Прошлое в наказание

– Ладно… – Я тоже взял в руки приборы, хотя у меня пропал всякий аппетит.

Молча мы покончили с закуской, потом с солянкой, приступили ко второму. Я размышлял о том, что у Эдуарда особый склад ума и особые предпочтения: для него самое важное – защищать власть, а не страну и не закон, именно такие люди нужны были в КГБ и НКВД, а новой России они достались по наследству, и от них уже не избавиться. «Надо было полностью разогнать КГБ, – заключил я. – К чертовой матери. И заново создать органы государственной безопасности. Надо было. Теперь сделать это не получится. Поезд ушел. И очень сильно…»

– Как тебе здешняя кухня? – деловито осведомился Эдуард.

– Хорошая, – рассеянно ответил я.

Новая пауза была долгой. Лишь когда мы пили кофе, Эдуард проговорил с оттенком сожаления:

– Вполне понимаю твое желание остановить кровопролитие. И одобряю его. Но не вижу в настоящее время путей для прекращения военных действий. Может быть, месяца через два или три появится такая возможность. Когда обе стороны поймут, что зашли слишком далеко, а результата нет. Другого я тебе сказать не могу.

– И на том спасибо.

Я не дал ему заплатить за себя – выхватил счет, увидел, сколько с нас причитается, достал кошелек, отсчитал половину. Криво усмехнувшись, он добавил до нужной суммы.

На улице деловито падал некрупными хлопьями снег, нежно опускаясь на голову, на плечи и устилая все вокруг чистеньким, белым ковром. Мы стояли у выхода. Я смотрел Эдуарду в глаза.

– Там за всеми столиками пишут звук? – Я кивнул в сторону ресторана.

Он ничего не ответил, но его взгляд стал пристальным, жестким.

– Ты ничего мне не хочешь добавить здесь? – продолжил я.

Немного подумав, он выдохнул:

– Ты бы поосторожнее… там… на службе.

Ясно было, что ничего, кроме этих слов, я от него не услышу. И на том спасибо. Дежурно пожав друг другу руку, мы разошлись в разные стороны.

Выйдя на Ильинку, я повернул в сторону Кремля. Шел среди неспешно кружащих снежинок, думая: «Все вернулось на круги своя? Вновь не помешает осторожность? Хотя есть некоторое отличие: раньше нужна была осторожность вообще, а теперь – на службе. Но если так пойдет дальше, скоро точно все вернется на круги свои… Как выполнить просьбу Сухатова? Какие слова не будут лживыми и при этом все объяснят? Не представляю…» Это был редкий случай: я на самом деле не знал, что предложить.

Вернувшись в Кремль, я сразу направился к Сухатову. Лев нашел время, чтобы выслушать меня. Помолчал. Проговорил с мрачным лицом:

– Ситуация непростая. Хорошего объяснения нет. И воздержаться от объяснения нельзя. Информация уже просочилась. Скрыть ее невозможно. Вот, посмотри… – Он протянул мне листок с текстом. Это было сообщение одного из западных информационных агентств о штурме Грозного и о потерях федеральных войск. – И вот посмотри.

Я пробежал глазами второй текст – неуклюжая попытка объяснить происшедшее. «…Вина за коварное нападение на федеральные войска, приведшее к неоправданно высоким потерям, полностью ложится на руководство Чечни».

– Глупое объяснение.

– Согласен.

– Лучше уж так: «Попытка навести конституционный порядок натолкнулась на ожесточенное сопротивление сепаратистов, приведшее к многочисленным жертвам».

– Запиши. Но про многочисленные жертвы не надо. Ясно, что ожесточенное сопротивление не могло обойтись без жертв.

Достав ручку, я выполнил его просьбу, добавив еще одну фразу: «Вина за потерянные человеческие жизни с обеих сторон полностью лежит на руководстве Чечни». Признаюсь, мне эта фраза не слишком нравилась, но я написал ее.

Я не стал задерживаться на работе – поехал к Марине и Кириллу. Вез с собой то, что нашел в кремлевском буфете: шампанское, конфеты, мандарины. Стандартный набор.

