Противоракетный щит над Москвой. История создания системы ПРО

Во-первых, особая тройка в Донецке даже не снизошла до того, чтобы хотя бы увидеть тех, кого она постановила расстрелять. Это видно хотя бы из того, что 29 апреля 1938 года, когда тройка якобы выносила свое решение в Донецке, обвиняемые находились в Мариупольской тюрьме, как это следует из справки, приведенной в конце обвинительного заключения, датированного тоже 29 апреля.

Во-вторых, В.Т. Кисунько и А.Л. Ивашин были расстреляны в Мариуполе до фактического вынесения постановления тройки, дата заседания которой (то есть 29 апреля) была проставлена задним числом. Ибо физически невозможно было за один день – 29 апреля:

– составить и утвердить в мариупольском НКВД обвинительное заключение; – доставить его из Мариуполя в Донецк для рассмотрения особой тройки УНКВД по Донецкой области;

– особой тройке – собраться, рассмотреть обвинительное заключение, оформить протокол своего заседания и его отправку в Мариуполь для исполнения;

– доставить протокол особой тройки в Мариуполь из Донецка.

Но если нельзя было управиться со всем этим за один день, то никто не мешал мариупольским и донецким органам в предмайской спешке договориться заранее: Мариуполь направляет в Донецк 29 апреля обвинительное заключение, а Донецк гарантирует, что этой же датой будет оформлен протокол особой тройки с расстрельным решением. При такой договоренности снимались все препятствия к тому, чтобы 29 апреля «авансом» шлепнуть в Мариуполе двух кулацких контриков, изрядно надоевших «занимавшимся» с ними местным энкавэдэшникам.

И еще – об обнаруженных мной махинациях с архивно-следственным делом. Начались они с изъятия из подшивки двух листов (вероятно, связанных с доносами и доносчиками). Оформлено это пометкой с неразборчивой подписью на внутренней стороне папки в конце подшивки: «В деле 39 листов. Листы 9 и 15 отсутствуют».

Но если в деле 39 листов, то после листа под номером 38 с приведенным выше обвинительным заключением не должен ли следовать протокол особой тройки по рассмотрению обвинительного заключения?

На самом же деле под номером 39 подшито заявление младшего брата моего отца – Ильи Трифоновича (вх. К-373 от 22.XII 1956 года) с просьбой сообщить о судьбе арестованного брата. И далее за номером 40 добавлена копия исх. 6/3 21884 от 1957 г. за подписью майора Катунина:

«Уполномоченному КГБ при СМ УССР

по Сталинской области в г. Жданове

Просим дать указания вызвать гp-на Кисунько Илью Трифоновича, проживающего в г. Жданове, ул. Пограничная, дом 24, и устно объявить, что его брат – Кисунько Василий Трифонович в 1938 году был осужден на 10 лет лишения свободы и, находясь в заключении, умер 18 сентября 1942 года от крупозного воспаления легких».

Одним словом, «органы» решили врать, но только устно. Такова была их «перестройка» после XX съезда КПСС. При этом письмо Ильи Трифоновича и письмо майора Катунина, подшитые к следственным документам после обвинительного заключения, – фактически вместо расстрельного решения тройки, – как бы дают подсказку, как надо отвечать (врать) о судьбе Кисунько В.Т. и Ивашина А.Л. при поступлении запросов от кого бы то ни было. Явный расчет на то, что родственники расстрелянных не станут маяться с их реабилитацией, смирятся с вестью об их почти естественной смерти.

Версия с крупозным воспалением легких, кроме того, изложена рукописной пометкой на свободной части листа № 38 после подписи составителя обвинительного заключения Соляного: «14/I 1957 г. сообщено Кисунько И.Т., что Кисунько В.Т. умер 18 сентября 1942 года от крупозного воспаления легких».

Но рядом с этой пометкой проставлен штамп: «Следственное дело пересмотрено и оставлено для дальнейшего хранения в архиве по фонду “осужден к ВМН”». Значит, при пересмотре дел после XX съезда КПСС «осуждение к ВМН» было проштамповано как правильное.

