Клубничка на березке. Сексуальная культура в России

Однако морализация ни в коей мере не уменьшала объективной потребности в планировании рождаемости. Хотя искусственный аборт был уголовным преступлением, в Петербурге их количество выросло с 1897 до 1912 г. в 10 раз. Между тем многие врачи, не говоря уж о моралистах, столь же нетерпимо, как к абортам, относились и к любой контрацепции. В 1893 г. А. Г. Боряковский писал в газете «Врач», что «средства, препятствующие зачатию, так называемые презервативы, приобретают все более широкое распространение. В газетах печатаются о них рекламы; в аптеках, аптечных складах, инструментальных и резиновых магазинах они всегда в обилии и на самом видном месте» (Боряковский, 1893. Цит. по: Вишневский, 1977. С. 128). По мнению автора, презервативы, как и прерванное сношение, настолько вредны для здоровья, что «лучше уж совсем отказаться от полового сношения, чем умножать горе болезнями».

Споры врачей и юристов по поводу абортов и контрацепции продолжались много лет, причем выдвигались разные аргументы. Авторы, заострявшие внимание главным образом на медицинской стороне дела (антисанитария, неумелость, доходившая до того, что женщины сами себе делами аборты вязальными иглами, перьями, палочками и т. п.), готовы были пойти на декриминализацию абортов, чтобы сделать их более безопасными. Другие, напротив, апеллировали к доводам морали и считали аборт недопустимым.

В целом, русские врачи были в этом вопросе либеральнее своих западных коллег. Энгельштейн объясняет это прежде всего интересами самих врачей. В Англии и Соединенных Штатах законы против абортов в XIX в. стали строже в значительной мере по инициативе врачей, желавших усилить свою профессиональную власть за счет женской автономии в вопросах репродукции. В России, напротив, врачи, желая повысить свой профессиональный статус, добивались смягчения правовых санкций против абортов или даже полной их декриминализации; они подчеркивали скорее совпадение, чем конфликт женских интересов с их собственными (Энгельштейн, 1996. С. 340—341). На мой взгляд, это объясняется не столько групповыми интересами российских врачей, сколько их большей демократичностью и близостью к народу.

После долгой полемики Четвертый съезд Общества российских акушеров и гинекологов (1911) и Двенадцатый съезд Пироговского общества (1913) приняли либеральную точку зрения, рекомендовав правительству декриминализировать искусственные аборты, делаемые врачами. В феврале 1914 г. 38 голосами против 20 при трех воздержавшихся за декриминализацию аборта проголосовало и Десятое общее собрание Русской группы Международного союза криминалистов. На Пироговском съезде контрацепция была названа в качестве единственной реальной альтернативы аборту:

«Единственным практическим средством, уже в настоящее время значительно ограничивающим производство незаконного выкидыша и обещающим в будущем еще гораздо более значительное вытеснение этого зла, являются меры, предохраняющие от беременности. Нужно стремиться к усовершенствованию и распространению этих мер» (Общество русских врачей, 1913. С. 88).

Проституция и венерические заболевания

Такая же острая борьба консервативных, либеральных и радикальных тенденций развертывалась в дебатах о половых преступлениях и способах регулирования проституции.

Российские уголовные законы 1813 и 1845 гг., как и их западноевропейские прообразы, описывали все половые преступления в религиозных и моральных терминах как «стыдные преступления», «обиды против добрых нравов», «развратное поведение», «противоестественные пороки». Даже Новое уложение о наказаниях 1903 г. объединяет все половые преступления понятием «непотребство». Но «порок» и «преступление» не одно и то же. Право требует иных, значительно более четких и притом светских определений. Чтобы закон был эффективным, нужно ясно понимать, что именно он охраняет и насколько адекватны избранные для этого средства. Охрана личности от сексуальных посягательств совсем не то же самое, что охрана здоровья населения и, тем более, защита семьи или общественной нравственности.

Общая тенденция развития всякого правового государства – уменьшение количества запретов на поступки, которые не представляют непосредственной социальной опасности или по самой сути своей не поддаются государственному контролю. Если в абсолютных монархиях полиция стремилась контролировать всё и вся, то в XIX в. европейские государства расширяют понятие частной жизни, в которую государство не должно вмешиваться. Хотя царская Россия не была еще правовым государством и защита прав личности занимала в ее законодательстве весьма скромное место, она развивалась в том же направлении (Энгельштейн, 1996. Гл. 1—3).

