Два берега – одна река

И Мариам, падая в сладкую дрёму, начинала видеть сказочный синий город: сначала она бродит вокруг блестящей громады лазури, вода капельками обрызгивает её, словно тёплый дождь, рождаясь, как цветок, из-под земли… А потом девочке кажется, что она как птица взлетает над зёмлей, внизу в слабом тумане колышется большой синий город, а вокруг бескрайняя степь, жёлтая-жёлтая…

Куда делись урусы, девочка не знает: всего несколько дней побыли пленники в ауле, сидели под навесом-лапасом из камышитовых плит, пели долгие тоскливые песни. Дети тайком бегали туда, наблюдали за странными людьми. Урусы подзывали детей, улыбались. Светловолосые бородатые люди не были страшными, и поэтому, несмотря на запрещение взрослых, детвора любила смотреть на пленников. Якуб носил им воду и еду, пытался общаться на позабытом языке.

На ночь урусов отправляли в старую юрту, несколько джигитов должны были сторожить пленников. «Колодки на ногах мешают спать!» – жалела урусов Мариам. Однажды их увели. Мариам несла горячие просяные лепёшки бабушке и няньке на утренний дастархан[18 - Дастархан –], но, увидев несчастных людей, девочка рванулась к ним, и, подбежав к синеглазому великану, протянула калакай[19 - Калакай –]. И опять никто не посмел помешать дочери мурзы. И стояла она у дороги, провожая с горьким состраданьем небольшой отряд. А люди в колодках шли по серому песку в неизвестность, оглядывались и видели маленькую фигурку на пригорке.

Глава вторая

– Живей, братцы! Не поспеем до темноты до урочища! – подгонял гребцов крепкий русобородый молодец, сам усердно налегающий на вёсла.

–Ты, Петро, торопишься, к Марье под юбку? – обернулся к водящему хитроглазый рябой казак, – Она, тоть, без тебя не управится?

Гребцы спрятали усмешку, не желая обижать Петра.

– Хватит, Егор, задираться, бабу мою не трожь, свою посторожи, Маланья-то и при тебе управляется, как хошь!

Тут мужики загоготали, видимо, зная про Егора и Маланью что-то особенное. Егор подскочил с лавки, двинулся было к обидчику, но резкий толчок струга опрокинул его назад на место, да так, что он ударился затылком о весло соседа. Назревала ссора. Артель, уже несколько дней бороздившая Волгу и возвращающаяся домой, уже устала, все были до крайности раздражены неудачным походом.

«Ой, ты волюшка вольная, Волга синяя, Волга синяя да раздольная!» – запел старый дед Алёха, который сидел на носу лодки. Несколько гребцов подхватили песню застуженными голосами. Песня росла, ширилась, тенорком влился слабосильный Егорка, низким басом бубнил его сосед Михаил, ровно вели мелодию братья близнецы, неотличимые молчуны Степан и Семён. Но душой раздольной песни был сильный голос Василия, урядника. Все невольно заслушались и почти перестали грести. Уплыла последняя высокая нота, утонула в чешуе серебристой ряби матушки-Волги, благодарно вдохнувшей от великого дара. На минуту все замерли, именно в эту минуту донеслось до них ржанье лошади.

– Глянь-ка, кто там? Басурмане? – зашептались рыбаки.

Молодой и остроглазый Архип, оберегаемый всеми от тяжёлой работы за умение выглядеть в темноте любую тень, важно сказал:

– Коняга, один, да тряпка на берегу. Татар не видать.

– Видать, не видать… А, неровен час, наскочут из угла?

– Где той угол-то? Степь на три версты! Угол!

Между тем по молчаливому знаку Василия, лодка медленно приближалась к берегу. Конь тоже нажива, если хорош.

– Знатный коняшка! Не дастся, поди.

– Татарская, наши не водят таких.

– А у есаула под седлом кто? Татарский конь!

– Маланья твоя под есаулом, – брякнул кто-то, но никто не обратил внимания на язву, увлекшись находкой, или не желая ещё больше обидеть незадачливого Егорку. Стукнулся о дно вершок.

– Стой, ребяты! Вёслы держать, Петро, следи! Веревь не топчи! – распоряжался властно Василий. И куда подевался задумчивый певун: глаза сузились, потемнели, коршуном встал на корме, хищный да сильный. На струге урядник отвечал за боевой ряд, а Пётр – за рыбный промысел.

– Степа, Михаил, со мной, а вам сидеть, если что, то не ждите.

Не надо много слов знающим своё дело. Прыгнув сразу в воду, споро пошли к берегу. По невидимому знаку разошлись: Василий пошёл к груде тряпья, а другие двинулись к белогривому красавцу, который на удивленье быстро был пойман. Михаил уже вёл за уздцы добычу, когда увидел на руках Василия девочку в длинном светлом платье.

– Тююю, кого споймал, Василь! Кабы осетра, а то девку. Живая?

