Под прикрытием Пенелопы

У Миронова сложилось впечатление, что сокурсник его позабыл и про невесту свою и про концерт, о чём до этого не уставал напоминать…

Сам же Ейей, с появлением гостьи вдруг замер и, хотя был близорук, неожиданно увидал её глаза, обращённые почему-то к нему только (разговаривала же она в это время с Волохой), и подумал: дескать, как так, что, будучи на расстоянии десяти шагов, он увидал пытливое выражение её взгляда? Такое с ним, во всяком случае, произошло впервые, и это обстоятельство слегка обескуражило его, но также и крепко заинтересовало. Заинтриговало. Что-то очень знакомое из детства, что ли?.. Влюблённость, может быть?

Решили завернуть в магазин, чтобы не переплачивать в клубе. Алевтина осталась на выходе перед кассами, а друзья погрузились в лабиринт полок с товаром. Уже у кассы Волоха сказал Миронову:

– Шоколад пока спрячь. Она сластёна… – оба они тут рассмеялись, потому как сообразили, что говорят непосредственно рядом с девчонкой-кассиром, с усмешкой и любопытством взиравшей на них, откинув кудрявую головку и хлопая большущими ресницами, и, видимо, уразумевшей, что вовсе не её хотят они обвести вокруг пальца, но всё же, всё же… забавно.

Уже на подходе к писательскому клубу Волоху вызвал на связь мобильник.

– Да-да, минут через двадцать буду, – сказал он и, глянув на Миронова, пояснил в некоторой оторопи: – Моя Натали уже в метро. – И задумчиво повторил: – Уже в метро моя Натали.

Так что вскоре ему пришлось уйти, но всё же втроём они успели зачем-то обсудить его прежнюю жену, которая требовала, чтобы он отписал свою долю квартиры на детей, и Миронов, подхватив тему, зачем-то высказал своё мнение:

– Дело не в том, кто плох или хорош… Вот я тоже прожил более двадцати лет со своей ненаглядной… и чего? Вдруг оказалось, что мы совершенно разные люди. Интересы наши совсем не совпадают. И удерживало нас последние годы только – что? Сын, быт, привычка… А что ещё может быть хуже, чем жить по привычке? И тебе, Волоха, вряд ли нужно сводить отношения к злобе… сыновья тянутся к тебе, ты – к ним.

– А я разве свожу, – огрызнулся Волоха, – тем более, к злобе? Чего ты лепишь!

– Да, – сказала Алевтина миротворчески. – Что может быть хуже – жить по привычке? Наверное, ничего. Тут я всецело на стороне Анны Карениной. Жить по любви…

– Мне надо выпить. – Волоха выпил, не дожидаясь остальных, облизал под усами красные губы. – Всё! Я подвигал! Ну вас в баню! Зануды!

Уронив стул, он быстро вышел из буфета, бросив, впрочем, загадочную фразу на прощанье:

– Пьяный проспится, дурак никогда!

Впрочем, на это его замечание никто не обратил внимания.

Оставшись с глазу на глаз, Алевтина с Мироновым продолжили непринуждённое общение – их круг интересов оказался как раз общим. Миронов взял ещё яблочного соку, бутербродов, кофе. У стойки буфета к нему пытался привязаться завсегдатай подвала, сухощавый поэт с пропитым лицом, но Ейей небрежно от него отмахнулся или, точнее, – не удостоил внимания, не удосужился огрызнуться даже. Затем этот завсегдатай подходил к их столику, жадно поглядывая на бутылку у ножки стола, но и тут его намёку внять не захотели и не приветили, Алевтина даже выразила ему своё неудовольствие, сказав, что он мешает им разговаривать, и это пробудило в Миронове ещё большую к ней заинтересованность и симпатию. Он чувствовал, что давно не испытывал столь сильного влечения к женщине. И женщина эта, кажется, тоже испытывала к нему больше, чем приязнь к любопытному собеседнику.

«Странно только, – заметил себе Миронов, – что зовут её Алевтина… как в моей повестушке».

Затем, когда стали выдворять из буфета, они обнаружили, до чего быстро и незаметно пролетело время. Собрав остатки закуски и водку в сумку, они отправились по Тверскому бульвару. Сияли огни вечернего города, скрипел снег, и Ефиму Елисеевичу почудилось, что ему на данную минуту лет двадцать, но никак не полтинник. На лавочке они допили водку (то есть допивал Миронов, Алевтина же плеснула немного в стаканчик с соком). После этого как-то явно перед Мироновым возник вопрос: что же дальше? Вот сейчас они распрощаются (да, вечер прошёл хорошо, да, приятно пообщались) … и всё? А ведь так бывало, что он прощался с очередной дамой, обещал звонить, а потом не звонил. Почему-то сейчас хотелось иного продолжения… и об этом позаботиться нужно не завтра, но теперь, никак не завтра…

– Ну что, – сказал он, – поедем ко мне? Но это Подмосковье. Или… к тебе пойдём?

