1Q84. Тысяча Невестьсот Восемьдесят Четыре. Книга 1. Апрель–июнь

– Иначе говоря, – пояснил водитель, осторожно подбирая слова, – вы сами собираетесь выйти за грань обычного хода событий. Согласитесь, обычные люди не спускаются с хайвэя через пожарные выходы средь бела дня. Тем более женщины…

– Да уж, – согласилась Аомамэ.

– А поэтому, – продолжал таксист, – все, что случится дальше, будет выглядеть чуть-чуть не так, как обычно. У меня уже есть такой опыт, я знаю. Главное – не верь глазам своим. Настоящая реальность только одна, и точка.

Аомамэ озадаченно замолчала, пытаясь переварить услышанное. Тем временем оркестр отыграл «Симфониетту», зал взорвался овациями. Это была запись живого концерта. Яростные аплодисменты не смолкали. То и дело слышались крики «браво!». Перед глазами Аомамэ проплыл сияющий лик дирижера, отвешивающего перед публикой поклон за поклоном. Вот он поднимает голову, жмет руку концертмейстеру, вот оборачивается, воздевает к небу ладони, приветствуя оркестр, и, вновь повернувшись к публике, сгибается в очередном поклоне. Когда слушаешь долгие аплодисменты не в жизни, а в записи, постепенно перестаешь воспринимать их как аплодисменты. И потом уже слышишь только шелест бесконечной песчаной бури на каком-нибудь Марсе.

– Реальность только одна. Всегда. Что бы с тобой ни происходило, – медленно, словно подчеркивая в тексте важную мысль, повторил водитель.

– Действительно, – согласилась Аомамэ.

А как же еще? Один объект может существовать только в одном месте и лишь в одном отрезке времени. Эйнштейн уже все это доказал. Реальность, куда ни кинь, – очень одинокая и холодная штука.

Она показала пальцем на стереосистему.

– Отличный звук, спасибо! – Водитель кивнул.

– Как, говорите, звали композитора?

– Яначек.

– Яначек… – повторил таксист. Словно и правда хотел запомнить это имя получше. Затем потянул за рычаг, и задняя дверь отворилась[6 - В большинстве японских такси задние двери для пассажиров открываются и закрываются автоматически.]. – Удачи вам. Желаю не опоздать на встречу.

Перекинув через плечо ремень кожаной сумки, Аомамэ вышла из машины. Вдогонку ей летели несмолкающие аплодисменты. С предельной осторожностью она двинулась по обочине к карману аварийной парковки метрах в десяти перед ней. От тяжелых грузовиков, что один за другим проносились по встречной, асфальт под ее каблучками гудел и вибрировал, словно она вышагивала по спине тяжко стонущего динозавра. Или по палубе авианосца, попавшего в семибалльный шторм.

Девчонка в красном «Судзуки-Альте» высунулась из окна и уставилась на Аомамэ, разинув рот.

– Мама, мама! – уже в следующую секунду канючила дочь, повернувшись к матери. – А что там делает тетя? Куда она пошла?.. Ма-ам, я тоже хочу погулять! Можно, я тоже выйду?

Мать за рулем, стиснув зубы, лишь покачала головой. И смерила Аомамэ уничтожающим взглядом. Больше на происходящее никто никак не реагировал. Остальные водители просто курили – и с легким прищуром, словно боясь повредить себе зрение, следили, как Аомамэ пробирается между бетонной стенкой и застывшим караваном автомобилей. Никто, похоже, не спешил выносить какой-либо окончательной приговор. Все-таки пешеход на хайвэе, пусть даже и в жуткой пробке, – пока еще не самое обычное явление нашей жизни. И чтобы свыкнуться с этим, нужно какое-то время. Тем более, если этот пешеход – молодая девица на шпильках и в мини-юбке.

Подняв голову, распрямив спину и уверенно глядя вперед, Аомамэ вышагивала по асфальту под взглядами зевак, скучающих за баранками. Каблучки от Шарля Жордана выбивали звонкую дробь, полы коротенького плаща трепетали на бедрах, точно крылья. Несмотря на ранний апрель, ветер – ледяной и жестокий. На девушке юбка с жакетом из тонкой зеленой шерсти от Дзюнко Симады, бежевый плащ и черная кожаная сумка через плечо. Волосы до плеч, аккуратная стильная стрижка. Никакой бижутерии. Рост чуть выше среднего, фигура – ничего лишнего. Каждая мышца этого тела превосходно закалена и подтянута. Пусть даже под плащом не разобрать.

