Дом на задворках вселенной

Дом на задворках вселенной
Игорь Олегович Родин

Произведение, написанное в традициях не только русского, но и мирового психологического романа, захватывает внимание читателя с первых страниц и не отпускает до самого конца. В сети его уже прочитало более десяти тысяч человек. Роман произвел настоящий фурор среди читающей публики, стал призером нескольких литературных конкурсов. Основная тема – это становление мировоззрения, поиск своего места в мире представителей нового, молодого поколения.

И. О. Родин

Дом на задворках вселенной

Роман

© И. О. Родин, 2014

Путь, о котором можно поведать,
То не Предвечный Путь;
Имя, которое можно восславить,
То не Предвечное Имя…

    Лао-Цзы

Искусный мастер не оставляет следов.

    Кю дзо си

1

Сегодня самый обыкновенный день. Среда. Хотя то, что сегодня среда, само по себе еще ни о чем не говорит. Как и то, что вчера был вторник. Все это очень условно: дни ничем друг от друга не отличаются, как и завтра ничем не будет отличаться от сегодня, хотя, может быть, завтра я и буду в это время думать о чем-то другом. Об отношении материи к разуму, о бесконечности Вселенной, смысле жизни, или о том, носит ли лифчик новая медсестра. Это решительно не имеет никакого значения, о чем я буду думать. Просто здесь я много думаю.

А сегодня самый обыкновенный день. Так что если начинать повествование классически, то вполне можно написать: «Был самый обыкновенный день, один из тех, которые принято называть „будни“…», или: «Это был самый что ни на есть заурядный день, который только тем и запомнился, что ничем не выделялся из общей массы дней, серых и однообразных, а если и был примечателен, то только тем, что не внес абсолютно ни во что никаких изменений…» Затем обязательно бы следовало придумать для читателей какой-нибудь неожиданный ход – и дело, как говорится, в шляпе.

Кстати, чего не могу терпеть, так это писать классически. Поэтому буду это делать как придется: то есть о чем буду думать, о том и напишу. Это, конечно, вовсе не значит, что у меня нет никакого плана. Есть, а то с чего бы мне вообще затевать всю эту канитель. Просто не буду себя заранее сковывать какими-либо рамками, мало ли какие мысли неожиданно по ходу дела возникнут. Одно лишь могу обещать твердо: постараюсь последовательно и честно описывать события, к которым имел непосредственное отношение, а уж какой вывод из них сделать, пусть каждый решает для себя сам.

Итак, сегодня самый обыкновенный день. И это-то странно. Дело в том, что у меня сегодня день рождения. Но кроме меня об этом никто не знает. И не узнает, потому что я этого не хочу. Уверен, что от всех этих неловких, вымученных поздравлений, причем совершенно чужих мне людей, я вряд ли приобрету нечто ценное. Да и вообще, не понятно, для чего в такой день люди обычно тратят уйму сил и времени на соблюдение абсолютно ненужных условностей, в то время как гораздо логичнее было бы подводить итоги очередного прожитого года в одиночестве, наедине с самим собой. Шум не дает возможности сосредоточиться. Хотя, может именно для этого люди и затевают все эти «мероприятия» – просто чтобы не думать о главном.

С утра было пасмурно, и от окна, к которому я не помню зачем подошел, несло холодом. Некоторое время я смотрел на запущенный грязный двор, на растопыренные ветви деревьев с набрякшими на них почками и забор, тянущийся за палисадником.

Оторвавшись наконец от окна, я застелил койку. Затем почистил зубы и умылся в раковине, которая находилась здесь же, в комнате. Как только я включил воду, по отдающей желтизной поверхности резво побежали два таракана. Вчера приходили какие-то типы и говорили, что будут их морить, впрочем, не уточнив, когда именно.

Кончив умываться, я согрел себе чаю и выпил два стакана. Чай был старый и едва заметно отдавал кислятиной, а заварить новый мне было лень. Потом я сел на стул у окна и закурил. Вообще-то курить не разрешалось и из-за этого у меня могли быть неприятности. Меня уже два раза предупреждали. А, в общем, какие там неприятности! Основная неприятность состоит в том, что я здесь. Хотя я почти привык. Ко всему рано или поздно привыкаешь.

