Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления. Книга 2

Я поехал. Позвонил в колокольчик у парадного подъезда. Никто не откликнулся, позвонил вторично, вышла довольно неряшливая кухарка.

– Чего звоните? Чего Вам?

У подъезда стояла великолепная коляска из дома Собиновых с пышным кучером, я был изысканно одет, но это, очевидно, не было принято во внимание кухаркой.

– Скажите Мефодию Никоновичу, что приехал архитектор.

– Ну, архитектор, так иди с черного хода, через кухню, а в парадное и не звони, на кухню и выйдет к тебе Мефодий Никонович, когда будет можно.

– У вас всегда так принимают архитекторов?

– А то еще как! – и кухарка ушла, ворча, – звонит еще в парадную, – какой!

Я уехал обратно. Огорченные мои родственники объяснили мне, что это уж такой обычай.

– Больно гордый! – сказал Гарелин моему шурину, а я просил передать, что не привык к таким приемам.

Позднее уже другой фабрикант, также миллионер (Маракушев) просил меня дать ему проект часовни. Я сделал проект и выстроил часовню с фресками работы художника А.В. Манганари (теперь разобранную)[22 - Ново-Казанская часовня (1915–1917, Иваново, архитектор И.Е. Бондаренко, снесена в 1927). Была построена по заказу местных промышленников З.Л. Кокушкина и И.К. Маракушева.].

Так я и не стал городским архитектором в Иваново-Вознесенске и выстроил там только большой магазин и перестроил огромную Крестовоздвиженскую церковь[23 - Крестовоздвиженская летняя церковь (1795) была перестроена И.Е. Бондаренко в 1910–1912 гг.; разрушена в 1932 г.] по заказу другого купца, более культурного, оценившего труд художника-архитектора.

Искание нового в искусстве и жажда ознакомления с архитектурой Европы потянули меня в первую же зиму по возвращении из Парижа снова в Европу. Не связанный какой-либо службой, я был «лицом свободной профессии». Положив себе за правило работать ежедневно не менее 8 часов, вечера я проводил над чтением литературы по русскому искусству и вообще по истории искусства. Установил режим: работать, не покладая рук 11 месяцев, а месяц отдыхать, знакомясь с Европой. Позже, когда более позволяли средства, я работал 10 месяцев и два же месяца отводил себе для поездки за границу.

Совершая поездки ежегодно, случалось, что я и дважды в год мог съездить, т. е. в мертвый сезон для строительства, ноябрь, декабрь и январь, или ранней весной, когда постройки еще не начинались, начинались же они обычно после Фоминой недели, первой недели Пасхи, страстную неделю (неделя перед Пасхой) не работали, да еще 6-ю неделю прихватить, – ну и наберется месяц. Иногда и осенью, вместо зимы устраивал я себе каникулы.

Иваново-Вознесенск. Фабрика Гарелина. Открытка начала XX в.

Настало Рождество. <Жена моя уехала в свой родительский собиновский дом в Иваново-Вознесенск>[24 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 29. Л. 5 об.]. С небольшим чемоданчиком и скромными деньгами отправился я за границу. Поехал смотреть архитектуру, наблюдая жизнь и находя какое-то особое наслаждение в этом постоянном созерцании чужой жизни, косвенно приобщаясь, сливаясь с ней.

И вот я снова за границей. Наметил осмотреть Вену, Прагу, Дрезден и возвратиться через Берлин. <Жизнь на этот период “отпуска” переключалась. Заботы, интересы, ощущения, переживания оставались в маленькой, но уютной нашей квартирке, и с момента отъезда поезда с бывш[его] Александровского вокзала (теперь Белорусского) – все таяло сзади, в дымке оставленной Москвы>[25 - Там же.].

До границы читался Бедекер – молчаливое справочное бюро. <К искусству устремлялись все интересы, и в поезде я обычно бывал молчаливым, редко выпадали случаи, когда заговаривавший со мной сосед оказывался впоследствии и в числе моих знакомых>[26 - Там же. Л. 6.].

Миновали пограничные станции, и все внимание сосредоточилось на новом окружении. Беглые заметки в памятных книжках, летучие зарисовки в карманном альбоме были дополнением к запечатлеваемому памятью [у]виденному.

Не было планомерного географического пути следования, ехал, куда влек только интерес к искусству, и случайность нередко выбирала место остановки.

