Невеста из Холмов

Когда последний бутон был вплетен, Эшлин перебралась с крыши на ветку стоявшей рядом сосны и по ней ловко, как белка, спустилась на землю. Ветки помогали ей, поддерживая, словно дружеские руки. Песок хрустнул под ногами, тяжелый и влажный. Утренний туман уже сполз с холмов в долину, но сад блестел от капель росы, будто только что вынырнул из воды, не успев отряхнуться. В ивовых ветвях у пруда трещали и ссорились две сороки. Они взлетели над беседкой, а на тропу перед Эшлин, кружась, опускались белое и черное перья. Девушка покачала головой, представляя, какими бы они с братом были птицами, и побежала к дому. На песке почти не оставалось следов – походка ши была слишком легка. Пробежать по шелковой ленте, разложенной на песке, не сбив ее и не смяв, для Эшлин было не сложнее, чем заплести косу.

Тяжелую дубовую дверь украшала кованая ручка, от которой по светлым доскам расползались во все стороны медные стебли ежевики с листьями, цветами и ягодами. Сразу за ней открывался просторный зал с камином, а южную стену заменяло огромное окно, открывавшее вид на сад и даже кусочек реки вдалеке. Эшлин тревожило странное чувство, в носу и горле пощипывало, будто она нанюхалась полынного дыма. Раньше ей не приходилось особенно подмечать, как здесь красиво. Красота окружала ее всегда. О ней не стоило думать. Сейчас, когда дом мог навсегда остаться в прошлом, он становился важнее. Тонкая медная вязь, цветные стекла светильников, теплая краска настенных вышивок шелком, шерстью и лентами, складки занавесей, потолочный можжевеловый венок с белыми звездами бисерных цветов.

– Сегодня к нам прибудут важные гости… – мать, сидевшая в глубине зала, могла бы этого и не говорить. Ее пальцы, старательно сплетающие в паттеран дубовые веточки, сообщали о том, что прибудет старший из рода. Эти маленькие букетики не увянут во время всего торжества, зато каждый гость, подойдя к столу, поймет, где именно ему предстоит сесть. Да и представляться будет удобнее.

Отец Эшлин, Каллен Винодел из семьи Муин, был истинным ши рода Ежевики – «тем, кто благословляет вино и хлеб, дом и сад». Из его рук выходили вещи, наделенные красотой и силой, – светильники, навевающие цветные добрые сны, поющие чаши, ларцы, открывающиеся лишь хозяину, ключи, прилетающие в руку. Он никогда не повышал голос, был мягок с детьми, ласков со зверями и птицами, никогда не ел мяса. А еще на все праздники ши именно он творил вино и умел создать вино радости, вино светлой печали, вино поэзии и вино памяти.

Это светлая ипостась Ежевики. Каллен Винодел воплощал ее в себе. Темная ипостась – дурман, изворотливость, коварство. Каллен радовался, что ни он, ни дети не знали искуса темной стороной, и не верил в мрачное предсказание над маленькой Эшлин. Судьбознатцы ошибаются тоже.

Такие, как Каллен, чаще всего выбирали невесту в семье Куэрт, Яблони, рода Боярышника. Улыбчивые красавицы, славящиеся почти белым золотом волос и здоровой полнотелостью, мастерицы яблочного сидра, умели исцелять больных и раненых и лечить раны самой земли. Или в семье Ур, Вереска, рода Вяза, рождавшей хрупких стремительных танцовщиц, голубоглазых, с бубенцами в иссиня-черных косах, на запястьях и щиколотках, смешливых и отважных хранительниц тайн меда, пчел и пустошей. Но нет. Он полюбил ту, что полюбил. Высокую, строгую и гордую Ройсин, дочь семьи Ньин, Ясеня, из рода Березы, дочь филида – говорителя закона и повелителя гейсов. Филиды ши чаще всего происходили из семьи Ньин.

Ройсин была безупречна. С ее прямой спиной, гладкой прической цвета теплой древесины, запахом розовой воды, которой она умывалась и ополаскивала волосы и которую готовила сама. Она редко смеялась, редко выходила из себя, редко, но тепло и заслуженно хвалила детей, ничего не забывала и считала страх дурной привычкой.

Были ли родители счастливы? Вино отцу удавалось всегда. Паттераны матери – тоже. Они не говорили о счастье. Они творили мир вокруг, и этот мир был красивым, теплым и счастливым.

В составе паттерана нельзя ошибиться – иначе крупное оскорбление придется заглаживать годами. Основа его должна соответствовать положению гостя, оплетка – вежливости принимающей стороны. Можно добавить что-то свое, не от семьи, от себя, но это чуть излишняя искренность – выражение личного отношения.

Дуб и вьюнок – старший в роду,
ты украшаешь собой нашу жизнь.
Лилия и земляника —
мы раскрываем объятия юной невесте.
Белая сирень и клевер —
мы скучали по тебе, наследник рода.

