Миланский вокзал

– Хорошо, не волнуйся. В следующий раз принесу больше, честное слово.

– Так-то лучше, коп, – проворчала старуха.

– Ну так что?

– Да не знаю я, кто укокошил животину, – буркнула она. – Одно знаю: она не первая. На вокзале таких полным-полно было, вот чего.

– Что ты имеешь в виду?

– Да все о том же; ты что, оглох? Уши разуй. Сначала мыши. Теперь кошки.

* * *

Это был особенный вечер в доме Кордеро. Все трое вместе за обеденным столом, Лаура, мать и отец – это случалось не так часто. Энрико проделал огромную работу, чтобы оказаться здесь: на следующий день он уезжал в деловую поездку на Восток и должен был загладить свою вину перед женой, о чем свидетельствовал огромный букет цветов на другом конце высокотехнологичного стола из углепластика, искусно освещенного дизайнерской люстрой, которая выглядела как облако, нависшее над их головами. Соланж не могла смириться с тем, что муж не хочет брать ее с собой, но это был бы тур де форс – Пекин, Гонконг и Токио за четыре дня, – и у Энрико не было бы времени даже вздохнуть, не говоря уже о том, чтобы присматривать за своей требовательной супругой.

Несмотря на то что выдался редкий случай сбора всей семьи, атмосфера была не самой лучшей. Они ели, обмениваясь короткими взглядами и едкими фразами о еде и событиях прошедшего дня. Казалось, все они сейчас где-то далеко, обращаясь в своих мыслях к чему-то невысказанному, к тому, что давно витало между ними и никогда не высказывалось.

У Лауры не было аппетита, что предвещало надвигающуюся бурю. Она внимательно изучала родителей, делая вид, что увлеченно ест. Особенно ее настораживала мать. Обычно угрозу представляла именно она. Пока что Лаура заметила две вещи: на Соланж было одно из ее платьев для торжественных случаев, и, если Лаура хоть сколько-нибудь знала свою мать, роль головокружительного декольте, оставлявшего мало места для воображения, заключалась в том, чтобы заставить супруга отчаянно хотеть ее – и лишить его всякой близости нынешней ночью. Кроме того, она еще не допила первый бокал вина. В присутствии Энрико Соланж всегда старалась сдерживать себя, чтобы не вызвать его подозрений.

Как и боялась Лаура, именно ее мать нарушила молчание.

– Твой отец должен поговорить с тобой.

Энрико на несколько мгновений задержал взгляд на тарелке и приложил руку ко лбу, как бы собираясь с мыслями. Затем поднял глаза на свою дочь и вздохнул. По его лицу было видно, что начинать этот разговор он хотел не больше, чем, скажем, проходить колоноскопию, но портить вечер было нельзя.

– Мама рассказала мне об этом твоем волонтерстве… – начал он.

– О да! – с энтузиазмом перебила его Лаура. – Я действительно хотела поговорить с тобой об этом. Это такой интересный и увлекательный опыт, я действительно…

– Дай ему закончить, – холодно вмешалась Соланж.

– Да, не буду отрицать, что я немного волнуюсь, – продолжил ее отец. – Ты выбрала очень серьезный факультет. Я бы не хотел, чтобы ты отвлекалась от учебы.

– Это всего три дня в неделю, папа. Это не проблема, правда. Обещаю, мои оценки не пострадают.

Энрико – это было совершенно очевидно – был вполне готов удовольствоваться этим, но пылкий взгляд жены приказал ему продолжать по согласованному сценарию, не пропуская ни одной строчки.

Последовавшие за этим слова были произнесены голосом отца, но принадлежали они матери, в этом у Лауры не было ни малейших сомнений. Обстановка на вокзале опасна и непредсказуема, состояние Лауры слишком неустойчиво, стресс ей противопоказан, он может вызвать новые обострения и ухудшение здоровья; им не хотелось бы запрещать ей что-либо, заставлять ее – все, что они хотят, это чтобы она прислушалась…

– Я уже совершеннолетняя; вы не можете помешать мне, и я не намерена отказываться.

– Конечно, можем, пока ты живешь в этом доме и мы тебя содержим, – выпалила Соланж.

– Мы, мама? – язвительно возразила Лаура.