После парижской выставки я аккуратно бывал на всех международных художественных выставках вплоть до 1914 г., кроме американских, так как меня никогда не тянула к себе Америка с ее практицизмом архитектуры. И всегда выставки с их праздничной архитектурой подавляли суетой, так заслоняющей подлинное лицо и города, и народа. Исключением бывали целевые – только художественные или строительные – выставки. Например, выставка венского «Сецессиона»[27 - Венский сецессион (с 1897) – объединение венских художников в эпоху ар-нуво. Благодаря ему венский вариант стиля модерн называют Венским сецессионом. Первая выставка Венского сецессиона состоялась в 1898 г. в специально построенном павильоне (1898, архитектор Й. Ольбрих).] – этой прелюдии целого направления в искусстве, долго державшегося и имевшего много положительных завоеваний, – нельзя было не увлечься оригинальным павильоном, построенным тогда уже знаменитым Ольбрихом и художественным вкусом внутреннего убранства выставки. Декоративное искусство в те годы переживало свою весну, недаром журнал Венского нового художественного общества назывался «Ver Sacrum» («Священная весна»)[28 - «Ver Sacrum» (лат. Весна священная; Вена, 1898–1903) – ежемесячный журнал группы венских художников, в 1901–1903 гг. выходил 2 раза в месяц. Создан Г. Климтом, К. Мозером и др. в целях более широкого распространения своих идей. Учредители – Венский сецессион. Главный редактор – А. Роллер.].

После Парижа Вена была лучшим городом, где выковывался «Новый стиль»[29 - См. примеч. 14 к гл. 9.], где строгая школа Отто Вагнера дала ряд зданий, послуживших образцом целому подражательному циклу. Увы, так часто уродливо переносившему только внешние черты! И как нелепы были у нас в Москве где-нибудь на Сретенке обычные доходные коробки с бессмысленно насаженными на фасадах деталями, или, еще хуже, фасады, облицованные глазурованными плитками, более уместными в ваннах и уборных, чем в оформлении фасадов.

В эту поездку в Вену я приобрел интересное знакомство. В Варшаве в купе венского поезда вошли священник, ехавший в какую-то польскую церковь, и небольшого роста, с энергичными движениями уже почтенный человек, и поместились рядом;

последнего, видимо, раздражало длинное одеяние русского попа;

не стерпев, он обратился ко мне: «Не понимаю, как можно ходить в таких юбках и при этом еще косматому!» (В Западной Европе русские священники обычно носили общечеловеческое платье и всегда были аккуратно острижены.)

Раздражительный субъект оказался полковником русской службы Сергеем Сергеевичем де Бове, внуком известного московского архитектора О.И. Бове, мастера эпохи ампир. Де Бове жил постоянно в Вене и занимался тем, что скупал лошадей для русской кавалерии. Лошадь в Вене, и вообще в Австрии, была очень ходовым товаром, особенно в Венгрии. Узнав, что я архитектор, Бове пригласил меня посетить его и предложил дать мне некоторые советы в отношении осмотра города.

На другой же день Бове навестил меня в отеле «Мюллер» на Грабене, где я остановился и где портье отеля, тоже Мюллер, был очень удобным справочником, кстати, не плохо говорившим по-русски. Я посетил Бове в его изящной квартире в центре города.

Юрьев-Польской. Георгиевский собор с колокольней. Фото начала XX в.

Бове был охотник, отлично знал весь Тироль, и по его совету я потом посещал интереснейшие места в Тироле, далекие от избитых [и] протоптанных мест путешественниками.

Бове предложил мне войти в компанию по эксплуатации только что изобретенных разборных и переносных домов системы Брюмера.

То, что в наши дни стало стандартным строительством, с тщательно и остроумно разработанными типами и деталями, в те годы было еще совершенной новостью. Я заинтересовался. <Состоялось знакомство с молодым архитектором Брюмером и его финансистом, богатым венским евреем Зильбигером. Насколько Брюмер был шаблонной фигурой венского архитектора, настолько старый Зильбигер был интересным типом. Большой делец, инженер по образованию, он полжизни отдал на строительство дорог в Индии, служа в английской компании, и теперь доживал остаток жизни с взрослой красавицей дочкой, в богатом особняке где-то возле Кертнер-Ринга.

Зильбигер не был узким специалистом: всесторонне образованный, он был большим коллекционером и имел в своем особняке хорошую коллекцию индийского искусства>[30 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 29. Л. 7.].

Мы совершили поездку в Земмеринг[31 - Земмеринг – город – старейший горнолыжный курорт Европы, находится на востоке Австрии в 100 км от Вены.], в центр австрийского Тироля, самой живописной его части. Там был выстроен разборный охотничий дом для Ротшильда. <(Мы группой засняты и красуемся на страницах венского каталога… Брюмера)>[32 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 29. Л. 7.].