Сын обрадовался, увидев меня. Не давая мне раздеться, начал надевать штаны, свитер, теплую куртку. Марина, стоявшая в проеме, смотрела на него с понимающей улыбкой. Вслед за тем мы отправились кататься на санках. Небольшая горка находилась в соседнем дворе. Признаться, я напрочь забыл о всяких проблемах, связанных с Чечней и с моей работой. Катался вместе с Кириллом, с трудом умещаясь на санках, падал с ним в снег, заваливаясь набок, бежал наперегонки вверх по склону.

Возвращались мы при свете уличных фонарей. Марина успела накрыть на стол, и нас ждал праздничный ужин. Вскоре к нам присоединились соседи – супружеская пара с сыном, который на год был старше Кирилла. Посидев немного с нами, ребята сбежали в соседнюю комнату, занялись играми. А мы продолжили общение. Виталий, научный сотрудник, работавший в гуманитарном академическом институте, рассказывал о том, что у них остались только отъявленные энтузиасты, остальные разбежались кто куда: обслуживать бизнесменов, торговать в ларьках и даже убирать улицы. Не таких изменений ждали они.

– А миллионы людей, которые работали на заводах, на предприятиях? Они в одночасье провалились в нищету и вечный страх за будущее. Их убивают на улицах и в квартирах, с ними по-фашистски обращаются новые хозяева-приватизаторы, захватившие их заводы, их предприятия. А что творится на улицах? Даже в центре Москвы открыто продают наркотики. Я уж не говорю про то, какие идеалы у наших детей…

Сколько раз я слышал такие речи. Что я должен был ему ответить? Что этого нет? Все это присутствовало в нашей действительности.

– К сожалению, то, что вы говорите, имеет место… У реформ была совсем иная цель. Дать людям новые возможности. Надеюсь, вы понимаете… – Господи, каким языком я пытался объяснить расхождение между тем, что хотели, и тем, что получилось на четвертом году после событий августа девяносто первого. Убогие слова ужасали, но я продолжал. – Непросто изменить такую огромную страну. Многое невозможно было предусмотреть заранее. Власть пытается исправить ситуацию. Но это потребует времени.

«Как все-таки влияет на язык то, чем занимается человек, – размышлял я позже, направляясь домой на метро. – Чиновная жизнь оборачивается канцелярщиной в мозгах. Кого-то это устраивает, но только не меня. Не хочу, чтобы мои мозги вконец заканцелярились!» Я не слишком представлял себе, как добиться подобного результата, но страстно желал его.

Через несколько дней меня попросил зайти Александр Николаевич Яковлев, тот самый, которого частенько называли архитектором перестройки. Его кабинет располагался в здании, стоящем ближе к Кремлю, неподалеку от Гостиного Двора. Александр Николаевич, неспешный, обстоятельный, с доброжелательными умными глазами, поднялся мне навстречу, пожал руку, усадил за длинный стол, примыкающий к его рабочему столу, сел напротив. Принялся расспрашивать про житье-бытье. Это была его манера – никогда не выплескивать на человека соображения или просьбу сразу. Я честно отвечал, что весьма опечален событиями в Чечне. Александр Николаевич помрачнел: «Да, там нехорошо получилось. Совсем нехорошо». Помолчал, потом заговорил о своем. Он просил помочь с созданием партии.

– Социальной демократии, – окая, пояснил он. – По сути, социал-демократической. Но как-то не хочется, чтобы «социал» расшифровывали как «социалистической». Съезд намечен на февраль. Нужна программа партии. Ее вариант подготовили, но мне он не нравится. И все другие документы надо поправить. Беретесь?

Я согласился.

– Вот и хорошо, – все так же окая, высказал свое одобрение Александр Николаевич. – Тогда начнем не откладывая. Программа должна отражать наше внимание к человеку, то, что люди – главное для нас.

– Значит, надо начать с раздела «Человек», потом поставить раздел «Семья», потом «Общество», а в конце – «Государство».

