Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки

Ни капли

Как я докладывал уже ранее, подростком я был совершенно нелепейшим существом. Сейчас мне весьма изрядно лет, но избавился ли я от тревожного ощущения, что я не тот, за кого себя выдаю? Да и даже тот, за которого я вечно прячусь, слегка «недодушен» и как-то не тянет на «крутого» Игоряна. Смиряться с этим я категорически не собираюсь, и неравная борьба продолжается, как говорится, «но пасаран»!

Одевался я тогда диковато, впрочем, как и многие другие мои «стильные» сверстники. Вообразите себе «брючки-недобананы», клетчатую рубашечку расклада «красный и белый», бело-синюю ветровочку, аля «мама купила – ношу», и клоунские кроссовки замечательной, но неизвестной никому финской (!) фирмы «Kumpu». Прибавьте «брейк-дансовую» чёлку и получится Игорян реальный, Игорян-обормотик. И при всём при этом «высокомерное» ощущение себя было, ну никак не меньше, чем у горластого Винса Нейла из «Motley Сrue», ну или уж в крайнем случае, чем у накачанного Пола Стэнли из размалёванных «Киссов».

Таким вот замечательным типажом я и прибыл на день рождения бывшего одноклассника, что только вот отбыл после обязательного «8-го» в неотвратимый «технарь», то есть техникум по-тогдашнему. На славный этот день рождения попал я совершенно случайно, равно как и на его лихую свадьбу. Мы никогда до сего знаменательного события особо не общались, но вот, визит странным образом случился.

Компаха была что надо: пара напряжённых молодожёнов, вечно ругающихся, она в положении, он в напряжении. Он сразу как-то по-идиотски заревновал меня к своей, «с позволения сказать, даме». «Дама», оказавшись в ситуации фальшивого треугольника, сначала польщёно взбодрилась, а потом, сообразив, что со своим уже изрядно просматриваемым «прицепом» может оказаться и вовсе без законного дядьки, стала посматривать на меня несколько озлобленно. Затем чьи-то бесконечные родители, какие-то постоянно укоризненные, в том смысле, что, мол: «Молодёжь, вот вы что творите-то…».

А ещё на званом и не очень пиру восседал наш заводила Володька Коршунов, к нему-то я относился всегда с симпатией. Мы – абсолютно с разных планет, но всегда вот «ладили ваще зашибись». Он – красавец с атлетической фигурой, свой в доску в гопацко-дворовой среде. Я – рохля и дрищ, который методично «огребает» и в школе и на улице. Он убеждённый «волнист» и танцор «брейк-данса». Я – оголтелый «металлюга» и знатный домосед. Он – любимец девчонок и хулиган. Я… Из таких, наверное, вырастают секс-маньяки, если в определённый момент они не понимают, что «недоступным навеки» тёлкам они вполне себе нравятся, а мешает «случайному знакомству» лишь заниженная до состояния замерзания самооценка. Слава Богу, насчет женского полу я кой чего понял… Или нет…

Кстати, для зело непосвящённых: в конце 80-х «волнистами» назывались адепты «New Wave», или «Новой волны» «по-славянскому». Но к этому уважаемому жанру совершенно несправедливо относились в кучу сваленные «электропоповцы» «Depeche Mode», робото-андроидные «Kraftwerk», нечто монструозное, что распространялось по кассетам в виде сборников «The Best Of Italo Disco», сладкие «Modern Talking», двусмысленные «Bаd Boys Blue», ну и вся конченная попсяра варианта «Savage», «Radiorama» и различные «сотоварищи». Заметьте, ни одной команды по чесноку «ньювейвовской», такой вот музыкальный анекдот.

Пока не забыл! Прыгая с места на место (а делать это я буду постоянно, ибо по натуре человек неусидчивый), расскажу-ка я одну презабавнейшую историю, пока не забыл.

Провинциальный город Чкаловск. Год где-то 1986-й. Я и мой закадычный приятель Эдик вразвалочку движемся по центру. «Центр» – это дай Бог с десяток пятиэтажных домов и пара «небоскрёбов-девятиэтажек». Опять та же история: Эдик – ладный чел с мускулами-канатами и мыслями самца-победителя. Я… В общем, «за роялем то же самое». До сих пор силюсь понять, неужели им, «повелителям мира» было со мной по пути. Наверное, я был «потрясающе интеллектуален», другого логичного объяснения я найти не смогу, ну и счастливо самоуспокоюсь на этом. В этом чудном городке получить «в табло» можно было просто ни за что. Так, зуботычина для знакомства, типа: «Ну, а теперь познакомимся, Гена меня зовут!».