Если вглядеться в лицо анфас, несложно заметить, что уши Аомамэ и формой, и размерами отличаются друг от друга. Правое крупнее и несколько вычурней левого. Но обычно этого никто не видел – уши она прятала под волосами. А губы сжимала так плотно, что ни у кого не оставалось сомнений: подружиться с их хозяйкой – задачка не из простых. О том же говорили и точеный маленький нос, и слегка выпирающие скулы, и широкий овал лица, и прямые длинные брови. Тем не менее все в целом лицо гармонично. Ее даже красавицей можно назвать. Проблема в другом: на этом лице отсутствовало какое бы то ни было выражение. По упрямо поджатым губам, пока того не требовала ситуация, не пробегало ни тени улыбки. А холодный пытливый взгляд напоминал скорее прищур военно-морского инспектора, проверяющего порядок на палубе авианосца. Вот почему Аомамэ никогда не производила на людей ни малейшего впечатления. Ведь что ни говори, а в окружающих лицах нас куда сильней привлекают естественность и живые эмоции, чем принципиально застывшее в Вечности отношение к добру и злу.

Общаясь с ней, практически каждый ощущал себя не в своей тарелке. Отведешь глаза – и уже не помнишь выражения лица собеседницы. Вроде бы нечто индивидуальное, а никаких деталей в памяти не остается. В этом смысле она походила на умело маскирующееся насекомое. Способность менять цвет и форму, чтобы вписаться в любой пейзаж; умение жить как можно неприметней, не задерживаясь в чужой памяти ни на секунду, – вот залог ее выживания. Лишь этим она и привыкла защищать себя с самого раннего детства.

Между тем, стоило Аомамэ хоть немного нахмуриться, как вся утонченность ее образа улетала в тартарары. Все лицо перекашивало так, будто злобные думы стремились растащить его в разные стороны; диспропорция между левой и правой частями, едва уловимая до сих пор, усиливалась до предела; кожа покрывалась глубокими морщинами, глаза разъезжались к вискам, нос и губы скрючивались, подбородок вваливался, а рот растягивался, обнажая хищный белозубый оскал. Как будто у маски, скрывавшей это лицо, оборвались тесемки: маска упала, а ее хозяйка вдруг оказалась совершенно другим человеком. У тех, кому довелось наблюдать всю жуть подобной метаморфозы, душа уходила в пятки. Настолько страшным казался этот прыжок: из полной безликости – в настоящую геенну страстей, от которых перехватывает дыхание. Вот почему Аомамэ старалась никогда не выказывать недовольства на людях.

Дошагав до аварийной стоянки, она остановилась и поискала глазами пожарную лестницу. Та обнаружилась сразу. Как и сказал таксист, выход был огорожен металлическим забором чуть выше пояса – с воротами, запертыми на замок. Конечно, лезть через этакую ограду в тугой мини-юбке – занятие не из приятных; но если забыть, что на тебя пялятся со всех сторон, ничего сложного здесь нет. Недолго думая, Аомамэ стянула с ног шпильки, затолкала в сумку. Если дальше идти босиком, чулкам не выжить. Ну и ладно. Новые можно купить в любом супермаркете.

Люди в машинах молча таращились на то, как она разувается, как расстегивает пуговица за пуговицей короткий бежевый плащ. Из открытого окна «Тойоты-Селики», застрявшей тут же, Майкл Джексон нервным фальцетом распекал свою Билли Джин. Прямо стрип-шоу какое-то, пронеслось у нее в голове. Плевать! Глазейте, ребята. Скучно небось застрять в пробке на черт знает сколько часов? Вы уж простите, но дальше я раздеваться не стану. В сегодняшней программе – только шпильки да плащ. Пардон, господа. Не взыщите.

Чтобы не потерять сумку, Аомамэ перекинула ремень через голову и подтянула пряжку повыше. «Тойота-Краун» с королевским салоном, в котором она приехала, маячила далеко позади. Послеобеденное солнце плескалось в стекле, будто в зеркале. Лица таксиста Аомамэ не видела. Но в том, что он наблюдал за ней, можно было не сомневаться.

Главное – не верь глазам своим. Настоящая реальность только одна, и точка.

Аомамэ глубоко вздохнула. И под навязчивое уханье «Билли Джин» полезла через забор. Мини-юбка тут же задралась до бедра. Ну и дьявол с ней. Пускай себе пялятся сколько влезет. Что бы там ни разглядели под моей юбкой, в душу ко мне все равно не забраться. А бедра такие, что и показать не стыдно.

Перебравшись через забор, Аомамэ одернула юбку, отряхнула от пыли ладони, надела плащ, перекинула сумку через плечо. И деловито поправила темные очки на носу. Пожарная лестница – прямо перед ней. Выкрашенная серой краской. Простая, как лом: все, что нужно для спасения, ничего лишнего. Для спуска в чулках и мини-юбках не предназначена. Да и Дзюнко Симада вряд ли разрабатывала свой дизайн с учетом особенностей пожарных лестниц Токийского хайвэя. Асфальт под пятками дрожал от тяжелых грузовиков, проносившихся за спиной. Стылый ветер выдувал свою унылую песню сквозь щели металлического забора. Но лестница не исчезала. Теперь нужно всего лишь спуститься по ней на землю.

