Не герой

– На чем-нибудь основанный, конечно…

– Я думаю! Мы засиделись! Оба раздражительны стали. Николай Алексеич в своих романах повторяется. Ему надо освежить, свои наблюдения, расширить кругозор… За границей мы будем дружнее и больше будем любить друг друга… Семейная жизнь ведь в сущности искусственная вещь, ее надо и поддерживать искусственными способами. Если приедете в Петербург, то увидите, какими мы милыми образцовыми супругами приедем…

Теперь Рачеев понял, зачем Баклановым нужно много денег. Понял он и оживление Катерины Сергеевны. Она была вся поглощена своим новым проектом, который обещал ей заманчивые перспективы. Она сама крайне недовольна была своей нервностью, принявшей в последнее время опасные размеры, и ей хотелось непременно починить себя. Что за удовольствие быть брюзгой, постоянно отравлять хорошее настроение других и видеть вокруг себя людей, погруженных в мрачную думу? Они рассчитывали поехать в Италию, а если хватит денег, побывать в Греции.

– И вы, Лизавета Алексевна, едете за границу? – спросил Дмитрий Петрович.

Лиза почему-то густо покраснела.

– Нет, я остаюсь… – ответила она.

– Ни за что не хочет, как ни уговаривал ее!.. – заметил Бакланов.

– Лиза? О, что вы! Она не поедет по принципу! – с добродушно-лукавой усмешкой сказала Катерина Сергеевна. И она продолжала тоном комически-важным. – Как можно ездить по Европе, когда еще не изучил своей бедной родины? Как можно тратить деньги на приятные прогулки в Италию, в Грецию, когда там, в далекой деревне, мужики нуждаются в просвещении и ждут не дождутся, когда же, наконец, она, Лиза, придет к ним и просветит их… Лиза, не сердись, я шучу!.. Нет, в самом деле, у нее очень серьезные намерения…

– Никаких у меня намерений нет! – еще сильнее прежнего краснея, промолвила Лиза.

– Ну, как же, рассказывай!.. Это скромность!.. Ах, да!.. Мы забыли сказать вам самое главное: тетушка Лизы и Николая умерла…

– Тетушка? Ирина Матвевна? – с изумлением воскликнул Рачеев.

– Да, – ответил Николай Алексеевич, – третьего дня мы получили телеграмму. Она умерла и, конечно, отказала все Лизе…

Произошло короткое молчание. Рачеев сопоставил это известие с сообщением Катерины Сергеевны о сердечных намерениях Лизы, и в голове его начали составляться догадки насчет этих намерений. Но он ничего не сказал по этому поводу. Разговор переменился. Дмитрий Петрович заговорил о последней истории Ползикова с Зоей Федоровной. Подали кофе. Николай Алексеевич наскоро выпил его и стал извиняться.

– Поболтай, голубчик, с Катей! Мне надо кончить одну сцену…

И ушел в кабинет.

– Что ж, Дмитрий Петрович, вы расположены болтать со мной? – смеясь, спросила Катерина Сергеевна.

– Разумеется. Вы это так хорошо умеете делать… Я считаю это большим достоинством.

– Спасибо. Однако вы ничего не возразили мне по подводу поездки за границу. Значит, вы так смотрите, как я сказала? С ужасом?

– Я до сих пор на это никак не смотрел, а теперь подумаю…

И он в самом деле немного подумал, а потом сказал:

– Видите ли, я думаю с точки зрения Лизаветы Алексевны. Она полагает, что прежде надо узнать Россию. Но это потому, что она интересуется Россией. А вас, Катерина Сергеевна, кажется, нельзя обвинить в этом грехе… Ну, так и поезжайте с богом… Что же касается того, что это дорого стоит и на это нужны большие средства, которых у вас нет, то я советовал бы вам подумать над этим. Николаю Алексеичу придется писать много за границей и посылать сюда, а это уж какое для него будет путешествие?..

– Ну вот, вы непременно хотите разочаровать меня! – тоном досады заметила Катерина Сергеевна.

– Нисколько. Я только хочу, чтобы вы ничего от себя не скрывали. Вот теперь Николай Алексеич пишет наскоро для какого-то издателя Опухолева, пишет скверно и сам это понимает. Я ничего ему не сказал, потому что не хотел обижать его, но вам скажу. Мне было очень грустно глядеть на него и слушать, как человек сознательно понижает свое дарование. Удивительное дело! Сколько-нибудь уважающая себя сапожная фирма ни за что не позволит себе выпустить хоть одну пару плохих сапог. А если случайно такая выйдет и ее продадут и принесут назад, посмотрите, как в магазине все смущены, краснеют, извиняются, спешат замять и возвратить вам деньги… А писатель прямо говорит: вот это я пишу хорошо, а это вот скверно, потому что это для такого-то журнала, а это для Опухолева. Как будто Опухолев сам читает свой журнал, а не публика. А публика все это чувствует. Она возвысила писателя, поклоняется ему, ценит его, пока он дает ей произведения своего дарования, а чуть только замечает, что писатель стал небрежен, она от него отворачивается… Его тогда ценит только Опухолев, потому что он недальновиден и плохо рассчитывает. Он думает, что публику можно надуть именем… Никогда!.. Мы, читатели, очень тонко чувствуем неискренность писателя и никогда этого не прощаем.