Особую трудность представляла проституция. Как и в Западной Европе, проституция в России существовала с глубокой древности (см. Г[ерценштейн], 1898; Дерюжинский, 1911; Бентовин, 1909; Броннер, Елистратов, 1927; Лебина, Шкаровский, 1994; Энгельштейн, 1996; Голосенко, Голод, 1998; Stites, 1983; Bernstein, 1995). В начале XVIII в. с ней безуспешно пытались бороться полицейскими мерами. Позже, следуя европейским образцам, Екатерина II поставила ее под надзор полиции и одновременно открыла первую венерологическую больницу для женщин. В 1843 г. в ряде больших городов, начиная с Петербурга, полиция стала выдавать официальные разрешения на открытие, по французскому образцу, легальных и находящихся под медицинским контролем «домов терпимости».

По уголовному законодательству 1845 г. «непотребное поведение» (эвфемизм, обозначавший проституцию) наказывалось, только если «бесстыдные и соблазнительные действия» совершались в общественных местах. Это порождало морально-юридический парадокс, по сути дела легализуя поведение, которое тут же непримиримо осуждалось, но зато создавало максимальные возможности для полицейского и санитарного контроля.

Общественное мнение – мужское! – относилось к системе борделей вполне терпимо. О них не говорили при дамах, но многие дворянские юноши начинали свою сексуальную жизнь именно там. Нередко мальчиков приводили туда с этой целью старшие братья, друзья и даже отцы. В. М. Тарновский в начале 1880-х годов предложил для «укрощения» венерических заболеваний в армейской среде создать специальные солдатские дома терпимости, пополняемые здоровыми молодыми крестьянскими вдовами; эту идею поддержал знаменитый генерал М. Д. Скобелев. Руководители кадетских корпусов, по-отечески заботясь о здоровье подопечных юношей, издавали приказы, разрешавшие кадетам старших курсов и юнкерам повзводно посещать закрепленный за училищем публичный дом выше средней категории.

Приказ начальника Александровского юнкерского училища генерала П. Н. Григорьева от 20 февраля 1897 г. гласил:

«Дабы обезопасить юнкеров от заразы сифилисом при половых отправлениях, устанавливается следующее:

Для посещения юнкерами мною выбран дом терпимости Морозовой.

Для посещений устанавливаются понедельник, вторник и четверг…

В дни, указанные для посещения… врач училища предварительно осматривает женщин этого дома, где затем оставляет фельдшера, который обязан наблюдать:

а) чтобы после осмотра врача до 7 часов вечера никто посторонний не употреблял этих женщин;

б) чтобы юнкера не употребляли неосмотренных женщин или признанных нездоровыми;

в) предлагать юнкерам после сношения омовение жидкостью, составленной врачом».

Посещение проходит коллективно. Плата фиксированная, причем можно за эти деньги «совокупиться только раз и не больше 1/2 часа времени». «Юнкера во время совокупления должны соблюдать порядок и тишину», а «дежурный офицер, приняв команду, должен принять доклад фельдшера о благополучии совокупления. Расчет юнкера ведут сами. При этом они должны помнить, что более позорного долга, как в доме терпимости, не существует» (Голосенко, Голод, 1998. С. 49; Скородумов, Борисов, 2007).

Кроме «организованных» проституток было немало «одиночек», работавших на собственный страх и риск (как правило, с сутенером). По данным официальной полицейской статистики, на 1 августа 1889 г. в 50 губерниях Европейской части Российской империи насчитывалось 912 домов терпимости, в которых жили 6 121 проститутка, «одиночек» было 6 826 (Статистика Российской империи, 1890. Т. XIII. Цит. по: Калачев, 1991. С. 39). Эти цифры, конечно, занижены. По подсчетам специальной комиссии, в начале 1890-х годов в России насчитывалось 1 262 дома терпимости, 1 232 тайных притона, 15 365 «проститутных домов терпимости» и свыше 20 тысяч одиночек; по подозрению в проституции в год задерживалось свыше 14 тысяч женщин (Г[ерценштейн], 1898. С. 482). По подсчетам современных ученых, количество проституток на душу населения в Санкт Петербурге в начале XX в. было примерно таким же, как в других европейских столицах – Лондоне, Париже, Вене и Берлине (Stites, 1978. P. 183).