– Живая! В беспамятстве, кажись…

– И что, на лодку её попрёшь, басурманку?

– А что, бросить живую на смерть? Сердце у тебя есть?

Василий стоял с ношей в руках и думал: «До урочища осталось немного, солнце уже клонится, берег здесь ровный, река глубока до берега, коня можно вести, степь ровная, засады не будет». Приняв решение, он скорым шагом двинулся к стругу. Михаил бросил верёвку через борт, сам забрался быстрым перекидом и, молча, ждал сотоварищей. Следом поднялся медленный Степан. Все обратились к Василию, который протягивал найдёнку гребцам. Никто не откликнулся. Брать басурманку с собой – это немыслимо! Дед Алёха двинулся, перешагивая через вытянутые ноги гребцов:

– Убери грабли! Ишь, журавель какой устроился! А у тебя третья нога что ли? Откуда растёт?

Все грохнули от смеха: о мужской силе малорослого Григория слышал каждый.

– Отдай-ка мне девку, какая махонькая да лёгкая, дитё совсем. Как внучка моя, Настёнка, только чернявая, подружка ей будет для игрищ.

Василий поднялся на борт, из-под светлых бровей оглядел товарищей, поди, заглянул каждому не в глаза, а в самую душу.

– Лошадь – артели, девку возьмём с собой, там решим.

Иногда не надо много слов, чтобы убедить в своей правоте, сильнее убеждения – твёрдый голос, властный взгляд. Быстро снялись с берега, ровно забились вёсла. Застывшие от неожиданности ловцы через какое-то время стали тихо переговариваться. Близость дома, тихо надвигающийся вечер расслабляли души, слышались смешки. Смеялись по-доброму над смирным Семёном, которого ждала молодая жёнка, над бобылём дедом Алёхой, советуя ему искать счастья у бабки Соловьихи. Переговариваясь, будто по сговору, не смотрели на лавку, где лежала в забытье обожжённая девочка, но всё же исподлобья замечали золотые мониста на шее, жёлтые браслеты на тонких лодыжках и на запястьях, тяжёлые кольца серёг. Грязное платье было богато – шёлк, поверх что-то вроде душегрейки, красное, бархатно-парчовое, с золотыми застежками. Прикидывали в уме, сколько на ней золота-то, чуть ли не пуд, знать, мурзы какого дочка, беды не оберёшься, коль узнают. Последний поворот, тянет домашним дымком, длинные тени деревьев касаются весел. Лодка добавила ходу. И откуда только силы взялись!

– Рыбу на столы, к есаулу пойду сам, лишку не болтать, коня к Архиповым!

К Архиповым – это значило, пока скрыть: был у артели дальний сенник для такой добычи. Не впервой приводить коней с рыбалки.

На подходе к селу притормозили, прыгнул в воду Михаил, увёл коня в схоронку, от глаз подальше, мало ль чего, не надо мозолить глаза люду. Вот и долгожданный берег! Все подскочили, споро подхватывая и передавая крупную рыбу встречающим юнцам. Пёстрым кругом толпились бабы, но они не лезли в суматоху, – каждому своё время. Вот пойдёт рыба помельче, та на раздачу, и налетят детвора да бабы, все сметут, потащат по дворам, потрошить да чистить. Только дед Алёха сидел на носу лодки, охраняя живую находку. Но никто не обращал на него внимания. К Василию подошёл Петр:

– Куда девчонку?

Василий был пришлый, служивый, жил сам на постое, ни кола, ни двора. Говорили, что жена его умерла при родах, вот он и ушёл от горя в казаки. Не давали скучать ему местные бабёнки-вдовушки, но ни к одной он не шёл на руки. Куда ему сиротинку девать!

– Бабке Соловьихе отдать, ей все черти нипочём! – брякнул стоявший рядом Егорка.

– Отдай её мне, выхожу, не обижу! – не унимался Петр.

– Выходит он! Марья и тебя прибьёт, и девку пришибёт! – не унимался Егор. Рыбаки, передав всю рыбу, потихоньку подходили к вожатому. Никто не спешил домой. Не в лодке, можно и слово своё сказать.

– Богатого дочка, мурзы али хана: скольки на ей побрякушек! Искать будет…

– Мы ж спасли дочку, не накинется.

– А вдруг помрёт да узнается дело?

– Да нет уж татар в околотке, погнали за Увек, отбилась малая.

– Марья обрадуется дочке, а Петру достанется!

Время было неспокойное, татары налетали тучей ниоткуда, также убегали, прихватив добро людское и пленников. Сколько же сгинуло людей! Оставить при селе басурманку – залезть в петлю.

– Отдай! Помрёт, хужей будет! Живая душа, поди! – взмолился Петр.

– Бери покуда, да не жалуйся после. Ежель порешим отправить куда, не противься! Дед Алёха! Отдай ребёнка!