Легенды ши полнились сюжетами о паттеранах. О том, как предупредил героя о коварном враге спрятанный среди торжественного мирта аконит – «опасность», как расстроил свадьбу развернутый вниз фиалковый – «отвергнутая любовь» – букетик в венке из омелы. А был бы развернут вверх – ничего бы не случилось, «отданная и разделенная любовь».

Эшлин наблюдала, как легкий вьюнок оплетает дубовые листья, подчиняясь почти незаметным движениям пальцев. Мать выждала немного и продолжила:

– Я понимаю, что клятвы надо блюсти. Но старейшины не зря говорят, что есть случаи, когда разрешены послабления, если клятва приносит страдания твоей семье. Достань свой Кристалл, девочка. Я разрешаю.

Эшлин вздрогнула, когда мать, отложив готовый паттеран на льняную скатерть, провела пальцем по черной обсидиановой шкатулке, стоявшей неподалеку, на возвышении. В такие на время клали Кристаллы тяжело провинившихся ши – обсидиан полностью перекрывал связь между Кристаллом и его хозяином. Ши мог сделать это и сам, добровольно беря наказание за известный ему проступок. Именно этот обычай помог Эшлин скрыть, что Кристалла у нее больше нет. Родители легко поверили, что упрямая и гордая дочь решила сама себя наказать за что-то, о чем не хочет рассказывать.

Ненависть к необходимости врать помогала врать уверенно.

– Нет. Это трусость, – нахмурилась Эшлин, сжимая кулаки. – Если ты дал клятву чего-то не делать, ты не сделаешь этого и перед лицом смерти. Иначе к чему такие обеты?

– Есть важное для твоего клана, девочка, – мать подхватила две незабудки, веточку березы и стебель наперстянки, раздумывая, каким образом будет лучше их соединить.

– Я справлюсь так, – легко выглядеть решительной, но сложно быть ею, когда внутри все сжимается, а слова, которые ты повторяешь, сливаются в одно, будто заклинание – мама, неоткрывайнеоткрывайнеоткрывай…

Откроет – и увидит, что Кристалла нет. И что тогда?

– Это опасно не только для тебя, но и для Мэдью, – голос матери стал звонче, наперстянка под ее руками хрустнула, теряя несколько цветков в нижней части.

– Скажешь, что я не удержу Кристалл те мгновения, которые полагаются?

Эшлин шагнула ближе к напольному подсвечнику и провела над ним несколько раз рукой, рассекая пламя. На светлой коже проступили алые полосы. Такие же бывают от холодного железа – огонь жжет ши слабее, железо сильнее.

– Эшлин! – мать уронила недовязанный букетик, и веточки разлетелись по полу. – Перестань же!

– Не сомневайся во мне, мама. Хватит тех сомнений, которыми я сама себя связываю!

Ройсин поджала губы и принялась собирать с пола ветки. Пожалуй, теперь она будет молчать до самой церемонии – чтобы не поссориться сильнее и подчеркнуть свое недовольство упрямством дочери. Одиночество жгло в носу и наливалось комом в горле. Оно пахло сырым ветром в скалах.

Маленькая ложь тянет за собой еще одну и еще. Хотелось просить прощения. Обнять маму – скупая на объятия сама, Ройсин никогда не отталкивала близких. Но никто не должен знать, что в обсидиановой шкатулке пусто.

Кристалла Души Эшлин из семьи Муин рода Ежевики нет в этом мире.

Один дурной человек взял и сделал из него игрушку. И теперь девушка-ши хуже ребенка. Нет, хуже калеки – ребенок вырастает, а Эшлин вернет себе Кристалл или останется такой навсегда. Не владеющей своей магией. Почти лишенной ее. Пустоцветом.

Эшлин не уходила. Она стояла, прислонившись спиной к двери, чувствуя чеканку сквозь тонкую ткань платья. Изгибы цветов и листьев впивались в кожу между лопаток. Мать делала вид, что в зале больше никого нет, и задумчиво вертела в руках ветку рябины. Явно думала, что к ней добавить, наверное, поссорилась с кем-то из будущих гостей.

Паттеран – это всегда трудно. Ты говоришь от лица целого рода, что именно думаешь о госте. Каким он предстает в твоих глазах. Если бы мать не умела скрывать чувства глубоко внутри, Эшлин бы точно сегодня огребла букет чертополохов с терновой веткой в середине. Чем больше колючек, тем лучше.

Обожженная свечой рука ныла, напоминая о том, что только в балладах после ярких сцен сразу наступает пир победителей. В жизни герой еще долго залечивает раны и думает, как его угораздило сделать то, что он сделал. Матери даже не приходит сейчас в голову, что легкий ожог обычным огнем еще не пропал с кожи дочери. Такая безделица для ши.

