Вальпургиева ночь

Это был портрет графини Ламбуа, как он тогда узнал, и ее звали Поликсена.

Все пылкие полудетские мечтания о красоте, изяществе, блаженстве, счастье и упоении отныне облекались в зримый образ по имени Поликсена, которое вскоре стало магическим заклинанием; стоило его только произнести, и совершалось чудо – она была совсем рядом, и он ощущал жар поистине испепеляющей ласки.

Несмотря на юность и здоровье, которое раньше не внушало опасений, Оттокар чувствовал, что внезапное заболевание сердца не излечить никаким врачам и что, возможно, ему суждено умереть во цвете лет, но это не печалило его, напротив, он испытывал какое-то сладостное предощущение смерти.

Странный, прямо-таки несусветный мир вокруг гладоморни, с его былями и легендами, пробудил в Оттокаре еще в детские годы тягу к мечтательству, к возведению воздушных замков, и тогда уже реальная жизнь, такая убогая и утесненная узкими границами, казалась ему враждебным миром неволи.

Ему даже не приходило в голову связывать свои мечты и томления с какими-то свершениями в земной юдоли. Время, в которое он жил, исключало всякие планы на будущее.

Он вполне обходился без общения со сверстниками. Далиборка, уединенный двор, немногословные приемные родители да старый учитель, нанятый графиней Заградкой для обучения ребенка, поскольку его покровительница не желала, чтобы он посещал школу, – вот и все его первые и долгое время единственные впечатления внешнего бытия.

Его мрачноватый вид и отчужденность от общества, движимого тщеславием и погоней за успехом и удачей, сделали бы Оттокара одним из многочисленных градчанских чудаков, которые, словно избегая молота и наковальни эпохи, влачат бездеятельное замкнутое существование, если бы однажды в его жизни не произошло событие, перетряхнувшее всю его душу, – событие столь фантастическое и одновременно реальное, что оно одним ударом опрокинуло стену между внутренним и внешним и наделило его даром экстатических озарений, когда он неколебимо верил в исполнимость своих самых причудливых фантазий.

Однажды он сидел на скамье в соборе, вокруг, перебирая четки, молились женщины, они приходили и уходили, и Оттокар, устремивший свой неподвижный взгляд на дарохранительницу, не сразу заметил, что скамьи вдруг опустели и рядом с ним… лишь образ Поликсены.

Именно такой она и рисовалась ему в воображении.

В тот момент сомкнулись края пропасти между мечтой и явью. Это ощущение длилось лишь секунду, так как он сразу же очутился на твердой почве реальности, осознав, что видит перед собой живую девушку, а не образ, но и этого мимолетного мгновения было достаточно, чтобы найти точку опоры для таинственных рычагов судьбы, позволявшую столкнуть человеческую жизнь с орбиты, вычерченной сухим рассудком, и навсегда открыть для нее безграничные миры, где вера сдвигает горы.

В восторженном сумбуре фанатика, который вдруг воочию узрел свое божество, он пал ниц перед воплотившимся идеалом, благоговейно повторял имя девушки, гладил ее колени, покрывал поцелуями руки и, дрожа от волнения и захлебываясь словами, пытался сказать ей, что давно знает ее, хотя вот так видит впервые.

И под сводами собора, в окружении золоченых статуй святых их обоих закружила неистовая, какая-то сверхчеловеческая любовь, словно дьявольский вихрь, порожденный дыханием столетних призраков – сгубленных страстью предков, которые зашевелились на живописных холстах.

Не иначе как совершилось сатанинское чудо: юное существо, доверчиво переступившее порог храма, выходя из него, было уже душевной копией своей прабабки, тоже Поликсены, портрет которой висел в доме барона.

С тех пор они находили друг друга, не сговариваясь, не назначая свиданий и тем не менее точно зная время и место встречи. Будто их направлял магический компас страсти, безошибочный инстинкт, как у животных, которым не надо слов, чтобы сойтись друг с другом, ибо они слышат голос своей крови.