В последний раз оглянувшись на автомобили – слева направо, справа налево, – Аомамэ ощутила себя профессором, который закончил лекцию и, все еще стоя за кафедрой, ожидает вопросов из зала. С момента, когда она вышла из машины, никто не продвинулся ни на метр. Людям, не способным тронуться с места, остается только наблюдать за чужими попытками сдвинуться хоть куда-то. «Что еще задумала эта чертовка?» – гадают они. Перемешивая интерес с безразличием и зависть с пренебрежением, эти люди тщательно отслеживают каждое движение тех, кто все-таки перебирается через проклятый забор. Их внутренние весы качаются, и они робко голосуют то «за», то «против», так ни к чему в итоге не приходя.

Тяжкое безмолвие затопило собой все вокруг. Парализованные студенты не задавали вопросов (а если б и задали, отвечать она все равно бы не стала). Эти люди молча ждали шанса, поймать который им было не суждено. Задрав подбородок и закусив губу, Аомамэ через темные очки изучала аудиторию.

Кто я такая, куда сейчас пойду и зачем, вы даже представить себе не можете. Все вы застрянете здесь – люди, не способные двинуться ни вперед, ни назад. А у меня, уж простите, важные дела. Лично мне движение вперед обеспечено.

На прощанье Аомамэ ужас как захотелось скорчить всем этим водителям свою коронную недовольную мину. Но она передумала. Не время сейчас для глупостей. Слишком долго и хлопотно потом возвращаться к своему настоящему «я».

Отвернувшись от молчащей аудитории, Аомамэ осторожно ступила голыми пятками на холодные металлические ступени. Ранний апрельский ветер теребил ее волосы, и причудливой формы левое ухо то и дело выглядывало наружу.

Глава 2

Тэнго

Немного другая идея

Самое раннее воспоминание в жизни Тэнго?: ему полтора года от роду. Его мать, спустив бретельки у белоснежной комбинации, дает какому-то дяде, совсем не его отцу, сосать свою грудь. Рядом стоит кроватка, в ней младенец – видимо, сам Тэнго. Он как будто видит себя со стороны. Или это его брат-близнец? Да нет, не может быть. Скорее всего, он сам. Тэнго чувствует это инстинктивно. Младенец тихонько посапывает с закрытыми глазами. Это первое, что помнит о себе Тэнго. Сценка длиною в какие-то десять секунд накрепко впаяна в его подсознание. Ничего до – и ничего после. Видение маячит в его памяти, ни с чем не связанное и одинокое, как шпиль часовой башни в городе, затопленном наводнением.

При любом удобном случае Тэнго интересовался у окружающих, с какого возраста они себя помнят. Большинство отвечали: лет с четырех, с пяти. Самое редкое – с трех. Раньше этого никому ничего не вспоминалось. Выходило, что детям с рождения нужно никак не меньше трех лет, чтобы научиться осмысливать вещи и события вокруг себя более-менее рационально. До этой ступени развития все, что они видят, кажется бессмысленным хаосом, не подвластным их пониманию. Мир представляется им водянистой, размазанной кашицей без какой-либо сути, объяснения и опоры. Ни в какие воспоминания он не превращается. Лишь мельтешит да исчезает за окном – невнятная картинка за картинкой.

Что может значить картинка, на которой незнакомый дядя сосет грудь его матери, Тэнго, разумеется, в полтора года осмыслить не мог. Здесь уж без вариантов. Поэтому, если допустить, что память ему не врет, – скорее всего, клетки его мозга просто сохранили эту сцену без какого-либо понимания. Примерно как фотокамера механически фиксирует на пленке сочетания света и тени объектов. А уже потом, когда память стала развиваться и крепнуть, визуальный ряд, застрявший в подкорке, начал подвергаться анализу и обрастать оттенками смыслов. Но разве такое возможно на самом деле? Разве мозг грудного младенца способен сохранять подобные сцены?

А может, это просто ложное воспоминание? Может, подкорка смоделировала это видение гораздо позже, и для каких-то своих, подсознательных целей? О синдроме ложной памяти Тэнго тоже думал. Но после долгих размышлений пришел к выводу: вряд ли. Уж слишком яркая и правдоподобная сцена, такого не сочинишь. Эти свет, запах, пульс… Слишком натурально для подделки. А если представить, что все это было на самом деле, многие вещи и события в жизни Тэнго получали должное объяснение. Как логически, так и психологически.