Каждая проститутка обязана была зарегистрироваться в полиции, где на нее заводили особое дело. Если женщина переезжала на новое место жительства, ей после внеочередного медицинского осмотра выдавалось так называемое проходное свидетельство с приложением печати. По приезде на новое место женщина должна была отметиться у местного начальства, которое могло запросить ее дело с прежнего места жительства. Разумеется, не все женщины это делали.

Как и в Западной Европе, проблема проституции обсуждалась в России прежде всего в связи с распространением венерических заболеваний. Хотя полицейско-медицинский контроль за проститутками обходился дорого и порождал множество злоупотреблений властью, его гигиеническая эффективность была низкой. По данным обследования 1889 г., «дурной болезнью» (эвфемизм сифилиса) страдали 57,9% «гулящих женщин» (в домах терпимости – 61,3%, среди одиночек – 60,6%).

Постоянной спутницей полиции нравов была коррупция.

«В отечественную полицию нравов шли… лица сомнительного прошлого и настоящего – всякого рода несостоявшиеся люди, неудачники в жизни: уволенные мелкие чиновники, выгнанные лакеи, отставные унтер-офицеры и т. п. Получали они скудное вознаграждение, так что злоупотреблений с их стороны, вымогательств, попустительства было много, что сильно вредило делу» (Голосенко, Голод, 1998. С. 45).

Распространение проституции, а вместе с ней венерических заболеваний вызвало острые дискуссии о природе этих явлений и способах борьбы с ними.

Консервативные ученые (профессор Петербургской Военно-медицинской академии П. И. Грацианский, доктор И. И. Приклонский, профессор В. М. Тарновский и др.) утверждали, что и сифилис, хотя он появился в России еще в конце XV в., и проституция – следствия падения нравственного уровня народа в результате урбанизации и европеизации страны. Коммерциализация секса – только аспект общей коммерциализации жизни и неготовности русского народа к сопротивлению. Проституция, доказывал Тарновский, следуя установкам итальянской криминологической школы Чезаре Ломброзо, возникает не вследствие социальных причин, а потому, что некоторые женщины, обладающие повышенным сексуальным влечением, имеют врожденное «предрасположение к пороку». Не их соблазняют, а они соблазняют и развращают других. Только сильное влияние семьи и нравственного воспитания, еще сохранившегося в средних и высших слоях общества, может поставить предел эпидемии.

Либеральные и радикальные ученые (Э. Л. Шперк, Ф. Ф. Эрисман, Д. Н. Жбанков и др.), наоборот, подчеркивали значение социальных факторов. По афористическому выражению Жбанкова, венерические болезни, включая сифилис, распространяются и в городе, и в деревне «благодаря бедноте, темноте и тесноте». Сифилис становится «бытовой болезнью русского народа», потому что в деревне он часто передается неполовым путем, от матери к ребенку. Ни социальная изоляция больных, ни принудительные осмотры крестьян, за которыми стоят пережитки крепостнической психологии, не помогут. Социальные болезни можно устранить только социальными средствами.

Так же бессмысленно морализировать по поводу проституции. Опросив свыше 4 тысяч столичных проституток, П. Е. Обозненко нашел, что главной причиной выбора ими такой профессии была нужда, бедность (41,6%); леность и пример подруг назвали соответственно 7,8 и 7,2%, а сильную половую потребность – только 0,6% (Обозненко, 1896. С. 21. Цит. по: Калачев, 1991. С. 42). По данным официальной имперской статистики, подавляющее большинство проституток составляли выходцы из низов – крестьянки (47,5% в целом по стране, 55,1% по Москве) и мещанки (соответственно 36,3 и 28,2%), то есть именно те категории женщин, которые чаще всего оказывались социально незащищенными (Там же. С. 44). 87% проституток, обследованных Обозненко, были круглыми сиротами, и начинали они свою деятельность в достаточно юном возрасте (65,1% – между 15 и 19 годами), когда их собственные сексуальные потребности могли еще не сформироваться.

Из этой статистики вытекало, что ни проституцию, ни венерические заболевания нельзя побороть административно-полицейским «регулированием», внешний контроль должен уступить место разумной саморегуляции, субъектом которой будет не только мужчина, но и женщина. Иными словами, русская медицина, как до нее социология, также начинала выходить на «женский вопрос» в широком смысле этого слова. В обсуждении его наряду с мужчинами принимали участие и ученые-женщины, например известный гигиенист М. И. Покровская.

