Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция

С другой стороны, учитывая мою замороженность и шок от эмиграции, я могла не понимать, не чувствовать (я теперь вообще была, как робот) того, что как раз и было настоящим.

Жизнь требовала от меня поведения нормального, здорового человека, не давая никакой скидки на процесс эмиграции, в то время как я смутно понимала, что больна и поэтому, должна вести себя соответственно. Внешне все выглядело, как будто я в порядке. Да и самые тщательные медицинские обследования никакой болезни не нашли бы.

Медицина знает много болезней, при которых у человека что-то отказывает. Иногда, например, отказывает память: это называется амнезия или болезнь Альцгеймера. Бывает, человек теряет чувство вкуса или обоняние, бывает, теряет способность различать цвета. Есть болезни, при которых чисто физически отказывают ноги, руки.

Как же называется орган, который отказался работать во мне?

Со мной приключилась невероятная болезнь: я ничего не чувствую.

Нет (!) эмоций. Я, как дерево. Глаза мои видят, а реакций никаких! Уши мои слышат, а реакций нет! Как будто сами по себе ни глаза, ни уши роли никакой не играют. Что-то повреждено во мне более важное, чему я не знаю названия.

Информация окружающей жизни соприкасается с моими органами чувств, а в меня не проникает.

Словно во мне отрубили что-то жизненно важное или повредили нерв, через который я воспринимаю и чувствую жизнь. Я не знаю названия этому чему-то. Только теперь я уже точно знаю, лучше любого врача, что, даже когда тысячу раз твой ум, твоя память, твое зрение, твой слух… остаются при тебе, без этого, самого главного, нигде не упомянутого, чего-то (назову это условно органом Родины, а отсутствие или повреждение этого органа – болезнью эмиграции) все в тебе работает вхолостую. Ты мертв. Ты робот. Ты – неполноценный человек. Только об этом никто не догадывается. Потому что «болезнь эмиграции» нигде не зарегистрирована и никем не признана. А уж я-то знаю точно, что это такое. Это болезнь, когда ты потерял сам себя.

Человека, заболевшего болезнью эмиграции, нельзя доверять самому себе, а уж тем более нельзя доверять такому человеку ответственность за сохранность кого-то другого. Ему нельзя доверять принимать какие-либо жизненно важные решения – такие, как выбор мужа или жены, развод с женой или мужем, выбор работы или профессии, лечение серьезно больного. Словом, человека, пораженного болезнью эмиграции, нужно воспринимать как временно не отвечающего ни за свои слова, ни за свои поступки, потому что он сам не может сообразить, что с ним происходит.

Все это столь четко и уверенно я анализирую и понимаю теперь, по истечении многих лет. Тогда же, когда все это со мной впервые произошло, я руководствовалась только инстинктом. Инстинкт говорил мне: что-то со мной не то. Что именно со мной не то, я понять не могла. Я даже не была уверена, не казалось ли мне, что со мной что-то не то.

Поэтому инстинктивно я не торопилась с выводами насчет Лени, а пыталась понять себя.

Однажды Леня спросил меня: сколько мы еще будем гулять на комсомольском расстоянии?

Что такое комсомол, я, естественно, знала. А вот, что такое «комсомольское расстояние»?

Леня объяснил. Тогда я объяснила Лене, что поцеловать я смогу его только тогда, когда буду совершенно уверена, что это он и есть Любовь моей жизни. Я не могу целовать всех подряд. А вдруг это не Любовь?

– А хочешь, давай поженимся! – вдруг совершенно неожиданно сказал он.

– Что-о-о??? Ничего себе! – растерялась я. – Как же мы можем жениться, если я еще настолько не уверена в своих чувствах, что даже целоваться не готова!

Леня задумался, стал чужим и далеким.

– Хорошо, сказал он, – если ты до сих пор не знаешь, любишь ты меня или нет, я думаю, остается последний метод проверить. Я сейчас уйду. Ты останешься жить без меня. Если ты сможешь жить спокойно, значит, это не Любовь. Если же ты позовешь меня – я буду знать, и ты будешь знать, – что ты меня любишь.

Весь следующий день я провела словно в трауре. Моя жизнь в Нью-Йорке была, как сон в цинковом гробу, обложенном льдом. Ленька был единственным теплым пятнышком. Теперь предстояло жить без него. Это было тяжело, но нужно же было проверить свои чувства. Единственное теплое пятнышко – это еще не Любовь.

* * *

Не прошло и недели, он позвонил сам. Я так обрадовалась и тут же простила ему, что он прервал испытание, приняв решение за меня и не дав мне шанса созреть до этого решения самой. Мы встретились, как после долгой разлуки: обнялись, поцеловались, но когда дошло до других поцелуев, на меня нашла паника. Допустим, я уступаю ему с поцелуями, ладно. Но ведь я не умею целоваться!