Или вот вам ситуация, получившаяся с моим младшим братом Женькой: жёсткий удар «по морда?сям» на дискаче без предупреждения и в это же мгновение женский дикий визг: «Вова, это не тот!!!». Ну а далее долгие утомительные извинения с алкогольными ароматами в лицо: «Не, братан, реально, извини, не разобрали, бл…ть, так вышло, без обид, земеля, ага?». Но если ты необдуманно возжелал зацепить местную красотулю, то ты чокнутый самоубийца, чувак, и это абсолютно серьёзно! Эдик так не думал. Он вообще не думал. Думал его растревоженный короткими юбками инстинкт.

Ремарка: так называемые «волнисты» и «металлисты» были на тот момент непримиримыми врагами. Кстати, с «металлистами» проще – они законно и определённо слушают «хеви». Правда, в Чкаловске на потной дискотеке считалось приличным греметь цепями под «Финальный отсчет» пошлейшей Европы, что у реальных «металхэдов» было бы неприемлемым. Тот же вышеупомянутый Вовка Коршунов жил во дворе, где заправляли «волновики?», и он никогда бы не посмел признаться, что любил кроме попсы ещё и Iron Maiden (а он любил). Он мог пообщаться на эту запретную тему со мной лишь в классе, где была (но, только на этот счёт) некая «зона примирения».

И вот мы с Эдуардом заговариваем (точнее заговаривает он, я делаю лишь свирепое мужественное лицо) с каждой парой чкаловских цыпочек, что дефилирует по бульвару: «Девчонки, а у вас метал-то, вообще, на дискотеках крутят?». «Девчонки», в принципе, познакомиться даже не против, но с опаской отвечают вопросом на вопрос: «А вы что, металлисты что ли?». Эдик тут же, поспешно оправдываясь, «переобувается» на предмет «нет, мы, вообще-то, волнисты!», соображая моментально, по чьей улице мы идём. Ну, дальше следует стандартный набор пошлятины, вроде: «Мы так-то спортсмены, боксёры, приехали на соревнования из Нижнего, вот, ваш город осматриваем…». Дичь полная, но это всегда действовало! Всегда! К сожалению, я так и не освоил этот изумительный свободный стиль и слог сокрушительного съёма, невозмутимый (даже при самых неправдоподобных кульбитах вранья), нескончаемый и всепобеждающий.

Вернёмся, однако, к днюхе. Кроме Володьки присутствовали ещё какие-то особи различных полов. Все «чегой-то» общались, заигрывали, строили планы друг на друга, закусывали… Я пил. Приходя в подобную компашку, я моментально, классовым чутьём чую – здесь мне, «вшивому интеллигентику» и доходяге никто не даст. Это я отчетливо понимал и в любых других компаниях. Словно кармическая фраза из моей же (уж извините) песенки «с кем угодно, только не со мной» навсегда заколдовала меня, и я смирился.

Выпито (и буквально через час) было весьма и весьма немало. Закуской в подростковом возрасте я не интересовался и даже по-панковски брезговал. Такая вот детская бравада приводила в состояние сакральное и даже «архетипическое». В бойкой компашке все давно определились с парами, и единогласно решено было произвести променад, естественно, с вариантами хат без родителей и садово-парковых участков, где можно было скрыться от любопытствующих глаз. Я был уже вполне себе «за», ибо в душной атмосфере стало как-то уж совсем тоскливо и по пролетарски просто. Но! Сметливый Володька заприметил «преступно-халатно» забытую бутылочку «беленькой», совершенно даже не распечатанную… Так просто уйти он не мог. Всеми силами убеждения и чарами души он просил присутствующих добить «манкированную» обществом «поллитрушку». Согласился только я – а почему бы и нет… Хоть какой-то панк-рок. Мы деловито сели друг напротив друга и стали размеренно наливать рюмочки и методично выпивать… Без закуски. Без пауз. Без лишних слов и телячьих нежностей.