А как же с протоколом заседания особой тройки? В деле отсутствует первоначальный документ о ее заседании. Только среди документов переписки о реабилитации, проведенной по требованию начальника особого отдела В.А. Сипкевича (в/ч 25617), появилась «Выписка из копии протокола № заседания тройки УНКВД по Донецкой области от 29 апреля 1938 г.», составленная по трафарету: «слушали – постановили – расстрелять».

Почему выписка, да к тому же из копии? Видно, даже в 1965 году было что хранить в тайне не только в подлиннике, но даже в оскопленной копии кошмарного документа из времен 1938 года. Дело в том, что на территории Украины «расстрельные» решения областных троек по групповым делам полагалось утверждать секретарю ЦК КПУ Н. С. Хрущеву.

Не нарком, не чин военный,
Никакой не уклонист,
Рядовой, обыкновенный
Паровозный машинист,
В сорок два неполных года
Ты оставил этот свет
С ярлыком врага народа, —
Ярлыка страшнее нет.
Сорок два… Как это мало,
Я постиг уже потом.
Мне отца недоставало,
Когда сам я стал отцом.
Но, оправданный посмертно,
Ты без стуков и звонков
Появляешься, наверно,
В страшных снах клеветников.
Встань же, батько, прокурором
И возмездия порукой
Стукачам и живодерам
И своей святою мукой
За злодейство с них спроси,
Приговор произнеси.

Глава четвертая

Уж ты, доля моя! Ты меня не чуралась:
Одарила сызмальства куркульским клеймом.
Словно кошка с мышонком,
Ты мной забавлялась
И вломилась бедою в отеческий дом.
Так спасибо тебе: ты меня опекала,
Не сгубила на ратных кровавых полях,
И вослед за отцом на расстрел не погнала,
Не погнала этапом в кромешный ГУЛАГ.

Мои студенческие годы в Луганском пединституте я вспоминаю с глубоким и теплым чувством признательности к преподавателям-физикам Сергею Николаевичу Холодилину, Николаю Павловичу Охотскому, Михаилу Павловичу Чефранову, математикам Михаилу Гавриловичу Цук, Петру Дмитриевичу Богомолову, Григорию Ивановичу Кононикину. Они не блистали учеными степенями и званиями, но это были питомцы Санкт-Петербургского (кто старше), Ленинградского, Московского и Киевского университетов, хорошо владевшие предметами своего преподавания, прошедшие через школу таких университетских профессоров как О.Д. Хвольсон, Н.Е. Жуковский, Н.Н. Лузин, Н.С. Кошляков…

Но вместе с тем все эти годы я находился под гнетущим страхом разоблачения меня как «классово чуждого элемента», и для этого страха было немало оснований. Ибо то, что поиски чужаков где-то и кем-то постоянно ведутся, явно обнаруживалось в том, что в клуб института время от времени собирали всех студентов и преподавателей и объявляли об исключении из комсомола и из института таких-то, оказавшихся детьми кулаков. Среди них мне особенно запомнилась симпатичная румянощекая девушка по фамилии Лебтаг – из семьи немцев-колонистов, которых в те годы подчистую выселяли с юга Украины. И даже один из студентов нашей группы по фамилии Чуйченко оказался кулацким сыном. Каждый такой факт доводился до всего коллектива института с напоминанием о бдительности и еще раз бдительности.

Я попытался проанализировать наиболее вероятные поводы для моего разоблачения и продумать меры, чтобы их исключить. Среди таких поводов могло быть противоречие в «моей» биографии: отец с 1914 года – рабочий в Мариуполе, а мое место рождения – село Бельманка, 1918 год. Такой вопрос мог бы задать не только дотошный кадровик при бдительном изучении моего личного дела, но и любой бдительный комсомолец или профсоюзник при обсуждении моей кандидатуры на выборном собрании. Дело в том, что в тот период по правилам бдительности любой кандидат, выдвигаемый на выборном собрании, обязан был рассказывать свою подробную биографию, – даже если он просит самоотвод. Причем вопросы по биографии задавались с особой придирчивостью, и всякие действительные или мнимые неувязки могли стать поводом для специальной проверки кадровиками. Чтобы избежать такой опасности, я взял себе за твердое правило – «не высовываться» ни на комсомольском, ни на профсоюзном поприщах. И все же я на всякий случай придумал объяснение парадокса моего рождения: деcкать, в Гражданскую войну многие спасались в селе от городской голодухи.