– Пожалуй, так и стоит сделать, – задумчиво изрек Александр Николаевич. – Вы набросайте первоначальный вариант, мы его обсудим и доработаем. Если будет в этом необходимость, – добавил он с очень хитрым видом.

Через два дня я принес Яковлеву первый вариант программы. Он тут же принялся читать его – взял в руки распечатку, сделанную на матричном принтере, расположился поудобнее в кресле в комнате отдыха, поначалу прочитал от начала до конца, а потом, поделившись соображением: «В целом неплохо», начал обсуждать каждую строку. Хорошо, что передо мной лежал второй экземпляр, и я делал пометки, иначе бы я не запомнил всех его замечаний и пожеланий. Их набралось многовато. Поскольку время поджимало, исправлениями пришлось заниматься в субботу и воскресенье. В итоге понедельник принес куда меньше новых замечаний и пожеланий. Но они были, и потому вновь пришлось напрягать мозги. К пятнице появился вариант, устраивающий Александра Николаевича. Его распространили для обсуждения среди будущих членов партии.

Секретарем у Яковлева работала Таня Платонова, приветливая блондинка лет сорока пяти, худенькая и весьма энергичная. Я приходил к Александру Николаевичу в конце рабочего дня, когда он считал себя свободным от основного занятия – реабилитации жертв политических репрессий. Как-то, когда я покидал его кабинет, Татьяна предложила мне:

– Олег, давай выпьем.

– Давай, – охотно согласился я.

Она быстро накрыла небольшой стол, стоявший у окна перед ее рабочим столом: нехитрая закуска, бутылка вина, стаканы. Мы сели за этот стол, понемногу выпивали, разговаривая о самых важных событиях последнего времени. Неожиданно открылась внутренняя дверь, и из своего кабинета вышел, прихрамывая после давнего ранения, Александр Николаевич, направлявшийся домой. Увидев нас, остановился.

– А что это вы тут делаете? – Неподдельное удивление застыло на его округлом лице.

– Выпиваем, – признались мы с Татьяной.

– А я тоже хочу, – с какой-то детской непосредственностью, привычно растягивая букву «о», проговорил Александр Николаевич и сел рядом с нами.

Это повторялось не один раз: Таня предлагала мне: «Давай выпьем». – «Давай», – соглашался я. Она быстро накрывала небольшой стол, и мы приступали. В какой-то момент дверь в кабинет открывалась, выходил, Александр Николаевич, увидев нас, останавливался и после дежурного вопроса «А что это вы тут делаете?» – присоединялся к нам.

Его привлекала вовсе не возможность выпить, а поговорить в непринужденной обстановке. Хотя он и пил вино вместе с нами. Поначалу меня удивляло то, что Яковлев, у которого в кабинете стоял большой стол для совещаний, спокойно вмещавший двенадцать человек, а в комнате отдыха имелся еще один стол, человек на шесть, сидел с нами за небольшим столом, метр на метр, в приемной. Но его это нисколько не волновало. Ему нужно было общение. Он расспрашивал о том, что прежде всего волнует людей, как они относятся к таким важнейшим вещам, как свобода, права человека, частная собственность, что говорят о власти? Он обсуждал с нами события, происшедшие накануне. Ему интересны были разные мнения.

Порой Александр Николаевич вспоминал примечательные события из своей жизни. Однажды рассказал о Двадцатом съезде КПСС, на котором тогдашний Первый секретарь партии Никита Сергеевич Хрущев сделал доклад, осуждавший культ личности Сталина:

– То, что говорил Хрущев, не умещалось в голове. Глубокая тишина стояла в зале. Не слышно было ни скрипа кресел, ни шепота, ни кашля. Никто не смотрел друг на друга – то ли от невозможности происходящего, то ли от смятения. Все пребывали в шоке.

Именно тогда у Яковлева появились первые сомнения в правильности курса КПСС, а позже, при Брежневе, его критическая позиция обернулась почетной ссылкой послом в Канаду. Наказать жестче не посмели – Яковлев был фронтовиком, инвалидом войны, сполна доказавшим преданность Родине. Именно подробное знакомство с жизнью людей в Канаде завершило формирование Александра Николаевича как реформатора.