Вальпургиева ночь

– Вот как… Гм… Но вчера он был в гриме! Неужели он, сам того не ведая, разукрасил себя? Или, может быть, кто-то его гримирует?

– Я.

– Ты? Для чего?

– Чтобы его принимали за артиста и он мог подзаработать. И чтобы его больше не сажали в каталажку.

Пингвин недоверчиво уставился на старуху. «Не может же этот Зрцадло быть ее сутенером, – размышлял он. Приступ сострадания окончательно миновал, и лейб-медик уже не чувствовал ничего, кроме отвращения к хозяйке и ее убежищу. – Вероятно, она живет на те гроши, что приносит лицедей. Ну конечно, так оно и есть».

Богемская Лиза тоже вдруг переменилась. Она извлекла из кармана кусок хлеба и принялась угрюмо жевать.

Господин императорский лейб-медик смущенно переминался с ноги на ногу. В нем закипала злость – угораздило же его притащиться в эту дыру.

– Если хочешь уйти, удерживать не стану, – пробурчала старуха, нарушив долгое тягостное молчание.

Императорский лейб-медик быстро схватил шляпу и, словно сбросив гору с плеч, подался к двери.

– И то правда, Лизель, время не ждет… Я… э-э… как-нибудь зайду тебя проведать.

Он машинально полез в карман за кошельком.

– Я же сказала тебе – в деньгах не нуждаюсь, – сердито напомнила хозяйка.

Он вытащил руку и уже на пороге попрощался:

– Ну что ж. Храни тебя Бог, Лизель!

– Бывай, Тад… Пингвин, бывай!

На улице лейб-медика ослепило яркое солнце, и он с искривленным от злости лицом поспешил к дрожкам, чтобы поскорее убраться с Нового Света и к обеду быть дома.

Глава третья

Далиборка

На тихий, обнесенный каменной стеной двор Далиборки – серой башни с гладоморней – легли косые тени старых лип, и предвечерний прохладный сумрак уже окутывал домик смотрителя, где жил ветеран Вондрейц со своей чахнувшей в подагре женой и приемным сыном Оттокаром, девятнадцатилетним студентом консерватории.

Старик сидел на скамейке, склонившись над горкой медных и никелевых монет, которые он разбирал и подсчитывал, – на подгнившей доске лежала его дневная выручка, то бишь чаевые, полученные от посетителей башни. Всякий раз, когда счет доходил до десяти, он наносил черту на песке своей деревянной ногой.

– Два гульдена восемьдесят семь крейцеров, – недовольный итогом, проворчал он, обращаясь к приемному сыну, который, прислонясь к дереву, старательно обрабатывал щеткой свои черные брюки, залоснившиеся в коленях до зеркального блеска. Затем старик, повернувшись к открытому окну, громко, по-военному доложил о выручке прикованной к постели жене. После этого он как-то обмяк, как бы окоченев с опущенной облысевшей головой в щучке – серой фельдфебельской фуражке, – подобно марионетке, у которой порвалась животворная нить; полуслепые глаза неподвижно смотрели на песок, усеянный липовым цветом, напоминавшим множество мертвых стрекоз.

Он не заметил – даже веки не вздрогнули, – как молодой человек взял со скамьи футляр со скрипкой, надел бархатный берет и направился к воротам, заштрихованным по казарменному образцу черными и желтыми полосами. Инвалид и ухом не повел, когда Оттокар попрощался с ним.

Студент двинулся было вниз, к Туншенскому переулку, на который выходил узкий торец мрачного дворца графини Заградки, но, сделав несколько шагов, остановился, словно одернутый какой-то мыслью. Он взглянул на свои старенькие карманные часы, резко развернулся и, не разбирая дороги, какими-то тропками вдоль Оленьего рва стал быстро подниматься к Новому Свету. Вскоре он без стука в дверь переступил порог лачуги Богемской Лизы…

Старуха была настолько погружена в воспоминания о своей юности, что долго не понимала, чего от нее хотят.

– Будущее? Что еще за будущее? – с отсутствующим видом бормотала она, улавливая лишь концы его фраз. – Нет никакого будущего!