Бове ввел меня в дело с тем, чтобы попробовать ввести такие дома и в России. <Желая угостить меня национальным венгерским гуляшом, Бове пригласил меня к обеду. Его жена Мици изготовила действительно превосходный гуляш с красным перцем (паприкой), вызвавшим такую жажду, что английский Эль казался водой. Возвращаясь к себе, я с удовольствием шел пешком, вдыхая свежий ночной воздух и вливая [в себя] в каждом кафе кружку пива. Помню только, как дошел до отеля, как бережно портье сдал меня на руки фрейлин Анне, заботливо уложившей меня, и дальше все пошло в тумане – непропорционально съеденный гуляш, много выпитого венского светлого пива дали себя почувствовать>[33 - Там же. Л. 7 об.].

Павильон Сецессиона в Вене. Арх. Й. Ольбрих. Фото 1898 г.

На следующий год весной Бове приехал в Москву, мы получили заказ от Московской городской управы на пробный разборный дом. Он был выполнен Коломенским заводом; другой был изготовлен в Сормовском заводе, куда мы ездили с Бове, где управляющий заводом (Мешерский) очень интересовался всякими новинками. При этом, как оказалось впоследствии, свою очаровательную усадьбу «Алабино» с домом исключительной архитектуры (еще [по]строен был великим М. Казаковым) довел до разрушения[34 - Речь идет о дворце, построенном Н.А. Демидовым в усадьбе Петровское-Алабино (Московская губ., под Наро-Фоминском, последняя четверть XVIII в., предположительно по проекту М.Ф. Казакова). С 1850-х гг. усадьба принадлежала князю А.В. Мещерскому. И.Е. Бондаренко в связи с усадьбой упоминает другого представителя фамилии Мещерских – создателя концерна «Коломна-Сормово» князя А.П. Мещерского.].

Дешевые руки, дешевый лес, а главное – рутина были сильными конкурентами разборного стандартного дома.

О стандартном доме я делал доклад в Петербурге в Соляном городке в Русском техническом обществе[35 - Русское техническое общество (Петербург, 1866–1929; Императорское русское техническое общество с 1874) – научно-техническое общество, ставившее перед собой задачу содействия развитию техники и промышленности в России. Соляной городок – комплекс зданий в центре Санкт-Петербурга. Ограничен наб. реки Фонтанки, Соляным пер., ул. Пестеля и Гангутской. Получил название по складам соли, расположенным в постройках на территории городка до середины XIX в.], но дело не пошло. Остался лишь на память каталог, да сохранилась надолго наша дружба с Бове, так как мы с ним сошлись помимо деловых операций.

Бове посещал Москву, бывал у меня, и я заезжал к нему в Вене. Бове прожил интересную жизнь. Богатый помещик Пензенской губернии, женатый на Соловцовой (имение «Соловцовка» принадлежало его жене). Сын его – Клавдий Бове был художником и работал потом в Талашкине в художественной колонии кн[ягини] М.К. Тенишевой[36 - Село Талашкино (Смоленской губ., 18 км к югу от Смоленска) с 1893 г. находилось во владении княгини М.К. Тенишевой, которая создала здесь центр художественной жизни. С целью возрождения крестьянских художественных ремесел М.К. Тенишева и приглашенные ею художники организовали учебные и художественно-промышленные мастерские.].

С.С. Бове был страстный путешественник, изъездивший полмира, истратив свои капиталы. Потом он развелся с женой, поступил на службу и уехал в Вену, где женился на венгерке и прожил остаток жизни, оборвавшейся внезапно. Прожив остальные деньги и, не желая испытать горечи нужды, он, будучи почти 60 лет, приехал в Париж, потерпел неудачу в каком-то денежном деле и застрелился в отеле «Сюбиз».

Разница лет не мешала нашим дружеским связям; очевидно, в дружбе играют роль душа и ум, а не возраст, тем более что нас роднило еще искусство – этот великий элемент культуры, ее всеобщий язык. Бове любил и понимал искусство, но больше всего ценил природу и умел смотреть на нее, остро ощущая ее красоты. Вот почему я с такой охотой ездил с ним по Тиролю. После нашего осмотра дома в Земмеринге мы с Бове поехали в сердце Тироля – Zell am Ziller[37 - Целль-ам-Циллер – ярмарочная коммуна в Тироле (Австрия), где расположен горнолыжный курорт.], и дальше стали пробираться в чарующую долину Zillertal[38 - Циллерталь – долина в Тироле (Австрия), в которой находятся небольшие деревушки и городки Фюген, Целль-ам-Циллер, Финкенберг и Майрхофен, образующие единое пространство горнолыжного курорта.]. Посетили задумчивое, таинственное Achensee[39 - Ахензее – самое большое озеро Тироля. Площадь 7,34 кв. км, глубина до 134 м.], где в спокойные воды этого очаровательного озера глядят великаны-горы с их ледниками и сокровенной лесной синевой. Как охотник Бове знал какие-то маленькие неведомые городки, где у него были знакомые. Наконец, довольно исколесив, мы добрались до столицы Тироля – Инсбрука, где я провел несколько незабвенных вечеров среди типичнейших тирольских охотников и певцов «йодля».

