Rusология. Хроники Квашниных

– Кваснины?

– Кваснины. Ты пойдёшь по следам их… Жду тебя… – Уплывало сознание; я уткнулся лбом в снег.

– Ты белый.

– Да.

Он растёр свой заплаканный глаз и побрёл прочь, руки в карманах.

Я воздымал картуз, чтоб он чувствовал, что я с ним… Когда-нибудь он уйдёт вот так от могилы, где я улягусь. Но, ещё дышащий, я творил мечту погребённым быть хоть вторым своим сыном… Он уходил… вниз, к пойме… Я нашёл палку, чтоб подымать картуз. Я лежал среди свалок в мёртвых репейниках, что торчали над снегом. Мне было больно с выплесками в мозг пульса; пот увлажнял бельё. Каркал ворон… Высясь на локте, я наблюдал пятно, кое, минув жилые, замерло у последних изб, нежилых, на конце с. Тенявино, что шло к западу, к нашей Квасовке. Разлучали нас вёрсты… Мой картуз дрогнул, сигнализируя, хотя вряд ли он видел. В семь мои с половиною, Лотофагией[11 - Мифическая страна Гомера.] был мне зимний ивняк у дома; это я помню… плюс смутный образ, что, мол, семи с половиною что-то я натворил… Мой сын шагал сквозь лернейские чащи, топи Колхиды, тьму Лабиринта в мглу подсознания, в страхи мифов… Встав, я побрёл с трудом. Я хотел просить Заговеева отвезти нас в больницу и позвонить в Москву, но постиг, что хирург удалит вершки, а недуг глубоко засел; только мне его выдернуть.

У села ко мне – розвальни, Заговеев в тулупе.

– Что ты, Михайлович! Малый вбёг ревмя. А я выпимши… Дак, что, к доктору?

– В Квасовку. – Я прижал к себе сына.

Думавший, что погонят во Флавск опять, где скрежещут полозья, рыкает техника, злятся шавки, конь развернулся, вывалив кал.

– Пап, чёрный он?

Заговеев откликнулся: – Малый, нет таких. Это негр чёрный, ночь… Вороная – про лошадь! А этот мерин – не вороной тебе.

– Да?

– Он каряй… – И Заговеев достал курить.

Мальчик фыркнул. – По-тульскому?

– Так по-русскому. Масть есть каряя. Папка твой… – Заговеев жёг спичку, – знает. Он ведь наука.

– Каряя – это масть с тёмно-бурым отливом в чёрном, – я объяснил, заметив, что конь без сини, чтоб назвать вороным.

В Тенявино увидав масть новую, сын спросил о ней. Я ответил: игреневой масти (рыжая с беловатым нависом, значащим хвост, гриву, чёлку). Выложил о караковой (вороная с подпалиной), о гнедой (рыже-бурая с чёрной гривой, хвостом, ногами); также о чалой (мешанно рыже-белого либо серого волоса и со светлым хвостом), подвласой (караковая с подпалинами), мухортой (с подпалинами в паху, в морде), пегой (пятнистая) и буланой (чуть желтоватая с беловатым нависом), и о каурой (как бы с ремнём в хвосте, с темноватым нависом и впрожелть рыжая), о мышастой (мышьего, в пепел, цвета), сивожелезовой (это серая с красноватым отливом) и о чагравой (цвет тёмно-пепельный), о чубарой (лишь седогривой) и о саврасой (это каурая с чёрной гривой, хвостом). Я кончил. Выехали в слободку – край, близкий к Квасовке. Заговеев молчал-курил, сидя боком к нам, опустив почти вожжи; но что он слушал – виделось.

– А, Михайлович, слово «конь» или «мерин»?.. Я тут насмешничал… Сам-то сызмала с лошадями, но масть не всю б назвал… – Он швырнул бычок с яра, вдоль по-над коим трюхали розвальни. – Городской знает больше, хоть я с тем мерином век уже. Сколь мы с мерином: и в Мансарово, и в Щепотьево, и во Флавск. Всюду… А сколь я из лесу дров на ём свёз? Мы братья!

