Последний Иерусалимский дневник

но алкогольное вливание
душе моей нужней гораздо.

«С упрёком смотрят мне вослед…»

С упрёком смотрят мне вослед
глаза бывалых докторов:
курю я очень много лет,
однако всё ещё здоров.

«Я начитался всякой дури…»

Я начитался всякой дури,
слегка кривя физиономию,
и охладел к литературе,
и перешёл на гастрономию.

«Много было на свете событий…»

Много было на свете событий,
изумительно ярких в начале,
чтобы позже в разбитом корыте
полоскались немые печали.

«Мы пьём, целуемся, едим…»

Мы пьём, целуемся, едим,
нужды не знаем в переменах,
а страх, на диво невредим,
живёт в уме, душе и генах.

«Я не мудёр, однако опытен…»

Я не мудёр, однако опытен,
могу я в шорохе походки
или в застольном тихом шёпоте
услышать жульничества нотки.

«Вкушая крепкие напитки…»

Вкушая крепкие напитки,
теперь живу на свете я
немного медленней улитки,
но хлопотливей муравья.

«Ещё мы в сужденьях круты…»

Ещё мы в сужденьях круты,
ещё мы довольны судьбой,
но близостью смертной черты
заметно отмечен любой.

«Блаженство остро чувствуя хмельное…»

Блаженство остро чувствуя хмельное,
я почему-то думаю тревожно,
как зыбко благоденствие земное
и обольщаться надо осторожно.

«Пришла невнятная тоска…»

Пришла невнятная тоска —
глухая, тёмная, немая;
я душу рюмкой обласкал,
исток тоски не понимая.
Ушла мерзавка.

«Друзей ушедших лица ясные…»

Друзей ушедших лица ясные
я вижу вдруг средь бела дня,
слова их – явно не напрасные,
непостижимы для меня.

«Из-за бушующих амбиций…»

Из-за бушующих амбиций,
хотя они и сокровенны,
поэтов будничные лица
бывают очень вдохновенны.

«Опережая некролог…»

Опережая некролог,
хочу сказать покуда:
я написал не всё, что мог,
пришлю уже оттуда.

«За всё переживать уже не нужно…»

За всё переживать уже не нужно:
хотя эпоха сделалась подлей,
с реальностью теперь живу я дружно,
поскольку перестал общаться с ней.

«Но жизнь – как её ни гасили…»

Но жизнь – как её ни гасили,
прекрасна при всей её сложности,
а злоба растёт из бессилия,