И вот «историческое действо» было завершено, и посему пришла законная пора откланяться. Я был бодр, но деликатно отказался от дальнейшей прогулки. Зря, кстати – ибо потом поговаривали, что одна жаркая тётенька всё же томно заглядывалась на меня, но думаю, это было сказано так, из милосердия.

И я остался один-одинёшенек, когда в смятении осознал, как это я в одно мгновение так зверски окосел. Нет, слово не то… Я «гармонично впал» в единство с Космосом и Мировой Душой… Я шёл, затейливо заваливаясь вправо и влево, оживлённо разговаривая со всеми вокруг, а больше сам с собой, истово выкурил пачку сигарет подряд, не докуривая и бросая, сердясь на каждую паршивку-сигарету, за то, что «какая-то ты не такая». Последние три я просто прикурил и немедленно казнил об асфальт. Долго я сиживал в благости на каждой лавочке, включая те самые зелёненькие из детства, что в заводском скверике. Само собой, мне стало худо, и я, едва уже похожий на землянина, прибыл крайне тёпленьким в руки любимой мамы, кричавшей про то, что «как же ты пьян, ты страшно пьян!». А я, предельно сосредоточившись (насколько смог), ответил ей с комсомольским вызовом: «Да я вообще сегодня ни капли!». И мирно опал на кроватку…

Бог ты мой, когда же закончатся эти мои вечные, как вино библейского Ноя, «ни капли»? Никогда!

Петлюра

Трудовые лагеря… Что-то тоталитарное и околотюремное всегда мне слышалось в этом жутковатом словосочетании. В эти «комфортабельные коттеджи», типа «барак», без отопления, удобств, с рядами железных кроватей и «винтажных» тумбочек для личных вещей (жестяной кружки, пачки печенья… ну, помните) завозили нас, бесправных школьников в летние месяцы, чтобы официально эксплуатировать детский труд на полях бескрайней Родины. Я даже не помню, чего же мы там такого полезного делали-то. Наверное, пололи что-то чрезвычайно важное и нужное или, наоборот, собирали некий богатый урожай, но точно вспоминаю одно – уставал я тогда, как пёс и ненавидел весь этот «труд благородный» всею душой.

Однако трудовая священная обязанность была не самым жутким, как вы понимаете. Регулярные атаки дегенератов-старшеклассников и деревенских деградантов были настолько по тюремному не эстетичны и жестоки, что приводить живописных примеров, извините, не стану. Лишь поблагодарю судьбу, что выдержал это «замечательное» всё и не сломался, как некоторые бедняги-сокамерники, послабее духом, вот для них это на всю жизнь останется сущим адом… Да, не многим эти наши замечательнейшие учреждения под вывеской «Трудовые лагеря» отличались от реальной «зоны»…

Видимо, я всё-таки не настоящий писатель, другой бы с садомазохическим наслаждением вывалил всю эту «захватывающую» чернуху на белоснежные страницы и запросто показал жизнь такой, какая она есть, и захватило бы дух у «требовательного» читателя, который только и ждёт этого и сладко боится. Ведь в этом и есть суть и цель настоящей литературы, верно? Но я схитрю, в моем фантастическом мире всё будет чуть легче и красивее. А вот совсем мрачные стороны детской советской жизни распишет кто-то другой.

Расскажу, пожалуй, лишь об относительно невинных шалостях «лагерных» деток.

Традиционные вымазывания ночью зубной пастой напрочь затмевают такие искромётные выходки, как ночные переливания воды из стакана в стакан над ухом несчастного спящего подопытного. Эта варварская процедура проделывалась, дабы вызвать у бедняги подсознательную жажду к немедленному, пардон, хождению «по-маленькому» прямо в кроватку.

Или замечательная придумка нашей милой детворы – «Петлюра». Это когда в глубокой ночи кровать мирно спящего головой к стене паренька резко поднимали со стороны нижних конечностей и переворачивали так, что бедолага оказывался стоящим на голове, лицом к стене и плотно прижатый этой самой кроватью к стенке. Вряд ли вы можете себе представить ужас задремавшего ребенка, среди мирного сна оказавшегося в эдакой перевернутой ночной вселенной. Да, нравы были… Где там ваши нежные «Очерки бурсы» салабона Помяловского!