Я назвал «кобы» из праславянского; «борзых комоней», на которых подвижничала рать Игоря; «кабо», мерин в латыни, из чего вышло, может быть, «конь». Вам «мерин»? С «мерином» просто: так у монголов вообще звать лошадь. Собственно «лошадь» вёл я от тюркского «алата», в пример. «Жеребец» идёт от санскритского «garbhas». Больше я ничего не знал, кроме частностей, что китайская лошадь – «ма» – в фонетическом сходстве с «мерином», да привёл ряд банальностей: дескать, конь не кузнец не плотник, первый работник… и про Калигулу, что коня в сенат… Македонский звал именем коня город (днесь Джалалпур, Пенджаб) … Также вспомнилось: «Вижу лошадь, не видя лошадности, друг Платон», – заявил Антисфен на платоновы тезисы, что «лошадность – чтойность вселошади»… Я, сказав это, смолк: прок в знании семы[12 - Сема – единица смысла.] «лошадь» с рыском в минувшем? Мало, что данность (явь, сущее и действительность) лжива, я стремлюсь в глубь слов сдохших, то есть исследую дважды дохлую ложь, «тень тени»? Да ведь известный факт, что всяк век с людьми, с миллиардами их самих и идей их, губит век новый, – знак, что любой век лжив. Уж не есть ли я жрец фальшивости? Заговеев глуп? Он питает живых коней, я – слова. Его опыт сложней понятийного, мозгового, «словного» коневодства. Мысля так, я стремился к великому, что откроется, чувствовал, а пока лишь тревожит; но я и знать не знал, что часы остаются…

Розвальни вплыли в Квасовку. За соседскими избами, под трёхствольностью лиственниц, мшистой крышею – родовые пенаты… Выспренно, потому что нельзя в моём случае молвить просто «дом», как о «Ясной Поляне». Не было ни хором «с подклетями» (век XVII-й), ни чертога лет Рымникских (XVIII-й), ни кулацких подворий прошлого века. Не было. Потому и – «пенаты», мне в утешенье… Вот и калитка под караганой; солнце сквозь ветки. Мерин попятился, уменьшая, мнил, расстояние до копны своей, позабыв, что пошлют развернуться прежде вперёд, в разлог, по причине кустов вдоль моих «пенат» справа и яра к лохненской пойме слева.

– Тпр-р!! – Заговеев стегнул его. – Я спросить хочу. Что за хворь? Может, к доктору?

– Нет, в Москве к нему… – Я сошёл на наст. – Вещи пусть у тебя… Поеду; вскоре поеду… Летом не буду – скашивай у меня в саду, коль Закваскин возьмёт лужки.

От усадьбы Магнатика на другом берегу, вкось, выше по Лохне и в километре, нёсся мат скотников.

– Слышь, Михайлович! Кто дорогу к тебе прорыл и в Мансарово, – ну, Магнатик, – он с Зимоходовым… Дак Квашнин ты, нет?

– Я Квашнин.

– А Кваснин с чего?

– Мой отец этим спасся; знатных стесняли. Сам я с шестнадцати лишь узнал про всё. Был Кваснин, этим жил. До сих пор Кваснин… Мне привычно… Имя не шапка, – разволновался я. – Но, раз так… Раз меня подрезают… и если смерть жду – стану Квашнин, что ж.

Старый взгрел мерина. – Стой, идрит!.. Я, Михайлович, коренной, как ты. А господ у нас… Хоть Магнатик твой с фермами, кто с моим Зимоходовым триста га арендует, склад их в Тенявино… Я к тому, лучше ты, а не бывшие коммунисты либо из жуликов… – И он высморкался, сняв шапку. – Взять хоть Закваскин; сын возвернётся – мигом стеснят меня… Говорю, время гиблое, вёсны гиблые… – Он, принюхавшись, обслюнил палец, выставил. – Дует северный… С веку не было, чтоб задул в ноябрь и всё дует. Им, ветрам, срок внахлёст дуть… Дак, ты захаживай, есть прополис. Пасечник дал мне, что я помог свезть… – Гаркнув: – Но-о!!! – возмущённое и наигранно грубое, он услал лошадь в дол вперёд – развернуться.

Я ждал его у крыльца. Он выкрикнул, проезжая: – Впредь пусть даст выпить этот Закваскин! Мнит за сто грамм купить?! Каряй мой, шевелись-беги!

Сын спросил: – Почему у них крыльца светлые?

Я взглянул на своё деревянное и сравнил с беломраморными соседей; у Заговеева и Закваскина крыльца были из мрамора, в две ступени, но я не знал ответ. Он ещё меня спрашивал, пока мы раздевались. После я на столешницу навалил крупу, выбрать мусор. Он вдруг подсел ко мне.