Но такая моя версия могла быть вмиг разоблачена, если бы я ее пустил в ход в присутствии институтского комсомольского активиста, в котором я с ужасом узнал выпускника 1930 года сельской семилетки, где я учился в «кулацкой» группе пятого класса. Положение усугублялось тем, что этот активист в семилетке был одноклассником моего двоюродного брата Ивана, даже дружил с ним, и ему была хорошо известна наша фамилия. «Так где же вы жили до 1930 года: в селе или Мариуполе?» – мог бы спросить меня этот живой свидетель моего селянского происхождения. Мне повезло, что он был студентом литфака. И все же я набрался страха за два года, пока этот студент не закончил институт и не уехал из Луганска.

Однако во все институтские годы наиболее кошмарным в моем воображении представлялся такой случай, когда кадровик, листая мое личное дело, обратил бы внимание на то, что текст справки о рабочем стаже отца содержит строчку, явно вписанную другими чернилами. Ибо как бы ни подбирал я цвет чернил, но все равно разные партии чернил выцветают по-разному. Это была бы для меня катастрофа!

Была у меня и еще одна уловка, которая должна была уводить всех встречавшихся со мной от мысли о моем селянском происхождении: в украинскоязычной студенческой среде я сначала говорил только «по-городскому». В то время на юге Украины еще бытовало разделение языков на «городской» (русский) и «селянский» (украинский), и мне, якобы коренному горожанину, пришлось имитировать постепенное освоение своего родного языка. Заодно притворно постигал смысл «непонятных» слов из крестьянского лексикона. Например, поют: «…пропыв ярма ще и занозы». А что это такое – занозы, которые можно пропить?

На какой факультет поступать в институт? Я уже говорил, что для меня этот вопрос решался однозначно: только физмат. Как-то получилось, что в 7–9 классах я пристрастился к задачам по алгебре, геометрии и тригонометрии в объеме учебников и задачников бывших российских гимназий и реальных училищ. Но наиболее крутой поворот в моем интересе к математике произошел совершенно случайно в связи с выполнением мною очередного задания по отовариванию талонов на мясо в поселковом магазине. Отвесив мне, как обычно, вместо мяса несколько селедок, продавщица завернула их в какую-то странную бумагу, – вернее, в листы от какой-то книги, которые мне показались крайне любопытными. Дома я начал изучать засаленные селедочным жиром листочки, – очень интересно, а главное – понятно! С самого начала я наткнулся на объяснение с графической иллюстрацией понятия производной. Я побежал в магазин и попросил продавщицу разрешить мне выбрать для себя несколько листочков, чтобы получилось несколько страниц подряд. На это она ответила: «Бери, у меня этого добра хватает. И что ты нашел в этих бумажках?» Мне удалось установить, что это были листы из книги «Курс высшей математики для техникумов», автор – Брусиловский. (В те годы на Украине техникумы имели статус «узкоколейных» вузов.) Я раздобыл эту книгу, и работа с ней укрепила мою увлеченность математикой. Поэтому не случайно свои занятия на физмате я начинал в группе будущих математиков. Однако уже в первом семестре я обнаружил, что программа по физике у математиков, по моим представлениям, слабовата, и со второго семестра по моей просьбе я был переведен в группу физиков. Но при этом мне было разрешено сдавать экзамены и по математическим дисциплинам в объеме программы для математиков. Обучаясь в группе физиков, я продолжал участвовать в математическом кружке. Обратив внимание на мой интерес к математике, преподаватели математики М.Г. Цук и П.Д. Богомолов выразили желание заниматься со мной индивидуально по дополнительной программе. От этих занятий у меня сохранились самые теплые воспоминания и чувство благодарности к Михаилу Гавриловичу и Петру Дмитриевичу. И все же главным предметом моих занятий оставалась физика.