Они даже не удивлялись тому, что случай сводил их именно в тот момент, когда они сильнее всего этого желали. И он уже привык к неизменному и почти закономерно возобновляемому чуду, когда прижимал к груди не образ, а живую плоть возлюбленной…

Заслышав ее шаги у входа в башню – на сей раз это не было галлюцинацией, – он уже избавился от мучительных терзаний, они стали едва заметным следом преодоленной боли. И когда они сливались в объятиях, он так и не знал, прошла ли она сквозь стену, подобно привидению, или же, открыв дверь, поднялась по ступеням.

Она была с ним, и только это имело значение, а то, что происходило минутой или часом раньше, жадно заглатывала бездна прошлого, обрывая все начала и концы и будучи не в силах пожрать лишь миг их свидания.

Так было и в этот раз.

Он видел, как светлым пятном проплыла во мраке ее соломенная шляпка с голубой лентой, как Поликсена небрежно бросила ее на пол, как вслед за этим ее одежды пеленой тумана легли на стол, а потом разлетелись по стульям. Он чувствовал горячую плоть, нежные укусы коснувшихся его шеи зубов, он слышал сладострастные стоны – все происходило быстрее, чем он успевал осознать, сливалось в вереницу видений, молниеносно сменявших друг друга, и каждое опьяняло сильнее предыдущего. Это был какой-то дурман, отбивавший ощущение времени… На скрипке? Она просила его сыграть на скрипке? Нет, он не мог вспомнить, скорее всего, она этого не говорила.

Не сомневался он лишь в том, что стоит перед ней, выпрямившись во весь рост, а она обвивает руками его бедра. Он чувствует, как смерть высасывает кровь из его жил, как волосы встают дыбом, как мурашки бегут по коже и дрожат колени. Оттокар уже утратил способность мыслить, временами ему чудилось, что он валится на спину, а потом как бы просыпался в тот момент, когда ей этого хотелось, и слышал песню, которая как будто слагалась из звуков его струн, а затем уже выпевалась и ею, рождалась в ее душе, и в этой песне слышались любострастие, отвращение и ужас одновременно.

В полуобморочном состоянии он покорно внимал тому, что говорили звуки, видел череду проплывавших образов, смакуемых Поликсеной и раздувающих жар ее похоти. Он чувствовал, как ее мысли вторгаются в его мозг, видел их как живые эпизоды, а потом запечатленными в ломаных буквах на каменной плите. Это были строки старинной хроники о возникновении картины «Образ пронзенного», выбитые в Малой часовне на Градчанах как напоминание о страшной кончине одного властолюбца, дерзнувшего посягнуть на корону Богемии.

«И был среди посаженных на кол рыцарь по имени Борживой Хлавек. Кол пронзил его вкось и вышел возле подмышки, голова же осталась невредимой. С прободенной плотью несчастный молился с усердием великим до самого вечера, и ночью кол разломился надвое ближе к седалищу. И встал пронзенный на ноги, и с обломком кола в теле покинул место казни, и дошел до Градчан, где улегся на кучу навоза. Поднявшись поутру, он вошел в некий дом у церкви Св. Бенедикта, и просил призвать к нему священника какой-либо из церквей Града, и при нем с благоговением великим исповедался пред Господом нашим в грехах своих, предуведомив, что без исповеди и святого причащения, как установлено единым чином христианской церкви, умереть не может, ибо, веруя в священную силу обряда, дал обет вседневно возносить во славу Господа „Аве Мария“ и краткую молитву, и молитвой сей и заступничеством Богоматери обережен был, а посему не может принять смерть, не вкусив Даров Святых.

И сказал ему священник: „Сын мой возлюбленный, дай услышать мне молитву твою“. И рыцарь возгласил: „Молю тебя, Господи, не откажи мне в заступничестве святой Варвары-великомученицы, дабы успел я перед кончиной вкусить Даров Святых и, огражденный от всех врагов, видимых и невидимых, и от злых сил хранимый, удостоился жизни вечной благоволением Спасителя нашего Иисуса Христа. Аминь“.