Ее мать покраснела от возмущения, ища глазами мужа. Лаура поняла, что дала маху; нападать на мать в присутствии отца было не самой хорошей идеей. Как бы он ни обожал свою дочь, чары, которыми Соланж держала его в течение двадцати лет, почти никогда не позволяли Энрико принять сторону Лауры.

– Так, по-твоему, следует разговаривать с матерью? Немедленно извинись!

Девушка резко встала, едва не опрокинув стул.

– Извините меня, вы оба, – объявила она, не сумев скрыть дрожь в голосе, – но я больше не голодна и устала. Я пойду спать.

Вылетев из столовой, Лаура убежала к себе, заперлась в своей комнате, хлопнув дверью, и бросилась на кровать. Как и всякий раз, когда ее мать одерживала верх в споре, а отец поддерживал ее, а не Лауру, унижение было невыносимым. Глаза щипало от подступавших слез, но она не давала себе плакать. Это означало бы признать, что Соланж имеет над ней все ту же власть, а она не собиралась делать это, даже для себя, даже если та не видит ее и никогда об этом не узнает. В любом случае, если они мечтали, что она перестанет ходить в Центр помощи, им пришлось бы привязать ее к кровати, чтобы остановить.

Говоря о «ее проблеме», Энрико и Соланж имели в виду эпилептические припадки, которым Лаура была подвержена с детства. После первых приступов ее обследовали у всевозможных специалистов и провели необходимые экспертизы. В конце концов у нее была диагностирована легкая форма эпилепсии. Почему она страдала от этого, оставалось загадкой, ведь с ней все было в порядке.

Ни врачи, ни ее родители не имели представления о том, что вызывало эти приступы. Да и откуда им знать? Лаура никогда не говорила об этом. Причина была ей известна, отлично известна. Настоящей проблемой были не сами припадки – это было лишь последствие, побочный эффект.

Лаура обладала особой способностью; ее можно было бы назвать шестым чувством. Про себя она привыкла называть его «даром», потому что так делала ее бабушка, единственный человек в мире, которому Лаура когда-либо доверяла свою тайну, – но сама считала это скорее недостатком или проклятием.

Аврора Кордеро, мать Энрико, умерла пятью годами ранее, и Лаура все еще очень скучала по ней. Она была необыкновенной женщиной, с которой ее связывали особые отношения. Единственный, кто действительно мог понять ее, с кем она могла полностью раскрыться. Потому что бабушка знала.

«Дар» Лауры заключался в ее способности мгновенно и непосредственно воспринимать то, что чувствуют окружающие ее люди. Их эмоции и чувства отражались в ней, и она ощущала их так сильно, словно они были ее собственными. Острая и абсолютная форма эмпатии. Часто в эти моменты у нее возникали видения того события, которое – пережитое, вспомненное или воображаемое – вызвало их. Иногда это происходило и с местами и предметами, словно особенно глубокие эмоции могли оставаться пропитанными ими. Если внутреннее потрясение было слишком бурным и стремительным, ее мозг – возможно, в силу действия некоего защитного механизма – в какой-то момент замыкался, и она в конвульсиях падала без сознания на пол.

Это не было чем-то, что Лаура могла делать сама, это просто случалось. Гнев, печаль, страх, радость окружающих, если они превышали определенный порог интенсивности, обрушивались и вторгались в нее. Быть незащищенной, вынужденной, несмотря на собственное нежелание, чувствовать, как они вспыхивают внутри, подвергаться всем этим чужим эмоциям – в основном негативным, нередко грязным и отвратительным – было глубоко дестабилизирующим опытом, к которому Лаура так и не смогла привыкнуть. Время от времени она задавалась вопросом: сколько боли, тоски, мучений, стыда, радости, раскаяния, зависти, ревности, надежды, ненависти, любви, ностальгии может вынести человек, прежде чем сломается? Ведь она уже пережила больше, чем большинство людей за всю жизнь.

Сколько себя помнила, Лаура всегда обладала «даром». Вероятно, это было в ней с рождения. Родители рассказывали ей, что в детстве часто случалось, что без видимой причины она вдруг начинала безутешно плакать. Однажды – Лауре тогда было около двух лет – в гости приехал старый друг ее отца, которого они давно не видели. Когда он подошел к малышке, чтобы познакомиться, та разрыдалась. Как ни старались смущенные родители успокоить девочку, им это так и не удалось – Лаура продолжала рыдать. На следующий день они узнали, что бедняга покончил жизнь самоубийством. Его компания обанкротилась, и сам он был по уши в долгах.