Это коротенькое – всего на несколько секунд, – но отчетливое видение являлось ему то и дело вот уже много лет. Без каких-либо предварительных симптомов и остаточных ощущений. Не стучась. Где бы Тэнго при этом ни находился – в электричке или перед исписанной формулами доской, в университетской столовой или посреди разговора с кем-нибудь (совсем как сегодня), – видение вставало перед глазами, точно цунами, беззвучное и такое неотвратимое, что немели конечности. Время останавливалось. Воздух густел, становилось нечем дышать. Всякая связь с людьми и предметами вокруг обрывалась. Исполинская волна накрывала Тэнго с головой, наглухо изолируя от всего мира, но сознание работало ясно. Просто переключалась некая стрелка, и его уносило в какую-то иную реальность. Все чувства обострялись. Страха не было. Но глаза не открывались, хоть убей. Веки словно заперты на замок. Окружающие звуки слышались все слабее. И наконец – в который уж раз! – на экране сознания выступало привычное изображение. Кожа покрывалась испариной. Сорочка под мышками намокала, хоть выжимай. Тело бросало в мелкую дрожь. Сердце, колотясь все быстрее, чуть не выскакивало из груди.

Если в такую минуту с ним рядом оказывался кто-то еще, Тэнго делал вид, что у него закружилась голова, когда он собирался встать. Со стороны это и правда походило на обычное головокружение. Главное – переждать, пока не отпустит волна. Он доставал из кармана платок, прижимал к губам и застывал на месте как каменный. Если успевал, махал собеседнику рукой – ерунда, мол, не стоит беспокоиться. Иногда приступ заканчивался секунд через тридцать, иногда длился дольше минуты. Но все это время перед его мысленным взором прокручивалась одна и та же сцена – раз за разом, точно видеопленка, поставленная на повтор. Его мать спускает бретельки комбинации, и какой-то чужой дядя целует ее твердые набухшие соски. Мать закрывает глаза, дышит глубоко и прерывисто. Ностальгически пахнет ее молоком. Обоняние – острейшее чувство младенца. Запахи объясняют ему очень многое. Практически все, что нужно. Звуков не слышно. Он различает только слабое биение своего сердца.

Смотри сюда, – говорят ему эти люди. – Смотри только сюда. Ты здесь, ты никуда отсюда не денешься.

И послание это повторяется без конца.

На сей раз приступ затянулся дольше обычного. Как всегда, Тэнго закрыл глаза и, прижимая к губам платок, просидел, как каменный, со стиснутыми зубами. Сколько времени прошло, он не знал. Об этом можно было лишь догадываться по общей усталости тела. Сегодня его измочалило, как никогда прежде. Открыть глаза удалось далеко не сразу. Сознание уже требовало пробуждения, но мышцы и внутренние органы протестовали. Как у медведя, случайно выпавшего из спячки среди зимы.

– Тэнго, дружище! – позвал его кто-то. Голосом размытым и далеким, точно со дна колодца. Постепенно он сообразил, что именно так звучит его имя. – Да что с тобой? – звучало все ближе и ближе. – Опять прихватило? Ты живой?

Наконец он открыл глаза. Уперся взглядом в правую руку, сжимавшую край скатерти. Убедился, что мир пока не рассыпался на молекулы и что сам он, Тэнго, все еще в этом мире находится. И хотя конечности еще плохо подчинялись сознанию, в том, что это его рука, можно было не сомневаться. Он почуял запах своего пота. Резкий и грубый, точно из клетки с животными в зоопарке. Тем не менее так пахло его собственное тело. Это было ясно как день.

В горле пересохло. Тэнго протянул руку к столу, взял стакан с водой и выпил половину, стараясь не расплескать. Выдержал небольшую паузу, допил до дна. Сознание постепенно возвращалось куда положено, чувства приходили в порядок. Вернув опустевший стакан на стол, он вытер губы платком.

– Прошу прощения, – сказал он. – Теперь все в порядке.

И, взглянув на собеседника, удостоверился, что перед ним – именно Комацу, а не кто-либо другой. В этой кофейне на Синдзюку они встречались по делу. Голоса окружающих посетителей зазвучали отчетливей. Парочка за соседним столиком испуганно оглядывалась на них – дескать, что происходит? Неподалеку, точно патруль, с озабоченным видом маячила официантка. Явно беспокоилась, не придется ли убирать чью-то рвоту. Тэнго поднял голову и, поймав ее взгляд, улыбнулся. Все в порядке, милая. Не о чем волноваться.

– Это что у тебя, эпилепсия? – спросил Комацу.

– Ерунда, – ответил Тэнго. – Иногда голова кружится, если встаю. Неприятная штука, но ничего страшного.