальное, случайное может стать смешным лишь в контексте общего, закономерного. Именно в типической узнаваемости состоит отличие комического от трагического. Трагическое возникает всегда как драма личности, ярких индивидуальностей, исключительных характеров (Эдип, Гамлет, Борис Годунов, Наполеон и т. д.). Комическое же выражает драму среднего, массовидного человека. Герои трагедии дают зачастую свое имя названию художественного произведения. Герои комедии – не столько личности, сколько общие типы: скупой, лжец, мизантроп, лицемер, ябеда и т. д.[35 - Согласно классической формуле герои трагедии – короли и аристократы, персонажи комедии – буржуа, крестьяне, мещане и прочие обыватели. Отбросив эту формулу, Лопе де Вега, Шекспир и Тирсо де Молина создали «дворцовую комедию», персонажи которой остались тем не менее в кругу частных, семейных, любовных и прочих типически узнаваемых «массовидных» отношений. Подробнее см.: Штейн А. Л. Философия комедии //Контекст-1980. М., 1981. С. 249.] Даже имена героев комедии – как отрицательных, так и положительных – часто носят собирательно-типологизирующий характер: от Репетилова, Скотинина и Хлестакова до Свободина, Русакова и Доброва. Трагическая личность дается в ее внутреннем развитии. Комическая личность статична, предстает как характер во внешних его проявлениях. Более того, в комедии зачастую абсолютизируется и гипертрофируется какая-то одна черта характера, в результате чего личность становится подобной маске. Не случайно именно маски commedia dell’arte (Арлекино, Труффальдино, Коломбина и т. д.) до сих пор служат парадигмой персонажей комедии.

Комичен всегда безликий, не индивидуально-личностный, родовой man. Этот же man – только внутренний – и смеется. Смеющийся ведь всегда с кем-то. Серьезный человек одинок. Как бы ни стремился он заинтересовать своими мыслями и взглядами других, он обречен на позицию «сообщающего», чьи аргументы могут быть приняты, а могут и нет. Смеющийся же – изначально, онтологически, если не метафизически – не одинок. Он всегда «с другими», сопричастен некоторому нормативно-ценностному единству, «мы», разделяемому им. Схематизированная, обобщенная до родовых признаков комическая личность подчеркивает связь смешного с социальным нормированием, представлениями о типичном на уровне здравого смысла, житейской мудрости.

Остановимся. На обусловленность смешного состоянием желаемого должного (идеала) и несоответствия ему, несостоятельности – указывали многие. Э. Геккер говорил об участии в смехе «нравственного чувства», К. Фишер – «органа благоговения». Но из этого делались диаметрально противоположные выводы. Так, источники смешного могут отождествляться с добродушием, беззлобием, душевной мягкостью. В этой связи С. Ликок, например, полагал, что добрый смех – единственно возможен и морально оправдан[36 - Ликок С. Юмористические рассказы. М.;Л., 1967. С. 201.]. Другая крайность, очень существенная в контексте проблемы самозванства – нравственная негативность смеха, его отрицающая сила. В этой связи иногда комизм, сатиру и юмор, несущие в себе нравственные идеалы, противопоставляют простому остроумию и острословию, лишенным якобы нравственной позиции[37 - Hecker E. Die Psychologie und Psychologie des Lachelns und des Komischen. Berlin, 1873.]. А то и просто отрицают нравственность смеха.