«Очаровательная» школа наша под незабываемым «нумером сто семьдесят два», как оказалось, была одной из самых жестких в городе. А ведь слышал же я сказочные рассказы про блестящую школу № 66, где одиннадцать золотых медалистов за один выпуск было рабочей обыденностью…

Один мой «старинный» знакомый, перейдя из нашей дыры в другую школу «почище-с», по причине переезда родителей был насильно перетянут из категории равнодушных троечников в радужные отличники всем дружным новым классом. Там он немедленно начал встречаться с местной «красоткой-интеллектуалкой», а его тайные литературные опыты были приняты одноклассниками «на ура», и он стал одним из «полноправных ярких личностей», которые в детском кинематографе вызывают раздражение и даже некоторое смущение, но в жизни…

Как мне не хватало этого тогда в жизни! Если бы не музыка и книги – моя тайная отдушина, волшебный мир, в котором можно было много где спрятаться, я сошел бы с ума или просто сбежал из опостылевшего города. Только бы не идти больше в жуткие классы и не видеть ненавистных учителей, которых я терпеть не мог (ну, в основном, конечно) и гопарей-людоедов. Господи, как же можно было стать ТАКИМ?!! Что создает этих жестоких чудовищ, что водились в нашем, не самом «зверином» классе и ещё похлеще в «тюремных» других? Как может человеческое существо стать настолько завистливым, жестоким, совершенно равнодушным к чужой человеческой боли и даже, наоборот, обожать эту боль?!! Как же было их много этих зверьков, как же много…

Злобные девки втроём в приступе животной ревности отделали до «сотря?са» четвертую из-за «симпотного» парня, что знать не знал о них всех…

Абсолютно неадекватная училка Татьяна Аркадьевна по кличке «Аркашка» была уволены за то что, пробила башку своему несколько шаловливому ученику. Ну вот решила она, «новаторская педагоги?ня» наша, нерадивого парня немножечко… поучить. По Макаренко, так сказать, да Сухомлинскому. Причём, ненормальная она была в самом, что ни на есть, медицинском, патологическом смысле, и это было ясно видно и понятно любому завалящему ученику, а не то, что «прозорливому» нашему директору. Как её вообще могли допустить к обучению?! Мне страшно от этого дурдомовского факта до сих пор.

Она с наслаждением вела помимо основного предмета ещё печально известную «Этику и психологию семейной жизни» и выдавала там «архитезисы» такой вопиющей пошлости, что были они просто на гране дворовой похабщины. У неё был какой-то жутчайший «переклин» на сексуальной сфере, и каждая несчастная девчонка из нашего класса боялась до припадка, что эта ведьма заставит читать её вслух перед всеми что-то вроде этой её вечно неточной цитаты: «И срамные девки тоже, огурцом намазав рожи, и, почуяв в ляжках зуд – Стеньку Разина везут!». По теперешним меркам не смертельно, но тогда… Девочка и перед всем классом… Бр-р-р!

Моя первая учительница… Далее по стереотипу должно следовать что-то душевно-ностальгическое, но я помню лишь её массивный перстень из какой-то слоновой кости, которым она лупила по черепу каждого, до которого не умела достучаться косноязычным своим словом и её дикие навыкате глаза за огромными очками.

Алкоголик-препод по физкультуре Валентин Вениаминович или просто «Веник» «в простонародии». Персонаж «маньячной» внешности – тощий, жилистый, за пятьдесят, плюс лысина и седая бородка. Он мог заставить бежать, нас, бесполых существ в синих одинаковых сиротских трикошках и таких же майках с длинными нелепыми рукавами по кругу бесконечного спортзала и неожиданно и очень сильно бросать теннисный мяч в кого попало. Было больно и страшно. Различий между мужским и женским полом, между прочим, не делалось. В данном, конкретном случае… А вот в раскладе, когда девчурка посочнее неосмотрительно «замешкивалась» рядом с его кабинетом или в коридоре раздевалки, он грязно «зажимал» её самым мужланским образом. Он был сильный, как чёрт, подтягивался запросто пятнадцать раз в любом подпитии и с удовольствием участвовал во всех самодеятельных соревнованиях от плавания до бега. Помню предельно отчетливо, как я затравленно мямлил, делая доклад, будучи дежурным по классу, перед всем строем и страшным Веником: «Валентин Винимани… Венимами…». И как он не «прикнокал» меня тут же за подобную «дерзкую демонстрацию неуважения»…

Но в трудовом нашем пресловутом лагере нам немного удалось отомстить ему за тотальный беспредел. Веник имел милое обыкновение обходить весь лагерь поутру и дико горнить в свой горн таким кошмарным тембром, что даже птица-павлин из мультика про Барона Мюнхгаузена была по сравнению с этим ужасом сладкоголосой Сиреной. Однажды томным вечером личный горн садиста-физкультурника был заботливо забит мокрыми бумажками, жевательной резинкой и прочей требухой. Долго-долго он прочищал его горячим молоком, а мы наслаждались утренними безмятежными снами. Через пару дней, правда, рулады начались с удвоенной силой. Во-вторых, он получил зверского анонимного пинка, стоя, нагнувшись перед дверью в сарай, позорно влетел туда и был заперт. Естественно, найти дерзкого исполнителя не удалось. Ну и, в-третьих – коронка лагерного сезона! Ночью отважными злоумышленниками он был привязан к кровати и осторожненько (дабы не спугнуть сладкий запьянцовский сон) вынесен на улицу, и водворён прямо с кроватью же в самый центр спортплощадки, где совершались кроме того и милые сердцу утренние и вечерние поверки.

И всё же несколько слов в защиту дикого нашего Веника. Итак, для начала он научил меня на всю жизнь железному правилу – беречь единственное свое сердце и после каждой пробежки или любого нехитрого отжимания от пола обязательно и без вариантов делать «круговые» руками и глубоко и ровно дышать. Спасибо, помню, исполняю, помогает!

И ещё одна его смешная «фишка», что чудом не выветрилась из дырявой моей памяти, а почему не знаю и сам. Однажды один из «услужливых» ученичков предложил помощь суровому Вениамину на предмет закинуть какой-то спортинвентарь на полку с бестактными словами: «Валентин Вениаминович, позвольте, заброшу, я вас повыше!». На что «расчудесный» наш Веник, гордо подняв голову, изрёк, презрительно цедя сквозь зубы: «Ты меня не выше, ты меня длиннее, и, как говорил Наполеон Первый, я могу лишить тебя этого преимущества!». Такая вот презабавная монаршая отповедь!

В школе имелось несколько шаек садистов и вымогателей, а также выродки-одиночки огромных размеров и отвратительной наружности. Один из них, по мерзкой кличке «Пух», жирный, необъятный, с кошмарными ляжками, рыжим ёжиком на шишке-башке и лиловым родимым пятном на пол-лица мог запросто и наслаждением жрать отобранный через зверский мордобой бутерброд прямо в загаженном школьном сортире. До сих пор прекрасно помню, с каким демонстративным отвращением выдал ему даже этот, не менее опасный мерзавец: «Ну ты чё, б…я, Пух, я тут находиться-то не могу, а ты жрёшь! У тя чё, желудок, что ли собачий?!». Они воровали обувь, что получше, отбирали деньги, завтраки, плевали в лицо, могли нанести совершенно неожиданный и немотивированный удар такой силы, что очнувшись после минут десяти запредельной боли, ты не понимал, куда тебя, собственно, двинули – болело абсолютно всё внутри неокрепшего организма. Ломались носы, рёбра и люди вообще…

Одного моего гордого одноклассника пытались заставить склонить голову и в течение пары недель методично уводили за плиты у школы и били. Он не сдался и не стал униженно просить пощады, он выдержал всё. Безмерно уважаю его за это, и не знаю, смог бы я так…

Как-то на перемене мне обыденным манером сломали нос, кровь текла горячим ручьём и не хотела останавливаться, у меня вообще слабый нос, к моему «боксёрскому» сожалению. А посему в классе я принужден был сидеть, задрав голову, чтоб не залить почти белоснежную свою рубашку, на что славная учительница литературы молвила доброе: «Ну, хватит прикидываться уже, опускай свой нос и пиши диктант!». Сочувствие и милосердие учителей навсегда останется в сердце моём.

Я уже не говорю о постоянных попытках склонить нас к подлому стукачеству. Самых благонадежных, по мнению нашей «классной», ну то есть, отличников, дохляков, книгочеев и прочую дрянь, мягко выводила она в коридор и вкрадчиво просила указать на того, кто малевал рисунки примитивно-эротического содержания или творил ещё что-то нетрадиционное. Мне за многое стыдно в моей жизни, но грязным стукачеством я не замарал себя никогда. Я делал непонимающее и негодующее лицо, типа: «Какой ужас! Это же надо такую гадость-то сотворить!!! Но не в курсе я, ничего мне про то неизвестно, реферат я писал и вокруг ничего не видал, не заметил – вот так уж я был увлечён…». Уж не знаю почему, никто меня не учил сему священному правилу, и даже от благородного всегда отца моего никаких наставлений я не получал на эту щекотливую тему, но интуитивно, наверное, твёрдо знал, что грязнее и отвратительнее стукачества мало что может быть.

И это, заметьте, всего лишь то, что «рука поэта» поднялась написать о прекрасной школьной поре! Есть такое, что никогда не просочится через мелкое сито моего сугубо личного представления о Прекрасном.

Но тьфу на них, поганых упырей, смотри веселее, Читатель, это всего лишь моя минутная слабость, и далее снова начну-ка я быть ироничным, да и чего там, вполне даже себе романтичным! Хоть и не без врождённого средневекового цинизма…

Дикие игрушки и почти потерянные книги

Мои детские книги. Книги и игрушки… Игрушки хранились в странном зелёном ящике. По малолетству он казался мне огромным, а может и впрямь был таковой, точно уже я не помню. Мой волшебный ящик…

Там в страшном беспорядке проживали друг на друге пластмассовые и тряпичные куклы-уроды с оторванными конечностями и порой даже головами. Всё это с пугающей фантазией собиралось, состыковывалось и получались совершенно уж невообразимые мутантики, которых я всё равно очень любил, тем более что других-то мне всё равно бы никто и никогда не подарил. И неясно откуда хотя бы взялись-то эти уродики…

Часть «милых выродков» я нашел лично, как например, моего самого-самого разлюбимого. Буратино. Этого неопрятного персонажа из моего дурного детства требовали выбросить, поскольку грязен он был в высшей степени, найден на самой серьёзной помойке и представлял собой симбиоз тряпичной и пластмассовой кукольной технологии. Руки и ноги его сгибались в пластиковых суставчиках, что невероятно поражало жалкое воображение мальчика, что жил, чего скрывать, скромновато… Моего Буратинку я долго и нежно таскал с собой, всем показывал, со всеми знакомил.

Помню какую-то непонятную бабульку-родственницу, что неважно уже слышала, и которая на мои представления лучшего друга, шамкая, переспрашивала тысячу раз: «Хто? Дурачина?». Я очень сердился и поправлял непонятливую старушку очень сурово.

Потом он, нелепый мой Буратино, сгинул куда-то со всеми моими «неземными реликтами» – мои беспечные родители быстро расправлялись с памятью детства, они живут настоящим, они «современные» люди.

Но верите – нет, я «счастливо-случайно» засёк его, родименького, совсем недавно в руках маленькой девочки в одном не слишком известном советском фильме, кажется, «Несовершеннолетние». Я радовался, как аутист-переросток без удержу и меры – ведь теперь я всегда мог включить этот восхитительный эпизод и увидеть калечного дружка моего снова и снова!

Ещё одна пагубная страсть раннего детства – солдатики. Их я складывал в железный бидон, с коими тогда традиционно ходили за квасом. Вообще, были в те невероятные времена очень смешные, но неукоснительно соблюдавшиеся традиции: с белым бидоном нужно было выходить за молоком, с зелёным за квасом или, если счастье привалило, и завезли, за пивом. Или, скажем, с тазами напоказ в общественную баню, а с красными рожами и полотенцами на голове обратно. У меня был, кстати, зелёный бидон.

Пока я ещё не увидел поражающих душу советского ребенка солдатиков-ковбоев, индейцев, викингов и пиратов, я довольствовался фанатичными мечтами о наборе из красных богатырей и зелёных крестоносцев. Фигурки их были плоские, почти двухмерные, но я тогда не мог их сравнивать с объёмной роскошью вышеуказанных вояк. Причем интересовали меня только крестоносцы, привлекающие своей отрицательной аурой, подобно тому, как порочный Волк из «Ну, погоди!» всегда затмевал пресно-положительного Зайца.