– Ты всегда была слишком чувствительной, – так заканчивала мать все эти истории, и по ее тону было очевидно, что она отнюдь не рада такой особенности своей дочери.

Лаура была замкнутым и молчаливым ребенком. Одиночество было единственной известной ей защитой от натиска чужих эмоций. Она никогда никому не рассказывала о том, что происходит внутри нее, мрачно осознавая, что это ее отличие от всех остальных и что ей не поверят или не поймут. Только бабушке Авроре, которая что-то почувствовала, удалось побудить ее открыться и признаться, пообещав, что она больше никогда и никому об этом не расскажет. У Лауры всегда было впечатление, что ее бабушка знает об этом больше, чем готова признать, но ее подозрения, что она тоже обладает «даром», так и не подтвердились.

Со временем Лаура научилась держать эту способность под контролем – по крайней мере, частично. Прежде всего она поняла, что должна обуздать свои эмоции – ведь чем больше была взволнованна, тем легче проявлялся «дар». Что касается трюка со стеклянным колоколом, то его ей предложила бабушка. Не всегда и неидеально, но обычно это срабатывало. Когда Лаура создавала в своем сознании прозрачный барьер вокруг себя, который действовал не только как экран и защита, но и изолировал ее от людей и мира, чужие эмоции доходили до нее в лучшем случае приглушенным эхом. Однако это требовало усилий, постоянной концентрации, что в конечном итоге могло истощить ее. Поэтому Лаура по-прежнему проводила много времени в одиночестве и посещала людные места лишь тогда, когда действительно не могла этого избежать, и не позволяла людям подходить слишком близко, потому что это было для нее рискованно. Многие за это считали ее холодной и сдержанной, снобом и высокомерной гордячкой. Социальная жизнь для нее практически отсутствовала, друзей у нее было мало, а романы обычно были спорадическими и ничем не заканчивались. До сих пор Лаура никогда не шла до конца ни с одним из парней.

Хотя она все еще была девственницей, свой первый – и единственный – полноценный сексуальный опыт получила в возрасте четырнадцати лет. Это случилось воскресным утром. Поскольку Лаура была одна в доме и ей стало скучно, она начала бродить по квартире и в итоге отправилась исследовать родительскую спальню. На полу, у подножия неубранной кровати, лежало роскошное красное вечернее платье из шифона и кружева, которое ее мать надевала накануне вечером для премьеры в «Ла Скала». Поддавшись искушению, Лаура стянула с себя джинсы и футболку и примерила его. Когда она снова встала перед зеркалом, внезапно ее охватил порыв непреодолимого волнения, застигнув ее врасплох. В следующее мгновение ее там уже не было – она стояла перед другим зеркалом, тем самым, которое находилось в роскошном туалете «Ла Скала». На ней снова было красное платье; одна бретелька сползла, открывая грудь. Наклонившись вперед, она крепко держалась руками за край раковины. Однако лицо, которое отразилось в зеркале, было не ее лицом, а лицом Соланж, с растрепанными волосами, красными щеками и таким развратным выражением, какого она никогда раньше не видела. За спиной Соланж стоял мужчина, в котором Лаура узнала молодого руководителя отцовской компании. Подстрекаемый голосом Соланж, исходящим из уст Лауры, мужчина спустил брюки и трусы-боксеры до лодыжек, поднял ее юбку выше талии, спустил трусики, схватил за бедра и с силой проник в нее. Несмотря на то что все в этой сцене вызывало у нее отвращение, Лаура не могла не смотреть дальше. Она также не могла помешать удовольствию Соланж, когда мужчина, задыхаясь и постанывая, грубыми толчками входил в нее. На пике оргазма, однако, Лаура не выдержала и лишилась чувств. Она очнулась на больничной койке. Горничная обнаружила Лауру, бьющуюся в конвульсиях, на полу родительской спальни. С этого самого момента Соланж больше не была прежней для дочери – воспринимать ее так, как раньше, Лаура больше не могла.