Она недоуменно обводила взглядом всю его фигуру. Ее явно сбивал с толку подвязанный шнуром черный студенческий китель.

– А почему нет золотых галунов? Это же гофмаршал?! – вполголоса вопрошала она. – Ах, вон оно что! Пан Вондрейц-младший желает знать будущее. Так-так.

Только теперь до нее дошло, чего ради он пришел. И, уже не тратя слов понапрасну, она подошла к комоду, наклонилась и вытащила из-под него какую-то доску, обмазанную красноватым пластилином. Старуха положила ее на стол и протянула студенту деревянный грифель.

– Вот! А теперь тычьте, пан Вондрейц! – сказала она. – Справа налево. Только не считайте! Думайте лишь о том, что хотите знать!.. В шестнадцать рядов. Один под другим.

Оттокар взял палочку, задумчиво сдвинул брови, в нерешительности замялся, а потом вдруг, побледнев от волнения, подскочил к доске и в неистовом порыве дрожащей рукой начал усеивать мягкую массу вереницами лунок.

Когда он закончил, Богемская Лиза подсчитала и мелком перенесла эти точки, распределив по рядам, на некое подобие аспидной доски. Оттокар напряженно наблюдал, как хозяйка соединяет их в определенные геометрические фигуры так, что в результате получился четырехугольник, поделенный на множество частей. При этом она механически приговаривала:

– Это, стало быть, матери, дочери, племянники, свидетели, красный, белый и судья, драконий хвост и голова дракона… Все точно по законам старинного чешского искусства гадания… Нас научили ему сарацины, до того как были уничтожены в боях у Белой горы. Задолго до княгини Либуше… Да-да, у той самой Белой горы, напоенной кровью людской… Чехия – очаг всех войн… Она и по сей день такой очаг, и всегда им пребудет… Ян Жижка, наш вождь Жижка, слепой воин!

– Что Жижка? – не удержавшись, перебил студент. – Там есть про Жижку?

Старуха оставила вопрос без внимания.

– Будь Влтава не такой быстрой, – продолжала она, – мы жили бы на алой от крови реке.

И вдруг в ее голосе зазвучала какая-то сатанинская веселость:

– А знаешь, детка, почему в реке так много пиявок? От истоков до самой Эльбы нет такого камня, под которым не таились бы эти кровососы. А все потому, что прежде река катила кровавые волны. И маленькие твари ждут своего часа, потому что знают: придет день, когда они снова будут жировать… Что это?..

Она выронила мелок и в изумлении поглядывала то на молодого человека, то на вычерченные фигуры.

– Что это? Да ты никак хочешь стать владыкой мира?

Старуха испытующе посмотрела в темные, сверкающие лихорадочным огнем глаза студента.

Он ничего не ответил, но от нее не укрылось, как судорожно ухватился он за столешницу, словно боясь пошатнуться.

– Я давно приметила, что ты завел шашни с Боженой из дома барона Эльзенвангера.

Оттокар протестующе мотнул головой.

– Ага, стало быть, дело прошлое. Ну, если она настоящая чешская девка, злом тебя не помянет. Даже прижив ребенка… А вот этой, – старуха указала на одну из фигур, – остерегайся… Она кровь сосет… Она тоже чешка, но древней опасной породы.

– Неправда, – хрипло произнес студент.

– Неужели? Ты так думаешь? Она из княжьего рода Борживоев, верно тебе говорю. А ты… – она задержала задумчивый взгляд на узком смуглом лице молодого человека, – а ты… ты… тоже из Борживоев. Оттого-то двое и тянутся друг к другу, точно железо и магнит… Ну, будет нам вчитываться в знаки.

И старуха стерла рукавом рисунок на доске, прежде чем студент успел удержать ее.

– Только смотри, не стать бы тебе железом, а ей магнитом, иначе ты пропал, малыш. В роду Борживоев от века убивали друг друга и грешили кровосмешением. Вспомни о судьбе святого Вацлава!

Студент попытался улыбнуться:

– Вацлав святой – не из рода Борживоев, а уж я тем более. Я всего лишь Вондрейц, фрау… фрау Лизинка.