И даровал ему священник последнее причастие, и опочил он в тот же день и погребен был близ церкви Св. Бенедикта, оплаканный множеством горожан».

Поликсена ушла. Серая башня мертвым оком взирала на мерцающие звезды. Но в ее каменной груди все же билось крошечное человеческое сердце, билось во всю силу, ибо давало обет: не зная ни сна, ни отдыха, пусть даже ценой мук, которые в тысячу раз страшнее тех, что претерпел пронзенный рыцарь, но только не поддавшись смерти до срока, принести своей возлюбленной высший из даров, какие могут быть завоеваны по воле человека.

Глава четвертая

В зеркале

Всю неделю господина императорского лейб-медика корежило от злости на самого себя.

Визит к Богемской Лизе надолго отравил ему настроение, и что самое скверное, оказалось – он не сумел изгладить из памяти былую любовь к ней.

Он винил во всем теплый, не в меру игривый майский ветерок, который в этом году сильнее, чем обычно, щекотал нервы своими ароматами, и каждое утро лейб-медик напрасно бороздил взглядом ясное небо в надежде увидеть хоть облачко, обещающее притушить тлеющий уголек старческой страсти.

«Или это гуляш „У Шнелля“ был переперчен?» – размышлял он на сон грядущий, но, вопреки обыкновению, не мог уснуть, более того, ему не раз приходилось зажигать свечу, чтобы получше рассмотреть занавеску, которая при полной луне строила ему всевозможные канальские гримасы.

Дабы покончить с неприятными мыслями, он принял оригинальное решение – выписать какую-нибудь газету, но это лишь усугубило душевную смуту: стоило ему заинтересоваться первыми строками газетной статьи, как буквы вдруг исчезали и возникал длиннющий пробел, на котором ничего прочесть не удавалось, даже когда старик, помимо очков, надевал еще и пенсне.

Вначале он, холодея от ужаса, объяснял этот огорчительный феномен аномалией зрения, причина коей могла корениться в зарождающемся заболевании соответствующих участков мозга, и терзался страхами до тех пор, пока экономка, побожившись, не заверила его, что и она не видит в тех же самых местах никаких буковок, из чего он после долгих раздумий сделал вывод о бдительном вмешательстве цензуры, которая стоит на страже интересов читателя, избавляя его от недостоверной информации.

Тем не менее эти белые пятна посреди пахнущего карболкой печатного текста постоянно грозили ему подвохом, поскольку, убедив себя в том, что он заглядывает в газету лишь для того, чтобы выбросить из головы Богемскую Лизу, всякий раз перелистывая страницы, он боялся вновь наткнуться на пустое место и вместо трескучих трелей передовой статьи обнаружить – как свидетельство краха своих душевно-профилактических усилий – отвратительную ухмылку Богемской Лизы.

К своему телескопу он, можно сказать, и дорогу забыл. Как только в памяти всплывала осклабившаяся во весь объектив старуха, у него волосы вставали дыбом. Но если он все же решался приложить глаз к линзе в подтверждение собственной смелости, то этому предшествовал жалобный скрежет его безупречно белых вставных зубов.

Целый день все его мысли вертелись вокруг того случая с артистом Зрцадло. Однако поползновения наведаться к нему в Новый Свет он по зрелом размышлении пресекал.

Однажды, сидя «У Шнелля» вместе с фон Ширндингом, который терзал зубами свиное ухо с хреном, лейб-медик завел разговор о лунатике и узнал немало нового. С той самой ночи Константина Эльзенвангера как подменили, он живет затворником, дрожит от страха при мысли, что невидимый документ, который сомнамбул сунул в выдвижной ящик, действительно существует, а стало быть, барон лишается наследства злокозненными стараниями покойного брата Богумила.