Я уже говорил, что я здесь часто размышляю над разными вещами. Философствую. Времени хватает. Поэтому мысли мои носят в большинстве абстрактный характер, общий. Правда, после того, что произошло и что я как раз хочу описать, мысли мои находятся все еще в несколько беспорядочном состоянии.

Через час пришла медсестра и опять выговаривала мне, что в плате курить не положено. Злая. Наверное, старая дева. Халат нараспашку, а на кофте вырез чуть ли не до пупа. Лифчик носит и, как мне показалось, даже в него что-то подкладывает. Сказала, что выпишут через неделю. Врет. Просто хочет показать, что много знает, а сама дура дурой: путает седуксен и тазепам. «Главное, – как заметил парень из соседней палаты (по-моему, он финансист), – чтобы она однажды не спутала депозитарий и суппозиторий». Весельчак. Его тут все обожают.

Вначале я хотел намекнуть медсестре, что у меня день рождения, но потом раздумал. Пусть катится по своим делам.

Через несколько минут она ушла. Я снова подошел к окну и раскурил затушенный было бычок.

Нет, все-таки наверняка так много курить вредно. Сколько раз бросал – все впустую. Наверное, я слабовольный. Мне вспомнился хрипящий астматический кашель нашего соседа с нижнего этажа. Сколько помню, все время видел его курящим на лестничной клетке, как если бы он там обитал.

Солнце тем временем выглянуло из-за туч и начало пригревать. Скоро оно окончательно вылезло и расплылось в небе, напоминающем промокашку, желтым бесформенным пятном. Будто на салфетку пролили мандариновый сок. Этакий масляный блин, лоснящаяся толстая харя, от которой по стеклу расходятся круги, как на картинах Ван Гога.

Недавно мне тут один тип говорил, что все на земле происходит от разных изменений на солнце, то есть что мы всего лишь одно из проявлений его активности. Войны, болезни, даже спортивные рекорды – все делается на солнце. Вспышками, протуберанцами, пятнами разными – ну и все в таком роде. Вот, может, и сейчас там что-нибудь такое вспыхнуло, и я поэтому сижу на подоконнике и курю. Я-то, конечно, думаю, что это я сам, а на самом деле это там, на солнце, температура в десять миллионов градусов. Может быть. Хотя не все ли мне равно, сам я курю или нет? Достаточно того, что я думаю, будто сам.

На завтрак я не пошел: есть не хотелось. Сосед мой по палате, пожав плечами, ушел трапезничать, прихватив с собой приемник. Вообще-то это соседство доставляет мне не слишком много неприятностей. Хотя было бы еще лучше, если бы он не приставал ко мне с разговорами о футболе и не храпел ночью, как боров.

Надо признать, здесь довольно сильная акустика, и по ночам я даже слышу, как кто-то стонет в женском отделении. А когда медсестра начинает делать обход, я слышу приближение шагов издалека. Они далекие и гулкие, эти шаги. И когда я слышу приближение этих отрывистых чередующихся звуков, мне почему-то становится страшно. Умом я, конечно, понимаю, что все это глупо, но внутренне не могу отделаться от впечатления, что на пороге вот-вот должно появиться что-то неожиданное и ни на что не похожее – какой-нибудь монстр, инопланетянин или что-нибудь в этом роде. И тогда я прячу книгу и фонарь и жду. Шаги становятся громче, и меня постепенно все больше захватывает странное чувство: какой-то восторг, трепет, перемешанный со страхом и сознанием собственного бессилия перед этими приближающимися шагами. Потом появляется медсестра, и все проходит.

Я об этом сдуру рассказал соседу по палате. Он только ухмыльнулся и посоветовал обратиться мне к психиатру, на что я его в ответ обозвал козлом. Чуть не подрались. Он кричал, что я сопляк и что он мне еще покажет. Короче, ничего хорошего не вышло, один скандал. А может, он и прав, что у меня нервы не в порядке.

Я еще немного постоял у окна, а потом сел писать письмо. Приблизительно через полчаса сосед снова заглянул в палату, чему-то усмехнулся (вот тоже гнусная манера), увидев меня с разложенными листками, и укатил восвояси на своих кавалерийских растопырках. Не иначе в фойе – футбол смотреть.