Либеральное общественное мнение отрицательно и недоверчиво относилось к полицейским методам контроля и надзора, подчеркивая их неэффективность (сторонников отмены этих мер называли, по примеру американских борцов за отмену рабства, аболиционистами). По мнению М. И. Покровской, главной причиной распространения проституции являлась сексуальная распущенность мужчин, которым она рекомендовала сдерживать свои половые инстинкты и не вступать в сексуальные связи до брака. Моральные обвинения в адрес мужчин сочетались с социально-политическими инвективами в адрес привилегированных сословий. По мнению Покровской, «молодежь более высоких слоев общества и армия виноваты в существовании проституции», тогда как «простой народ отличается меньшей распущенностью, нежели интеллигенция, он больше щадит молодость и невинность девушек» (Покровская, 1902. С. 28—29). Эти утверждения были далеки от действительности. Рабочие реже студентов и военных пользовались услугами проституток просто потому, что им нечем было за них платить и легче было удовлетворить свои сексуальные потребности в собственной среде.

Если столь сложным был вопрос «кто виноват?», то еще труднее было решить, «что делать». Покровская и ее единомышленники призывали переориентировать законы половой жизни и самого общества с мужского типа на женский. На Первом Всероссийском женском съезде (1908) и на Первом съезде по борьбе с торгом женщинами (1910) много говорилось о необходимости обуздания половых инстинктов мужчин путем «правильного» воспитания мальчиков, создания соответствующего общественного мнения и даже государственного контроля. Некоторые участницы и участники этих съездов предлагали называть потребителей продажной любви «проститутами» и применять к ним санкции уголовного характера (Труды Первого Всероссийского женского съезда…, 1909. С. 272, 315). Это была явная утопия.

Юристы и эпидемиологи говорили о вещах более приземленных, например о судьбе легальных борделей. Разделявший взгляды Покровской член Российского общества защиты женщин Н. М. Болховитинов требовал немедленного закрытия всех увеселительных заведений в столице, так как «существование притонов разврата с ведома и разрешения правительственных властей противоречит этическим воззрениям современного общества и подрывает в глазах общества престиж государства», «публичные дома усиливают вообще разврат среди мужчин и женщин, в особенности наиболее утонченные его формы, изощряясь в культе сладострастия и половой извращенности» (Труды Первого Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами…, 1912. С. 26). «Режим регламентированной проституции, – писал юрист А. И. Елистратов, – это тяжелый привесок, который для женщин из не владеющих общественных групп усиливает общий социальный гнет» (Елистратов, 1903. С. 15).

Напротив, официальный Врачебно-полицейский комитет настаивал на сохранении и даже расширении системы борделей, мотивируя это тем, что она обеспечивает лучшие возможности для эпидемиологического и административного надзора. Эти споры, в которых своеобразно перемешивались и подчас не различались морально-религиозные, социальноэкономические, политико-юридические и педагогические аргументы, так и остались незавершенными и достались в наследство Советской власти.

Если ученые и полицейские хотели объяснить проституцию, то русская художественная литература пытается понять ее изнутри. Классическая русская литература описывала «падших женщин» с жалостью и состраданием (Катюша Маслова, Сонечка Мармеладова), их образы часто идеализировались. Общество испытывало по отношению к ним сильное чувство вины. Как писал в 1910 г. литературный критик В. В. Воронский, «мир падших женщин до сих пор остается для русского интеллигента объектом покаянных настроений, каким он был для длинного ряда литературных поколений. Образ проститутки как бы впитал в себя, в глазах интеллигента, все несправедливости, все насилия, совершенные в течение веков над человеческой личностью, и стал своего рода святыней» (Воронский, 1956. С. 115).

Половое воспитание

Проблематизация сексуальности неизбежно ставит в повестку дня и вопросы полового воспитания молодежи.

Традиционная патриархальная семья ограничивалась в этом отношении морально-религиозными запретами и наставлениями. Помимо религиозной литературы, самой влиятельной педагогической книгой о воспитании мальчиков в России был «Эмиль» Жан-Жака Руссо (1762), первый перевод которого появился уже в 1779 г. и с тех пор многократно переиздавался. С развитием массового школьного образования этого стало недостаточно (см. Энгельштейн, 1996. Гл. 6).