Эшлин шла по праздничному дню, как по болоту, вязла, вытаскивала себя, пыталась что-то делать и снова утопала. Достаточно было лишь бросить взгляд на что-то привычное, родное и серьезно задуматься о том, что видит она это в последний раз. Сейчас ей стоило больших усилий не разглядывать комнату, подмечая каждую мелкую деталь, а подумать о том, что делать дальше. У нее был план. Надо проверить, что из будущих подарков брату поможет этот план осуществить. Осталось только сорок шагов до комнаты под крышей.

Детские всегда располагались наверху. Эшлин любила это уединение от чужих взглядов, ощущение, что она в лесу, а рядом только ветви и птицы. Окна в этих двух комнатах, ее и брата, были круглые, с деревянными ставнями, которые закрывались лишь в середине зимы. Ее комната выходила окном на восток, и, прежде чем подняться над лесом, солнце первым делом заглядывало погладить девочку теплым лучом по щеке. Она выглядывала улыбнуться солнцу и послушать зябликов или синиц, прилетавших за семенами.

Мэдью же свое окно путал с дверью, расшатал петли ставен и постоянно вытаптывал мох на западной стороне крыши, сваливая это на птиц. «Что же это за такая огромная птица в сапогах у нас завелась?» – вопрошали родители. Сегодня ему настрого запретили появляться у себя до Церемонии.

Эшлин приоткрыла дверь к Мэдью. Необычно чистая комната, с разложенными у стены подарками, к каждому из которых прилагался паттеран с пожеланием. Магия не давала этим маленьким букетикам вянуть сутки-двое, иногда больше. Эшлин вспомнила, что люди в своем человеческом мире выцарапывают какие-то знаки на коже или глине. И как у них хватает терпения все их запомнить? Это же скучно, когда письмо настолько однозначно, что над ним и думать не надо!

В комнате брата пахло хвоей от привязанного к дорожной сумке букета из сосновых веток пополам с вереском. Интересно, от кого? Такой паттеран был на грани между пожеланием вечно счастливой жизни и признанием в любви. Эшлин прикрыла дверь и принялась тщательно и без зазрения совести осматривать подарки. В конце концов, пока она не делала ничего запрещенного.

Судя по ровным рядам вещей, Мэдью здесь честно не появлялся с раннего утра. Тонкие красные свечи, которые вспыхивают без огнива, дорожная сумка с десятком плотных карманов и медными застежками, набор обсидиановых метательных ножей с деревянными ручками, фонарь с коваными стенками и держателем для свечи в виде ежевичного цветка. Все это вполне пригодится в дороге. Будто дарители знали, куда собирается именинник сразу после совершеннолетия.

Девушка разглядывала фляжку-рог в кожаном футляре с резными листьями винограда, название которого было созвучно имени брата, когда из окна ввалилось что-то большое и темное. Точнее, большое и рыжеволосое.

Вскрикнули они с Мэдью одновременно. От неожиданности Эшлин швырнула в брата рогом.

– Эш! – Мэдью поймал подарок и теперь размахивал руками так рьяно, будто пытался взлететь. – Вот что ты здесь делаешь?

– А ты что здесь делаешь? Одичал и почувствовал себя белкой, птица наша в сапогах? – Эшлин говорила с Мэдью, вслушиваясь в себя. Сердце все еще колотилось, но вернуть самообладание оказалось просто. Неужели чувства тоже уходят вслед за силами?

– Если я разрешил тебе трогать мою душу, сестрица, это не значит, что можно трогать мои вещи!

– Не бойся, я ничего не стащила, – ответила Эшлин уже совсем ровно, – нам некогда будет разбираться в этом после Церемонии. Успеем только прийти и взять нужное.

– Зубы заговариваешь. Не думай, будто я не знаю про все эти женские штучки нашего рода. Ты меня магией не успокоишь и соглашаться не заставишь! Я хочу первым смотреть подарки, и чтоб их никто не трогал!

Эшлин грустно улыбнулась. Мэдью забыл, что магии в ней сейчас нет ни капли. Разве что та, присущая большинству ши, которую зовут обаянием, но и она исчерпана до капли тревогой и ненавистью.

– Братец, ты в любом случае не будешь первым. Сначала каждый подарок трогал мастер, который его делал, а потом тот, кто хотел его вручить. Это сейчас не главное. Ты же хотел стать героем, Мэдью. Вот и станешь. Совсем как те, которых воспевал бард Талиесин. Надо только потерпеть до конца Церемонии и не ссориться со мной из-за ерунды. Ты же не хочешь, чтобы наш план раскрыли?

Отец выслушал бы ее. И где-то понял. Но все равно не позволил бы выполнить задуманное. Пошел бы к старейшинам, к филидам, например, к ехидному и холодному Коэну, например, отцу Ройсин, близкому родичу. И что хорошего вышло бы? Да ничего. Беда и позор, вот что.

Мэдью покивал, перестал возмущенно пыхтеть и любовно поглаживал бок резного футляра фляжки. Кажется, некто, оставивший паттеран из белых колокольчиков на удачу, угадал с подарком.