– Какой же отсюда вывод?

– Тот, что Николай Алексеич рискует. Всю ту почтенную известность, все уважение, какое он снискал, многолетней добросовестной работой, он может потерять вдруг, в один прекрасный вечер, и тогда уже трудно будет подняться…

В то время как он это говорил, лицо Катерины Сергеевны выражало все большее волнение. Глаза как-то потемнели и в них появился тот зловещий блеск, который для Лизы служил дурным предзнаменованием.

– Я это слышу уже в тысячный раз!.. – сказала она колеблющимся голосом. – И знаю, что меня все обвиняют… Очень хорошо это знаю!.. Но я не понимаю, чего я такого особенного требую? Я, кажется, не требую рысаков, блестящей обстановки, дорогих нарядов!.. Да, наконец, почему вашей Высоцкой все это можно, а мне нельзя?.. Ах, нет! Все это пустяки!.. Я только одно говорю и всегда говорила: зачем мой муж писатель? Гораздо лучше было бы, если бы он был купцом, или помещиком, или хоть чиновником… Вы думаете, я сама не понимаю этого, о чем вы говорили? Я тысячу ночей об этом думала и ничего не могла придумать… Ведь жить же надо!? В подвале жить я не могу, ну, вот не могу, что вы поделаете!.. А мы живем только что не в подвале…

– Подождали бы ехать за границу…

Катерина Сергеевна вдруг неожиданно для Рачеева вскипела. На ее раскрасневшихся щеках появились бледные пятна. Она поднялась.

– Вот нарочно, назло всем поеду!.. Пускай думают и говорят, что угодно! Мне решительно все равно! Решительно все равно!

Она проговорила это тем нервным, прерывающимся голосом, за которым обыкновенно следуют слезы. Но Рачееву этого не пришлось увидеть, потому что она сейчас же ушла в спальню, захлопнув за собою дверь.

Дмитрий Петрович вопросительно взглянул на Лизу. Она сидела неподвижно, и на ее серьезном лице не выражалось никакого определенного чувства, но несомненно было, что это ей стоило больших усилий. Живя в доме, где все зависело от состояния нервов у Катерины Сергеевны, она незаметно научилась искусно управлять выражением своего лица. Это было очень важно. В иные минуты малейшая тень удивления или неодобрения на лице, намек на улыбку – способны были вызвать целую бурю. В таких случаях лицо Лизы выражало простую серьезность, без

всякого содержания, без малейшей окраски, как будто она была занята своими мыслями, ничего не слышала и не видела.

Но прошло меньше минуты после того, как вышла Катерина Сергеевна, и Лиза подняла глаза, которые выражали теперь как бы просьбу о снисхождении.

– Катерине Сергевне действительно нужна какая-нибудь перемена! – сказал Рачеев, заметно понизив голос. Он боялся, что в спальне будет слышен их разговор. – Она совсем не умеет управлять своими чувствами. Я заметил даже, что в такие минуты ее как будто покидает ее здоровая логика… Это – несчастье!

– Да, Катя совсем развинтилась. Но я не думаю, чтобы поездка или что-нибудь другое могли исправить ее надолго… Такие уж у нее нервы, ничего с ними не поделаешь! – сказала Лиза, тоже негромко. – Знаете, это несправедливость. Я думаю, что таким женщинам надо непременно рождаться со средствами. Они могут жить только среди непрерывной смены разнообразных впечатлений… Они в этом невиноваты, потому что так устроены… И в Петербурге очень, много таких женщин… Девяносто на сто!..

– Нуте? Что вы? – почти с испугом воскликнул Дмитрий Петрович. – Значит, род человеческий портится…

Они оба замолчали. Продолжать разговор вполголоса было неловко – оба это чувствовали. Надо было переменить разговор.

– Итак, Ирина Матвевна умерла! – сказал Рачеев.

– Да, бедная тетушка!..

– Но она хорошо сделала, что оставила вам свое имение. Что же вы намерены с ним делать?

– Я ничего не знаю. Я об этом еще не думала, а и думать начну, ничего не придумаю. Мало думать, надо понимать что-нибудь.

– Я готов помочь вам в этом случае. Я хорошо знаю именьице Ирины Матвевны. Оно не велико, и эксплуатировала она его прескверно. Оно может дать дохода вчетверо больше, чем давало ей. Продавать его теперь я вам не советую, надо сперва привести в порядок, тогда можно будет взять за него больше…

– Отчего вы думаете, что я продам его? – спросила Лиза.

– Мне так казалось… Ведь вам было бы скучно самой заниматься хозяйством! – ответил нерешительно Дмитрий Петрович.

– Скучно? А вам, Дмитрий Петрович, не скучно? – спросила она, не глядя на него.

– Мне – это другое дело. Я привык…

– Может быть, и я привыкла бы!..

Он посмотрел на нее с выражением недоумения и вопроса. Не может быть, чтобы эта молодая девушка стремилась к хозяйству исключительно ради выгоды. Тут что-то такое скрывается. Но спросить ее об этом он не решился.

– Даже наверное, – сказал он, вставая, – это далеко не так трудно, как думают! До свидания! Я зайду еще на минутку к Николаю Алексеичу.