Городская жизнь ускоряет половое созревание, снижает возраст сексуального дебюта и автономизирует детей от родителей, делая некоторые привычные взгляды и нормы проблематичными. Мемуаристы второй половины XIX в. все чаще жалуются на свою неосведомленность и неподготовленность к началу сексуальной жизни. Девочек ничему «такому», вплоть до собственной анатомии, вообще не учили. В 1850-х годах во все институты благородных девиц «разосланы были коллекции фигур животных для наглядного изучения зоологии, но воспитатели не осмелились представить животных девицам в том неприличном виде, в каком они вышли из рук природы, а допустили их с некоторыми изменениями и улучшениями. В одном институте начальница не позволила воспитаннице прочесть на экзамене монолог пушкинского Годунова: «Достиг я высшей власти…» на том основании, что в конце его говорится: «…мальчики кровавые в глазах», а девушке, дескать, должно как можно реже упоминать о мальчиках» (Шашков, 2004. С. 620).

Популярная писательница Анастасия Вербицкая пишет о своем детстве:

«До чего заброшенными росли мы; до чего мало обращали внимания на физическое воспитание девушки, видно хотя б из того, что эти самые важные, самые критические моменты девичьей жизни мы встречали совершенно неподготовленными. На все вопросы половой сферы умышленно накидывалось покрывало. Все было неприлично. Позорно. Все вызывало отвращение, брезгливость, стыд» (Вербицкая, 1911. С. 202. Цит. по: Борисов, 2002. С. 101).

Мальчики из дворянских семей чаще всего проходили сексуальную инициацию в доме терпимости. Для наиболее чутких и романтичных юношей этот опыт бывал мучительным.

«Этот вечер он вспоминал всегда с ужасом, отвращением и смутно, точно какой-то пьяный сон. С трудом вспоминал он, как для храбрости пил он на извозчике отвратительно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от этого пойла, как он вошел в большую залу, где огненными колесами вертелись огни люстр и канделябров на стенах, где фантастическими розовыми, синими, фиолетовыми пятнами двигались женщины и ослепительно-пряным, победным блеском сверкала белизна шей, грудей и рук. Кто-то из товарищей прошептал одной из этих фантастических фигур что-то на ухо. Она подбежала к Коле и сказала:

– Послушайте, хорошенький кадетик, товарищи вот говорят, что вы еще невинный... Идем... Я тебя научу всему...

Дальше произошло то, что было настолько трудно и больно вспоминать, что на половине воспоминаний Коля уставал и усилием воли возвращал воображение к чему-нибудь другому. Он только помнил смутно вращающиеся и расплывающиеся круги от света лампы, настойчивые поцелуи, смущающие прикосновения, потом внезапную острую боль, от которой хотелось и умереть в наслаждении, и закричать от ужаса, и потом он сам с удивлением видел свои бледные, трясущиеся руки, которые никак не могли застегнуть одежды» (Куприн, 1958. Т. 5. С. 251—252).

Еще печальнее воспоминания толстовского Позднышева:

«Помню, мне тотчас же, там же, не выходя из комнаты, сделалось грустно, так что хотелось плакать, плакать о погибшей своей невинности, о навеки погубленном отношении к женщине. Да-с, естественное, простое отношение к женщине было погублено навеки. Чистого отношения к женщине уж у меня с тех пор не было и не могло быть» (Толстой, 1965. Т. 12. С. 145—146).

Характерно, что эти милые мальчики жалеют только о собственной потерянной невинности, о женщине, которая помогла им стать мужчинами, они не думают…

Не меньше, чем проституция, врачей и педагогов второй половины XIX в., как и их европейских коллег, волновал «тайный порок» онанизма, который считали источником едва ли не всех болезней и пороков. Дома на это можно было закрывать глаза, но в закрытых мужских учебных заведениях мастурбация была массовой, педагоги не знали, что с ней делать. Мальчиков запугивали всяческими ужасами. По словам популярного в начале XX в. петербургского врача Александра Вирениуса, мальчики, предающиеся онанизму, не только расстраивают свое здоровье, но даже член у них увеличивается, тогда как у хороших мальчиков он маленький и аккуратный. Правда, В. М. Бехтерев, опубликовавший в 1902 г. специальную статью «О внешних признаках привычного онанизма у подростков мужского пола», в этом сомневался, допуская лишь возможность увеличения головки пениса.