Письмо не шло.

Отчего-то вспомнилось, как вчера в одной из палат умерла старуха, и я видел, как ее вывозили на тележке в «холодильник». Какой-то подросток помогал санитару перевозить тележку и улыбался, чтобы показать, что он не боится покойников. Старуха была накрыта простыней, ткань плотно облегала тело, и можно было различить огромный, раздувшийся, словно от водянки, живот и худые, непропорционально маленькие ноги. Простыня была короткая, и голова, не закрытая ею, расслабленно болталась от покачиваний тележки. В коридор вышел народ посмотреть. Я вначале тоже стоял, но после ушел в палату. Что-то неприятное было во всем этом.

Примерно через час я все же разделался с письмом и, запечатав конверт, положил его на тумбочку, чтобы потом не забыть отправить. Выкурив последнюю сигарету, я его порвал. Пусть уж лучше все остается как есть. И движется своим чередом.

Хорошо, что удалось уговорить врачей ничего не сообщать предкам. Врачи должны делом заниматься, а не корреспонденцию развозить. К тому же предков моих это, прямо скажем, мало касается. Из университета меня, наверное, теперь вышибут, а им знать об этом совсем не обязательно. Да и, думаю, им это будет не очень-то интересно. Конечно, они приедут и все такое, будут разыгрывать любящих родителей, потому что положено, хотя это, если разобраться, никому не нужно – ни им, ни тем более мне. Пусть гуляют себе под ручку где-нибудь по Монмартру или где они там. Я уже давно привык обходиться.

Своего родного папашу я не помню, да, откровенно говоря, мало жалею об этом. Хотя сказать «совсем не помню» будет неверно. Отдельные моменты всплывают в памяти, но они очень незначительны и слишком отрывочны для того, чтобы я мог по ним составить какую-либо определенную картину. К тому же на них впоследствии наслоилось столько всего, что они померкли и стали гораздо менее отчетливы.

Почему-то хорошо запомнил, как вместе с родителями покупали телевизор. Отец вез его в моей бывшей коляске домой, а я бежал рядом и разглядывал кнопки и переключатели на задней панели. Было где-то часа четыре дня, и ярко светило солнце. Интересно, что вообще в моих воспоминаниях о детстве почему-то всегда светит солнце. Хорошо помню палисадник вокруг нашей пятиэтажки, заросший огромными разноцветными маргаритками, ноготками и какими-то ярко-желтыми шарами, казавшимися мне тогда гигантскими. Смутно помню какие-то заброшенные сады, оставшиеся от дачных участков и деревень, которые как раз тогда начал теснить город, футбольное поле на пустыре перед домом, на котором после дождя вырастали огромные белые грибы, со временем превращавшиеся в коричневые кожистые мешочки с «дымом» и носившие забавное название «дедушкин табак». Помню запах смородины, терпкий вкус китайских яблочек и незрелых слив… Да, странно это все. Ведь и в самом деле, не могло же тогда постоянно светить солнце!

Помню, как на следующий день после покупки телевизора к нам пришел мастер, и я подавал ему гвозди, когда он протягивал шнур для антенны. Телевизор потом долго работал. Теперь он стоит в квартире деда, если только не выбросили. Там у них много всякого старого хлама. Дед давно умер, и в квартире живет только его жена, мама отца (хотя и этого теперь наверняка я не знаю). Раньше они жили в домике за городом, особенно в последнее время. А их городская квартира обычно пустовала. Только потом, когда старый деревянный дом пошел на слом, отцовская мать перебралась сюда, в город, окончательно.

Перед смертью дед долго болел. У него был рак, и он знал, что скоро умрет. Правда, врачи ему не говорили об этом, но он догадался. За месяц до смерти он сделался вдруг как-то очень сентиментален. Часто ходил в лес с книжкой, иногда на весь день (когда его не мучили боли) уплывал куда-то на лодке, а потом построил беседку в саду, этакий «храм уединенного размышления», где часто по вечерам сидел. Я тогда любил бывать с ним, так как он мне делал свистульки из дерева и обещал меня этому научить. Не знаю, не люблю почему-то все это вспоминать. Неприятно. Может, фобия такая, связанная со смертью, а может потому, что совесть не на месте… Просто потом, уже много времени спустя (я учился классе в девятом) как-то раз в разговоре, а точнее, в перепалке с матерью, обозвал это слюнтяйством и толстовщиной. Потом я и сам удивлялся, что это на меня нашло, но забыть не забыл. Мать меня, помню, поругала, но мне показалось, что она была довольна.