В школьные годы мои симпатии делились между математикой и физикой поровну. При этом в физике меня привлекала ее практическая значимость для электротехники, радиотехники и других отраслей науки. Не обошлось у меня и без увлечения радиолюбительством. Чтобы купить необходимые радиодетали, я пропускал школьные завтраки, которые сверх карточных норм отпускались по льготным ценам ученикам, и это позволяло мне каждый день копить по 20 копеек. Так был построен первый детекторный приемник, куплен антенный канатик с изоляторами. Но как раздобыть опорные мачты для антенны? С помощью дяди Ильи удалось добыть (ночью, чтоб никто не видел) две длинных водопроводных трубы из тех, что были завезены в поселок строителями, прокладывавшими водопровод с водозаборными колонками. Но мой отец, увидев трубы, задал мне взбучку и сказал, чтобы «сегодня же ночью» трубы были возвращены на их законное место.

Затеяв мальчишескую аферу с водопроводными трубами для антенных мачт, мы с дядей Ильей (бывшим всего на четыре года старше меня) совершенно не задумывались о возможных ее последствиях. А ведь до нас в Мариуполь доходили передаваемые шепотом слухи из Бельманки, где даже подростков хватают и судят за колоски, собранные на полях после уборки урожая! Вместо того, чтобы вернуть трубы туда, где взяли, мы их спрятали, прикопав землей в огороде: надеялись, что со временем все уляжется и будет у нас стоять настоящая антенна. Но «со временем» пришлось забыть об этой затее, – после того, что приключилось с Семеном Акимовичем Скрябиным, братом жены дяди Ивана и двоюродным братом моей матери.

Дядя Семен работал на заводе «Азовсталь» шофером на грузовике-полуторке. Однажды, доставив груз на территорию завода, он возвращался порожняком за новым грузом. На КПП у заводских ворот вохровец потребовал у него документ на груз. Шофер удивился: «Какой еще груз? Я же еду порожняком». Тогда вохровец указал на обрывки провода, которыми были подвязаны четыре угловые защелки, чтобы на ухабистых дорогах от тряски у грузовика не открывались борта кузова. Такие обрывки провода нетрудно было найти среди хлама, валяющегося на территории строящегося завода. Вохровец вызвал своего начальника, был составлен акт о краже проволоки, «виновника», пойманного с поличным, сняли прямо с машины, и после скорого суда загремел Семен Акимович на 8 лет в один из лагерей, строивших канал Москва – Волга. Хорошо помню обратный адрес на его письмах в Мариуполь: г. Химки Московской области, п/я 101. Вернулся он по амнистии, объявленной всем дожившим до нее «каналоармейцам» после хорошо организованной для Сталина и его соратников прогулки на катере по готовому каналу. Впоследствии Семен Акимович рассказывал, что выжить ему помогло то, что он не попал в землекопы, – благодаря своей шоферской специальности, оказавшейся дефицитной даже в ГУЛАГе.

И все же мне удалось проверить свой приемник у Володьки – сына инженера, проживавшего на верхнем этаже итээровского дома. У него на крыше была настоящая антенна, сделанная его отцом. Подключившись к антенне и заземлению, я долго возился с настройкой и подбором подходящей точки на кристалле детектора, пока не услышал в наушниках, – правда, не очень громко:

Конница Буденного раскинулась в степи…

Не веря своим ушам, я передал наушники Володьке, и после этого мы по очереди передавали их друг другу, слушая передачу «аж из Харькова».

От Володьки домой я мчался вдоль заводского забора, размышляя о том, как поделюсь с матерью и скупым на похвалы отцом. Размечтавшись, не успел посторониться вовремя от встретившихся мне двух пьяных верзил. Один из них влепил мне затрещину, плюнул в лицо липкой, вонявшей водкой слизью, прорычал:

– Кышш с дороги… – и добавил похабное, по-южному расцвеченное ругательство.