Я мгновенно почувствовала разницу, когда он перешел от обыкновенных поцелуев к другим. Как отвечать на обычные поцелуи я знала, но на такие… Дискомфорт во мне вырос настолько, что я тут же вырвалась, помимо своей воли. Предложила ему пойти гулять. Леня не обиделся, и мы пошли гулять.

На улицах Нью-Йорка в каждом киоске продаются журналы с крупно выделенными заголовками типа: «Самый влажный французский поцелуй» или «Мастерство глубокого поцелуя». Прямо на обложке есть иллюстрации, которые уже сами по себе много говорят. Купить такой журнал очень просто: подходишь, берешь журнал, даешь деньги и уходишь. Кто здесь тебя знает? Кому какое дело до того, что ты там покупаешь? А как сказывается кавказское воспитание!

Неделю ходила вокруг таких киосков, как кот вокруг банки со сметаной, наконец, как ни в чем не бывало подошла, взяла журнал, заплатила и ушла. Сердце билось так сильно, как будто я украла журнал.

Вы думаете там было что-нибудь о поцелуях? Там даже о сексе нормальном ничего не было: все какие-то групповые оргии, секс с животными, мастурбирующие женщины… Чушь какая-то. Так я и осталась неграмотной и дикой, совершенно не представляя, как вести себя, когда Леня меня обнимал. Страх сделать что-нибудь не так, сковывал меня настолько, что превращал наши поцелуи в возню, похожую на борьбу, полную неловкости и дискомфорта.

Десятого марта Леньке исполнился двадцать один год. Он заказал столик в русском ресторане и уговорил родителей отпустить меня до утра.

– Я доверяю тебе свою внучку, – сказал дедушка.

– Я обещаю вам, ни один волос не упадет с ее головы.

* * *

Когда мы вышли из ресторана, было около четырех часов утра. Еще не рассвело, но в воздухе уже ощущалось приближение утра.

– Зайдем ко мне, мои на несколько дней уехали, у нас есть еще время до утра, – предложил Леня.

Я бывала у Лени дома не один раз, часто, когда его предков не было дома. Леня, надо отдать ему должное, всегда вел себя достойно. Мы пошли к нему.

– Ты не думай, что я пьян и забыл, что я обещал твоему дедушке! – сказал Леня, обдавая меня запахом водки. – Мое предложение абсолютно чистое, без всяких там подвохов. Я обещаю, что не трону тебя.

– Я тебе верю, – сказала я, глядя в его твердые, серьезные глаза.

Каким-то образом я знала, он не обманывает.

– Я хочу, чтобы мы просто разделись голенькие и легли, – огорошил он меня, когда мы пришли к нему. – Мы просто понежимся или, хочешь, поспим. У нас всего несколько часов. А?

– Нет, это исключено, – сказала я.

– Почему? Ты мне не веришь? – обиделся он.

– Не в этом дело, я верю, что ты меня не тронешь, но «просто раздеться», это же так много… я просто еще не готова…

Лицо Лени из озадаченного вдруг стало насмешливо-презрительным.

– А, я забыл, ты же из Нальчика…

Так естественно-искренне он махнул рукой на меня «из Нальчика», что как ни тяжело было мне преодолеть уйму барьеров, чтобы в первый раз раздеться перед парнем, я, легко и просто поскидывала с себя всю одежду и легла в постель. Щеки мои пылали и меня знобило от волнения. Но я преодолела. Теперь он мог убедиться, что хоть физически я и была из Нальчика, психологически – как прогрессивная московская девушка.

Леня тоже разделся и лег со мной. Я не могла успокоить дрожь в теле.

Леня сдержал свое слово: он не просто не тронул меня, но даже не сделал попытки. Он поцеловал меня несколько минут и сказал, улыбаясь:

– Я обещал тебе, будем просто спать… давай просто поспим.

Если этот роман читает сейчас мужчина, я хочу дать ему совет: никогда, никогда, никогда не раздевайте любимых девчонок, с тем чтобы потом не трогать их! Если вас сдерживает слово чести, тогда не надо девушку «просто» раздевать. Раздеть ее, а потом не тронуть – это пощечина, которая проложит неизгладимую трещину в ваших отношениях. Если все же случилось так, что она раздетая оказалась у вас в объятиях, уж лучше нарушайте слово чести, это гораздо меньше повредит вам.

То, что Леня сдержал свое слово, достойно уважения, и я – человек, конечно же, оценила это. Было, однако, нечто гораздо более сильное, чем мое человеческое сознание. Я – женщина, оказывается, находилась в огромном противоречии с собой человеком. Я – женщина так и не смогла простить Лене этот поступок, хотя сознанием уважала его.

Вот такие мы, девчонки, противоречивые. Леня захрапел, а его пощечина на всю жизнь осталась со мной.

* * *

Каким-то странным образом, я чувствую, что мощная культура и многовековая история моей страны – это неотъемлемый фундамент, без которого невозможно мое сложное человеческое я.