«Керамический дом» в Вене. Арх. О. Вагнер, 1898–1899.

Фото конца XIX в.

Пейзаж Тироля. Фото конца XIX в.

<Я никогда не был любителем охоты и был равнодушен к разговорам столь страстным, но я наблюдал в кабачках исключительно картинные типы. Здесь-то и познакомил меня Бове с небольшой труппой, если так можно назвать шесть человек – четырех человек из Боцена и двух тиролек. Цитра, гитара и пение передавали замечательные народные песни с их “йодлами”. Случилось так, что эта труппа ехала в Вену. Как-то на возвратном пути из Италии я снова завернул в Вену, и там в каком-то ресторане мы ужинали с этой труппой Grinzinger-ов, где за бутылками вкусного крепкого красного южно-тирольского вина “V?slauer” эти певцы пели и записали мне в памятную книжку несколько куплетов особенно пленивших меня тирольских песенок.

Глядя на эти типы, я понимал всю жизнерадостность в живописи Дефреггера, живопись хотя и не очень высокого достоинства, но полную любви к своему народу>[40 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 29. Л. 8 об.].

Уроженец уфимских степей и видевший только отроги Урала близ Уфы, я был пленен Тиролем, как только увидел его в первый раз, живя в Цюрихе, эту горную симфонию каменного гиганта. Пиренеи, Апеннины, норвежские скалы – ничто так не пленяло, как Тироль с его необычайным уютом. <Там можно было бы прожить всю жизнь и, не скучая, любоваться всегда сменяющейся колористической панорамой, если бы меньше любить родину>[41 - Там же.].

Вена задержала меня больше, чем я рассчитывал. Бове помог мне всосаться в жизнь этого «немецкого Парижа», как иногда называли Вену, но как не говорилось в Вене, где город имел свой специфический колорит, свою культуру. Город, где так долго жили Глюк, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт, создавшие глубокую музыкальную культуру, продолженную Брамсом, Малером и Брукнером. Улыбку города, его жизнерадостность так ярко передал Иоганн Штраус в его незабвенных вальсах. И не проходило ужина в «Аннагоф» или у «Ронахера»[42 - Вероятно, речь идет о ресторанах при отелях «Аннагоф» и «Ронахер» в Вене.], где под звуки вальса всегда изысканного оркестра публика постепенно воодушевлялась, подпевала и танцевала так изящно и плавно, как нигде не танцевали вальса, и уже совсем не похоже на легкомысленные танцы Монмартра в Париже. <Масса зелени, даже на фонарных столбах на Ринге (главной и блестящей улицы Вены) были устроены высоко корзинки с цветами>[43 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 29. Л. 9.].

Пейзаж Тироля. Фото конца XIX в.

В садах и парках – обилие памятников своим музыкантам, художникам, писателям. Штраус стоял, взявшись за руки с Ланнером, отцом венского вальса. Грильпарцер здесь писал, романтик Гёльдерлин в предместьи, в Вейдлинге[44 - Вейдлинг – предместье Вены.], могила Ленау. Здесь же много-много веков тому назад уснула навеки бесстрастная душа Марка Аврелия, когда в римские времена Вена еще называлась «Виндобоной»[45 - Виндобона (от кельтского vindo – белый и bona – огражденное место, городок) – кельтское поселение на территории современной Вены, существовавшее с середины I в. до конца V в.]. <Все это отжило. Замолкли блестящие квартеты Разумовского и Лобковица, а позже и симфонические концерты, и лишь в весенние дни шелестят ажурные листья каштанов о былом. Но и зимой Вена – интересный город, над которым высится башня Св[ятого] Стефана с потускневшими цветными изразцами крыши>[46 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 29. Л. 9.].

И в университете, основанном еще в XIV в., существует кафедра музыки… Музыкой была переполнена Вена, модница во всем и раньше других городов воспринявшая модный модерн.