Драмы

Оставь меня, мне думать не мешай!
Давно я сбросил пеструю одежду
Наивных горестей и наслаждений,
И просто чувствовать я разучился…

Пауза. Джанино задремал на ступенях, склонив голову на свою руку.

Парис. А где Джокондо?

Тицианелло. Рано до рассвета —
Вы спали все – прокрался он из сада,
Тревог любви на нем дрожала бледность
И на устах – ревнивые слова.

Пажи проносят через сцену две картины: «Венеру с цветами», «Вакханалию». Ученики поднимаются и стоят опустив голову, с беретами в руках, пока проносят картины.

После паузы. Все еще стоят.

Дезидерио. Где человек, где истинный художник,
Достойный быть наследником его,
Могучий духом, властелин природы
И, как ребенок, вещий в простоте?

Антонио. Из рук его кто примет посвященье
И радостно уверует в свой дар?

Батиста. Кто не подавлен мудростью его?

Парис. Кто скажет нам, художники ли мы?

Тицианелло. Он оживил недвижный лес, и там,
Где в чаще шепчут темные озера,
Где плющ обвил высокий ствол дубов
Из ничего он вызвал сонм богов
С цевницею звучащею сатира,
Чья песнь желанье будит в существах
И увлекает пастухов к пастушкам.

Батиста. Он душу дал бесплотным облакам,
Плывущим мимо: белизну их тканей
Протяжных, бледных, тонких, как вуаль,
Он одарил желаньем нежным, бледным,
И черным тучам с золотой каймой
Дал мрачный бег, заставил улыбаться
Гряду округлых облачков, и тучкам
Серебряным и розовым заката
Внушил воздушность: все он оживил,
Все одарил душою и значеньем!
Из бледных, скудных, обнаженных скал,
Из волн зеленых пенного прибоя,
Из грезы неподвижной черных рощ,
Из скорби молнией сраженных буков
Он создал человечески-живое
И научил нас видеть духа ночи.

Парис. Из полусна он пробудил нам душу,
Ее обогатил и озарил,
Нас научил он наслаждаться днем
Как зрелищем текучим и блестящим,
Он научил взирать на нашу жизнь,
В ней видеть красоту ее и радость.
И женщины, и волны, и цветы,
И шелк и золото, игра камней,
Высокий мост, и светлый луг весны,
И нимфы у хрустальных родников,
И все, о чем мы тихо любим грезить,
И все, что нас чудесно окружает
В действительности яркой и роскошной,
Через него прониклось красотою,
Пройдя чрез душу вещую его.

Антонио. Как в хороводе стройность красоты,
Как факелов мерцанье в маскараде,
Как музыки певучей колыханье
Для спящей сном недвижимым души,
Как зеркало для женщины прекрасной,
Тепло и свет для луговых цветов —
Отражена волшебно красота
Во взоре человеческом впервые…
В нем зеркало свое нашла природа.
«О, разбуди наш дух! сплети из нас
Вакхическое шествие, художник!»
Так все живущее к нему взывало
И жаждало безмолвно его взора.

В то время, как Антонио говорит, в дверях тихо появляются три девицы и останавливаются, слушая его. Тицианелло, который стоит немного поодаль, рассеянный и безучастный, замечает их. Лавиния в богатой одежде венецианской патрицианки, ее белокурые волосы покрыты золотою сеткой. Кассандра и Лиза, девушки 19 и 17 лет, в простых платьях из белой мягкой волнующейся ткани, их обнаженные руки обвиты вверху золотыми запястьями в виде змей, сандалии их и пояса из золотой ткани. У Кассандры пепельные волосы, у Лизы желтая роза в черных волосах. В ней есть что-то, напоминающее отрока, как в Джанино – что-то девическое. За ними выходит из двери паж с кубком и чеканным серебряным кувшином для вина.

Антонио. И если мы душою постигнем,
Как смутно грезят дальние деревья…

Парис. И если нам раскрыта красота
В безмолвном беге белых парусов
Над гладью синей бухты…

Тицианелло (обращаясь к девицам, которых он приветствует легким склонением головы. Все оборачиваются). Если мы
Как счастье и как музыку вкушаем
Волос волнистых блеск и аромат,
И девственного стана белизну,
И гибкость этой ленты золотой —
Он научил нас видеть и ценить…