– А что тут такого? – добавил фон Ширндинг, через силу отрываясь от свиного уха. – Если и впрямь происходят невероятные вещи и под влиянием луны человек теряет лицо, почему мертвые не могут лишать наследства живущих? Барон правильно сделал, что не заглянул в ящик, уж лучше быть глупым, чем несчастным.

Если Флюгбайль и согласился с этим суждением, то лишь из вежливости. На самом деле ему не давал покоя выдвижной ящик собственного мозга, где хранилось «дело Зрцадло» и где он не прочь был при случае порыться.

«Как-нибудь ночью надо бы заглянуть в „Зеленую лягушку“, возможно, повстречаю там этого типа, – решил лейб-медик, когда ему вновь пришло на ум происшествие в доме барона. – Лиза… куда денешься от проклятой ведьмы… сказывала, что он шляется по кабакам».

В тот же вечер, собравшись было отойти ко сну, лейб-медик внезапно передумал и вознамерился осуществить свой замысел. Он подтянул помочи, вновь облачился, как подобает для выхода в город, и, придав лицу строгое выражение (чтобы шапочные знакомые, которых он мог встретить даже в столь поздний час, не заподозрили его в легкомыслии), направился вниз, на площадь Мальтийцев, где в окружении почтенных особняков и монастырей исправно служила Бахусу «Зеленая лягушка».

С самого начала войны ни он, ни его приятели не посещали сего заведения, однако срединный зал оставался пустым и был зарезервирован для господ, словно хозяин – старик в золотых очках и с благожелательно-серьезным лицом нотариуса, неутомимо пекущегося о капиталах своих клиентов, – не осмеливался изменить давней благородной традиции.

– Что прикажете, ваше превосходительство? – спросил «нотариус», лучась потеплевшим взором серых глаз, когда императорский лейб-медик взгромоздился на стул. – Не угодно ли бутылочку «Мельника», красного, коллекционного, год тысяча девятьсот четырнадцатый?

С обезьяньей ловкостью младший кельнер спроворил свое дело, поставив на стол бутылку «Мельника», которую успел принести по неслышному приказу «нотариуса» и держал за спиной в ожидании кивка клиента, после чего, отвесив глубокий поклон, вслед за хозяином исчез в лабиринте «Зеленой лягушки».

Зал, где господин лейб-медик в полном одиночестве занимал почетное место за покрытым белой скатертью столом, представлял собой длинное помещение с проемами в боковых стенах и гардинами вместо дверей. На входной же двери висело большое зеркало, позволявшее видеть то, что происходит в соседних залах.

На стенах – целая галерея красочных портретов, облеченные властью особы всех времен и рангов как бы удостоверяли безупречно лояльные убеждения хозяина, господина Венцеля Бздинки, и опровергали наглые утверждения некоторых очернителей, что в молодости он был пиратом.

«Зеленая лягушка» была местом историческим, говорят, что именно там началась революция 1848 года – то ли из-за прокисшего вина, коим потчевал гостей тогдашний хозяин, то ли по каким-то иным причинам, но, как бы то ни было, завсегдатаи из вечера в вечер поминали эпохальное событие.

Тем выше ценились заслуги господина Бздинки, который не только превосходными винами, но и своей почтеннейшей наружностью и строгой благонамеренностью, не изменявшей ему даже в ночные часы, настолько развеял былую репутацию заведения, что даже замужние дамы – разумеется, в сопровождении супругов – не отказывались заглядывать сюда, по крайней мере в залы для чистой публики.

Господин императорский лейб-медик в глубокой задумчивости сидел наедине с бутылкой вина, в недрах которой рубиновыми искрами играл отраженный свет электрической настольной лампы.

Но стоило ему поднять глаза – в зеркале на входной двери появлялся второй императорский лейб-медик, и тогда он не уставал удивляться чудесному явлению: его двойник держал бокал в левой руке, тогда как он сам – в правой. Кроме того, как же можно носить перстень с печаткой на безымянном пальце правой руки?