А тогда жить деду оставалось уже меньше месяца, и он, помню, мне все что-то говорил, говорил, а я сидел и старательно дул в свистульки. Под конец я на него разозлился и сказал, что он обещал меня научить делать свистульки, что мне скоро уезжать, а он до сих пор не выполнил обещанного.

На следующий день дед научил меня выстругивать свистульки, а кроме того, подарил маленькую детскую гармошку, которую еще через два дня я разломал, пытаясь выяснить, как в ней получается звук.

Потом мы уехали. А месяц спустя бабка осталась одна, и мы помогали ей перевезти вещи на городскую квартиру.

Я у нее уже давно не был: она меня не узнает. И говорит какие-то странные вещи. Мать сказала тогда, что она больна и чтобы я к ней не ходил. Однако я приходил потом еще раза два, но двери никто не открыл, и похоже было на то, что в квартире никого не было.

Итак, как я уже говорил, отца я почти не помню, однако, по словам бабки, к которой в детстве меня регулярно сплавляли по воскресеньям, это был сущий ангел во плоти, которого испортила жена, то есть моя мать.

Мама говорила, что он пил. Хотя бабка, как-то в очередной раз ругаясь с ней, упомянула о каких-то письмах и фотографии, которые у нее якобы когда-то увидел отец. Насколько помню, мать ее тогда прервала и сказала, что не век же все помнить и что все уже давно быльем поросло. Мне показалось, что ей не понравились бабкины слова. Она вообще всегда бабку не любила, хотя теперь это, конечно, все равно.

Поле смерти отца я подолгу жил у бабушки, и мама навещала меня. Каждый день она бывать не могла – она говорила, что у нее много работы и что я уже взрослый и поэтому должен быть самостоятельным, а она должна работать, потому что ей надо содержать семью.

Об отце она не рассказывала и не любила, когда ее спрашивали об этом. А когда я спрашивал, говорила, что он пил. Помимо всего прочего, у меня был еще один источник, откуда я мог черпать сведения: к бабке часто заходил дядя Валера, друг отца, или как он себя по крайней мере называл. Он любил поболтать со старухой и вспомнить покойничка, его дружбу с ним. Посидев с полчаса, он, как правило, занимал у бабки трешку и уходил. Не знаю, отдавал ли он потом деньги или слово «взаймы» здесь было лишь условностью, но лично я ни разу не видел, чтобы он вернул хотя бы одну трешку из тех, что занимал. Заходил он где-то в среднем раз в неделю, обычно по субботам, а я его не любил. От него пахло спиртным, и еще он постоянно, пока рассказывал, шмыгал носом и, похлопывая меня по плечу, приговаривал: «Орел! Ну вылитый батя!». При этом он смотрел на меня и улыбался, а я все время чувствовал, что он ждет момента, когда бабка подобреет и у нее можно будет стрельнуть трешку.

К отчиму я привык. И довольно скоро, как можно привыкнуть, скажем, к мебели. Мать вышла за него спустя полгода после смерти моего достопочтенного родителя и чуть не молилась на этого хмыря. До сих пор удивляюсь, как ей удалось окрутить такого сноба. А впрочем, это ее дело. Он в министерстве какая-то важная шишка и только и делает, что разъезжает по заграницам. Мать заваливает всевозможным тряпьем и косметикой, которой та посвящает не менее трех часов в день. Она все еще хочет быть привлекательной.

Фамилию она, правда, оставила прежнюю, по первому мужу. Хотя мне на это глубоко наплевать. Я ей тогда так и сказал. У них свои дела, у меня – свои.

Единственное, за что ему можно сказать спасибо, так это за то, что не мешал и не лез в дела, его не касающиеся. Правда, держал себя всегда высокомерно и холодно, но, черт с ним, хоть не совался с нравоучениями и не читал проповедей, которыми, доучившись до восьмого класса, я уже был сыт по горло.