На вопрос, почему она решила изучать медицину, намереваясь специализироваться в неврологии, Лаура обычно отвечала, что мозг глубоко очаровал ее. Это самый удивительный орган, который только существует в природе. Его сто миллиардов нейронов – столько же, сколько звезд в Млечном Пути, – делают его самой сложной и загадочной структурой во Вселенной. Как из скопления нервных клеток и серии электрических импульсов могло возникнуть сознание, способное размышлять о себе и о мире, создавать произведения искусства и математические теоремы? Каков механизм, лежащий в основе памяти? Откуда пришли и какую функцию имеют сны? На все эти вопросы Лаура еще не нашла ответов. Но причина, побудившая ее стать неврологом, на самом деле была другой, гораздо более острой и личной: она хотела узнать, что такое «дар», почему он у нее есть и, возможно, как от него избавиться. Среди всех тайн мозга не было другой, которая заставляла бы ее размышлять, гадать, теоретизировать и анализировать. Как-то раз в статье одного итальянского исследователя Лаура наткнулась на термин «зеркальные нейроны», который очень ее заинтересовал. Эти конкретные нейроны, скопления клеток мозга, активируются, когда мы испытываем эмоцию сами и когда смотрим на кого-то еще, кто ее испытывает. Во втором случае они отображают происходящее в наблюдаемом субъекте так, как если б это происходило в самом наблюдателе – имитационный механизм, который может лежать в основе эмпатии. Тогда Лаура подумала, что, возможно, ее «дар» происходит от какой-то аномалии или гипертрофии ее зеркальных нейронов. Будь причина в этом или в другом, она все равно найдет ее, даже если на это уйдет целая жизнь.

* * *

«Государственная полиция – Отдел полиции железных дорог – Оперативный пункт “Полфер” – Центральный вокзал Милана – Объект: вербальная запись о задержании в соответствии со статьей 4 закона № 152/1975 некоего Исмаила Мастура, уроженца Марокко, без документов, места жительства и места пребывания. Мы, нижеподписавшиеся: ассистент Голлини Арриго и агент Минетти Марко, принадлежащие к офису в нашем главном офисе, сообщаем, что в 8:15 утра 28 апреля 2003 года…»

«Еще один протокол, и я умру», – подумал Меццанотте, подавив зевок. Он огляделся. Из окон, выходящих на площадь Луиджи ди Савойя, были видны кроны деревьев, сотрясаемые ветром, который сдул смог и мелкую пыль, придавая небу синеву редкой для Милана интенсивности. За столами находились только двое коллег, остальные были заняты на внешних службах. Одним из них был Карбоне, который, судя по пустому выражению лица, раскладывал пасьянс на своем компьютере; как только он понял, что Меццанотте смотрит на него, счел нужным одарить его злобным взглядом.

Взяв мобильный телефон, чтобы проверить, есть ли звонки или текстовые сообщения, Рикардо вспомнил фотографии мертвой кошки, сделанные несколькими днями ранее. До сих пор у него не было и минуты, чтобы взглянуть на них. По правде говоря, он почти полностью забыл обо всем этом. Открыв галерею мобильного телефона, Меццанотте задался вопросом: что побудило его сделать эти снимки? В конце концов, это всего лишь животное, убитое в месте, где насилие было хлебом насущным и где регулярно происходили гораздо более страшные вещи. И все же, прокручивая изображения истерзанного маленького трупика, он все еще испытывал это чувство, это ощущение: в преднамеренной и методичной жестокости, проявленной к бедному зверьку, было что-то леденящее душу, отчего его бросало в дрожь. «И это произошло как минимум дважды, – подумал Рикардо. – Даже больше, если Амелия права».

Он попытался увеличить изображение, чтобы разглядеть детали, но на этом крошечном экране ничего не мог разглядеть. Тогда Меццанотте снял трубку стационарного телефона, набрал номер агента и попросил прислать Колеллу. Через несколько минут его светловолосая голова появилась в дверях офицерской комнаты.

– Глянь-ка, – произнес Рикардо, показывая ему мобильный телефон, – не мог бы ты перенести некоторые фотографии отсюда на компьютер?

– Конечно, без проблем. Минуточку…

Колелла исчез, чтобы через некоторое время вернуться с кабелем. Подключив его к компьютеру, он вздохнул, сверкнув глазами.

– Да, клевый у тебя мобильник… – Набрал несколько команд, затем указал на новую папку на рабочем столе. – Вот и всё, они там.

Колелла хотел было уйти, но Меццанотте удержал его: