Не книга имён. Классики и современники

Не книга имён
Игорь Михайлов

Название является результатом компромисса между бестселлером Жозе Сарамаго, фильмом «Песня имён» и поминальной запиской в церкви. Всё это дорогие для автора книги имена писателей, которых ему хотелось бы назвать собеседниками: от Пушкина до Паустовского, от Торквато Тассо до Бродского и далее. Избранные литераторы-современники И. Михайлова. Полтора десятка эссе о писателях, которых нет смысла поминать всуе, предварительно не прочитав. Отсюда и «не» в названии: по-корейски «не» – это «да».

Не книга имён

Игорь Михайлов

Корректор Инна Тимохина

Дизайнер обложки Михаил Пак

Верстка Дмитрий Горяченков

© Игорь Михайлов, 2022

© Михаил Пак, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0056-7409-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

РОССИЯ. КЛАССИКИ

Венедикт Ерофеев как он есть

О творчестве Венедикта Ерофеева – и особенно о его знаменитой поэме «Москва – Петушки» – написаны труды, превышающие по объёму саму поэму и всё, что когда-либо вышло из-под его пера. В ближний круг его друзей, пивших с ним на брудершафт, входят целыми писательскими организациями. Не исключая, возможно, и тех, кто вытирал в своё время о него ноги. Одну из телепередач, посвящённую его памяти, вела ровесница его девушки «с косой от попы до затылка». Впрочем, без косы и чем-то отдалённо напоминающая кильку пряного посола. С каким-то истомлённым лицом на фоне спонсорской батареи «Кристалла».

А если прибавить сюда ежегодные «ерофеевские чтения», коллективные забеги в ширину на электричке с безудержным весельем и возлияниями, возможный скорый выход в свет водки «Москва – Петушки», всё будет готово для канонизации писателя в качестве нового кичевого персонажа. С обязательным ритуальным посвящением его в святые – и последующим забвением.

Вот и в предисловии к двухтомнику фигура Ерофеева вырастает до библейских размеров – «сопричастности Слову-Логосу».

Нельзя сказать, что инерция этих загулов и помутнение рассудка у биографов и исследователей не была задана самим писателем и его судьбой. Но аналогичное помутнение рассудка наблюдалось и у секты толстовцев после смерти непьющего Толстого.

Пора, однако, честно признаться хотя бы самим себе, что далеко не всё творчество Венедикта Ерофеева равнозначно.

К примеру, пьесу «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» можно смело, без урона её чести и достоинства, причислить к весьма распространённому ныне жанру «бред сивой кобылы». И лишь то немногое, о чём стоит говорить, это его бессмертная поэма «Москва – Петушки».

«Москва – Петушки» – явление уникальное в литературе советского периода. Можно даже сказать и так: «Москва – Петушки» – это энциклопедия советской жизни.

И в самом деле, кроме вполне традиционного сюжета, движущей и направляющей силой которого является жанр путешествия, в поэме собрано и атрибутировано такое количество мелочей, штрихов, слов и привычек нашей прошлой жизни, ставших стереотипами, что поневоле в поисках литературного источника на ум приходит «Евгений Онегин» Пушкина (во имя которого, кстати, в поэме одной даме проломили череп и выбили четыре передних зуба). Одним из центральных персонажей «Евгения Онегина» являются как раз предметы быта, вещи, одушевлённые гением поэта. Благодаря чему боливар, васисдас, «два шкафа, стол, диван пуховый» и даже слащавые романы Ричардсона получили в литературе статус бессмертия.

Вот и в поэме «Москва – Петушки» выведено на авансцену огромное количество вещей, образы которых мы окунаем в нашу память, воскрешая из небытия эпоху. Мы с ней поспешили расплеваться, но «всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян», увы и ах!

Попробуйте очутиться среди этих декораций минувшей эпохи, и вы сможете ощутить ещё не остывшую их теплоту и негу. Хотя, собственно, что тут особенного: «сиплый женский бас, льющийся из ниоткуда», «две бутылки кубанской по два шестьдесят каждая, две четвертинки российской, розовый крепкий за рупь тридцать», «глаза такие пустые и выпуклые», «тупой-тупой в телогрейке» и «умный-умный в коверкотовом пальто», «закуска типа „я вас умоляю!“», одеколон «Свежесть», «Моше Даян и Абба Эбан», «казённые брюки», «раз-два-туфли-надень-ка, как-те-бе-не-стыдно-спать?», коктейли «Ханаанский бальзам», «Слеза комсомолки», «Сучий потрох» и т. д. и т. п.?

Но почему-то эти мелочи передают аромат утраченного времени сильнее, чем дюжина романов, от советского до антисоветского включительно, фанфарами отгромыхавшие недавно в «толстых» журналах и почившие в бозе. Почему?

Ответ можно найти у самого автора: «Нет, честное слово, я презираю поколение, идущее вслед за нами. Оно мне внушает отвращение и ужас. Максим Горький песен о них не споёт, нечего и думать. Я не говорю, что мы в их годы волокли с собою целый груз святынь. Боже упаси! – святынь у нас было совсем чуть-чуть, но зато сколько вещей, на которые нам было не наплевать, а вот им – на всё наплевать».

Именно через ощущение этого, казалось бы, хлама понятий, дурацких и неправдоподобных историй, обычаев-вещей человека привязывает время к своей пуповине. Пускай и время не совсем то, да и вещи сомнительного свойства, но маленький человек (лишний), тоскующий по несбыточной, лучшей, жизни, всё тот же, что и во времена Пушкина. И его путешествие в глубь самого себя за призрачным счастьем – это, собственно, и есть «Москва – Петушки».

В трагикомичной истории появления на свет и публикаций поэмы зеркально отразилась и судьба её автора. Впервые «Москва – Петушки» были напечатаны в журнале «Трезвость и культура» за 1988/89 год, который затем исчез, поменяв название. Далее поэма вышла отдельной книгой в советско-югославском издательстве, которое тоже через некоторое время разорилось. Ваш покорный слуга купил экземпляр творений Венедикта Ерофеева на одной из ярмарок, слегка погрызенный мышами и ошпаренный кипятком.

Кроме того, значительный корпус сочинений Венички до сих пор не изучен. Хотя по большому счёту изучать совершенно нечего. Это в основном «полуфабрикаты» от литературы: романы, пьесы, эссе и т. д. Лишь небольшая толика того, что составило его полное собрание сочинений. Близкие и друзья опасаются, что если весь этот корпус будет опубликован, то посмертный образ автора романа «Москва – Петушки» может быть подвержен ревизии.

И опасаются, надо сказать, не напрасно. Житийная литература не выносит прозы. Святой состоит из подвигов. «Москва – Петушки» – это подвиг графомана, сумевшего преодолеть заурядность.

Иосиф Бродский. Возвращение блудного сына

Будучи наездами в Питере, я успел встретиться с маленькой пожилой женщиной, всю жизнь прослужившей товароведом в знаменитом «зингеровском» Доме книги на Канале Грибоедова: она знала Бродского. И называла его Йосей. А он присылал ей на дни рождения поздравительные открытки: открытки своему прошлому, в знаменитый Дом Мурузи на улице Пестеля, на Васильевский остров, куда так и не вернулся умирать.

Не вернулся не потому что до конца не доиграл миф, а, скорее всего, из-за этого:

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный…

Он попытался доиграть питерский миф в Венеции. Ведь в Ленинграде, бросив школу, Бродский пошёл учеником фрезеровщика на завод «Арсенал», тогда ещё не догадываясь, что спустя сорок лет его любимым местом прогулки станет Арсенал в Тишайшей.

И даже женился поэт на итальянке. Мария Соццани – почти синоним Марины Басмановой. Ей – М. Б. – посвящено такое количество стихов, что, наверное, вряд ли кто в ближайшее время покусится на этот рекорд:

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш…

И от этой любви, похоже, Бродский не исцелился до конца дней своих. Тем более, Марина ушла к другому поэту – Дмитрию Бобышеву. И, что хуже, поэту более слабому, но не менее амбициозному. Бобышев увёл у Бродского женщину, а женился на другой.

Два поэта чуть было не схлестнулись в смертельной схватке на топорах. Победила «дружба»! Это почти легенда, потому как «ярость благородная» закончилась ничьей, но зато породила массу свидетелей, воспоминаний.

Бродский вернёт Бобышеву «должок» спустя несколько лет, но уже в Америке, куда Дмитрий Васильевич уехал, полагая, будто Нобелевская премия ожидает именно его, а не Бродского.

Хуже того, он уверил в этом и супругу. А когда одним прекрасным утром по радио объявили лауреата, вторая половина Дмитрия Бобышева очень удивилась неожиданному обстоятельству, спросив: «А что, Дима, разве не ты должен быть Нобелевским лауреатом?» После того злополучного вопроса, оставшегося, видимо, без ответа, они и развелись.

У Бродского от Марии Басмановой почти вся лирика:

Ни тоски, ни любви, ни печали,
ни тревоги, ни боли в груди,
будто целая жизнь за плечами
и всего полчаса впереди.

А у Басмановой на память от Иосифа Бродского – сын. Сын, которого отцу так и не показали. Родители Марины были категорически против их женитьбы, а сыну дали отчество Осипович.

Бродский чуть позже даже пошутит: это почему же, мол, Осипович, от Мандельштама, что ли?

Почти. Раз взялся за гуж русской поэзии, не говори, что не дюж.