Тут над головой в небе, вылетев из-за крыш домов, с треском рассыпались разноцветные петарды. Миронов резко обернулся на внезапный фейерверк и одновременно с этим успел увидеть сбоку глаза Алевтины – в них, как в линзочках, отразился этот странный салют, не мотивированный никаким праздником, потому как никакого праздника сегодня по календарю не числилось.

Её квартирка представляла собой небольшой музей цветов: почти в каждой вазе по гербарию – розы, ромашки, космеи… И живые: на подоконниках и в подвешенных к потолку горшках цвели, кроме знакомой гортензии, бегонии и плюща, невиданные Мироновым до сих пор, названия которых он не сразу смог за Алевтиной повторить: нефролепис, сансивьера… и этот… как его?.. Язви!

Из кухни Алевтина сказала, что на Кубе кротон дивно красив.

– Этот, по сравнению с ним, неприличен даже. Потому что невзрачен.

И полным-полно экзотических экспонатов. Поблекшие корралы вальяжно кривились на стеклянном столике, на подоконнике возлежали бледно-розовые морские раковины, коричневые звёзды, надутая и вся в острых шипах рыба, готовая вот-вот взлететь, как воздушный шарик… И далее повсюду – камешки, амулеты… Глаза разбегались, и Миронов решил сосредоточиться на чём-нибудь отдельном. Тем более, легкомыслие хорошо подпившего человека и «эта вот экзотическая музейщина» настроили его на ироничный лад, чего как раз он и старался избежать.

На полотне в раме из бамбука с горных вершин струился водопад, неподалёку от которого расположилась соломенная хижина с чернокожими аборигенами, ещё какие-то ритуальные действа и сценки. Масса фотографий и картинок по стенам. На полочках вперемежку с чучелами черепашек, небольших крокодильчиков, игрушечных мартышек топорщились воинственные деревянные болванчики с копьями (то есть глаза опять запрыгали вскачь) и другие в непринуждённом разбросе предметы шаманского свойства.

Необычное освещение – лампы с повёрнутыми в разные стороны абажурами тянулись линией по всему потолку от одной стены к другой – придавало антуражу вид уютного оазиса. Над столом же висел инструмент из толстенного бамбука, издававший мелодичное звучание ряда нот, если задеть его нечаянно головой. К тому же Алевтина включила запись птичьих голосов – их ласково-приглушённое щебетание создавало устойчивое настроение райского покоя. Правда, Миронов почувствовал, что вся эта атмосфера была слегка насторожена против него, как бы в ожидании реакции и поступков незнакомца, и он понял, что вести себя надобно, не навязывая себя и тем более ничего своего не диктуя. И постепенно настороженность эта по отношению к нему стала мало-помалу иссякать, и, наконец, он ощутил себя легко и непринуждённо.

«Ну-ну, – сказал он себе, – не такой, значит, я и страшный… средь этих крокодилов и медуз».

Сухое красное вино показалось ему чуть подкисшим, и он сказал, взяв бутылку и встряхнув её для наглядности:

– Коль сверху такие пузырьки роятся, то…

– Что?

Миронов не был уверен, что правильно помнит пояснения, когда-то слышанные на одном из винных заводов в Крыму, поэтому замялся, но, имея на вооружении поговорку «говоря – говори», продолжил в том же духе:

– …То это означает, что продукт плохо выдержан. Попросту – закис. Брак натуральный.

– Ну да? А мне понравилось.

– Ну, на вкус и цвет… – и прикусил язык.

Впрочем, Алевтина пропустила мимо ушей его последнюю реплику.

Со второй бутылкой вышло иначе: вино показалось Миронову замечательным, и он им восхитился.

– Вот это настоящий продукт!

Алевтина взяла бутылку и для наглядности встряхнула:

– Между прочим, здесь такие же пузырьки.

– Да? – Миронов пригляделся, приблизив бутылку к свету торшера, прожевал пиццу, изрёк: – Это совсем другие пузырьки.

– Ах, вот как. Оказывается, пузырьки бывают разные. Другое вино, другой вкус, другие пузырьки?..

– А как же! – не сдавался Ефим Елисеевич, но про себя подумал: «Похоже, я уже пьян… изрядно!» – Мысль эта, однако, не вызвала в нём беспокойства. Ему было комфортно, и чувствовал он себя соответственно – раскрепощёно. – Послушай-ка…

– Да.

– Откуда вся эта забугорщина? – и он обвёл комнату рукой. – Может, расскажешь? Вкратце.

– Вкратце? – Алевтину, кажется, позабавила такая постановка вопроса, и она готова была уже рассмеяться. – А не рановато?

– В самый раз.

– Ну… что ж. Хотя, знаешь, неведение иной раз куда больше пленяет воображение. И удобнее даже. К чему нагружать… не лучше разве с чистого листа? – И тут же сама спросила:

– У тебя в детстве друзья-то были?

– Да, конечно. А что такое?

– Расскажи.

– А как же чистый лист?