– У зерна цвет буланый, пап? – И он стал помогать с крупой; пальцы бегали в россыпи, точно как и по флейте, кою мы взяли, чтоб упражнять его; здесь он должен играть для предков.

Я повторился: – Спустимся к речке, позанимавшись… Хочешь флейтистом быть?

Он упёр локоть в стол и в ладонь – подбородок, так что мешало сдавленной дикции: – Помнишь, ездили мы в музей в тот? В пале… логический. Динозавры там, кости… – и он вздохнул. – Не флейту… Их я учить хочу: их породы, где жили. Там тарбозавр был. Но мне и маленькие компсогнатусы, дейнонихусы, нравятся. Я и кошек люблю. Как звать их, кто про них учит?

– Кошек?

– Нет, динозавров.

– Палеонтологи.

– Знаешь всех как звать? Тот, кто знает их, динозавров, – палеон-толог? А кто другие?

– Именно? – я спросил, расставляя нам чашки. – Вот цитология – о строении клеток, базы живого; а этология знает нравы животных и их повадки. Физика жизни – цель биофизики. Теринологи знают млекопитающих. Специальностей много.

– Ну, а, пап, змей – кто?

– Змей – герпетологи.

– Муравьёв, пауков? – торопился он.

– Энтомологи. Арахнологи.

Он задумался. – Много слов… А ещё скажи?

Я исполнил внушительный звуковой этюд из маммологов, ихтиологов, фенологии, спланхнологии, гистологии, зоологии, биохимии и т. д.

Каша сделалась; отобедали. Севши к светлому в верхней части (выбитую часть нижнюю я заткнул) окну, я прослушал, как он исполнил пьесу на флейточке. Он не Моцарт. И не Чайковский. Может быть, Рихтер либо Билл Эванс? Чтоб не страдать, как я. Исполнителю легче, как всем работникам по стандартам, схемам и калькам либо в лад моде. Выпустив ряд научных книг, где означил новые смыслы, я жалел, что не автор розовых фэнтези. Я б имел здесь гектары и не гадал бы, как учить сына, как помочь брату, как самому быть. Да, не гадал бы. Глупость доходна… Крыльца соседские срезаны от дворцов?.. Впадёт же вдруг… Отвлечённые думы, вздорные.

Скажем, где я сейчас? И вправду, что это: с шапкой из снега каждой зимою или встающее из трав летом с зонтиком от ненастья, с окулами смотреть вокруг и с подобием рта? Что радо, если в нём в ливень прячутся мошки, а в холод – мыши, или в зной – жабы? Что счастливо, если в нём селюсь я? Вхожу в него, и оно от чувств светится. Что это? Дом. Дом предков. Бог его не творил – напротив, мнил обездолить нас. Дом нам стал как убежище от Господнего гнева, движимым раем, в коем свыкались мы с бытием в первородном грехе без Бога. Да, можно бросить дом, сжечь, сломать и продать его – с тем, однако, чтоб искать новый… Мысля так, я судил не явление дома, но убеждал себя в чём-то подлинном.

Сын кончал играть; мы легли; он ещё что-то спрашивал… и уснул в момент. Я ж, поняв, что глушу в себе страх, додумывал: почему эти стены, окна да печь, что торчит из почв и уходит сквозь крышу, и потолочные с половичными доски – животворят и лелеют дух, порождают фантазии, укрепляют в решениях, сохраняют всё лучшее, что я пережил? Отчего, в обрат, дом жив мной, ибо я его чувствую, если мы разлучаемся и он пуст, сколок рая, в мареве августа, под ноябрьскою моросью, под февральскою вьюгою?

Где-то стукнуло… Филин? Мыши?.. Дом, поглотив нас, поднял флаг радости, и на пир стеклись гости. Он не провидит, что будет вновь один. Кровь, качнувшая жилы, – станет и радость сникнет. Пусть он нас любит – он дом наездов, кой согревают, чтоб после выстудить, наполняют, чтоб после бросить, холят, чтоб позабыть вдруг. Он место редких встреч – и протяжной разлуки, краткого счастья, комканых празднеств, горьких надежд, сирой дружбы и безответной, скорбной любви… Я прильнул к стене, увлажнив себе кожу. Что, конденсат? плод сред, стылой каменной и воздушной, тёплой от печки?.. Отчий дом плачет. Занят заботами и хождением к людям, страждущий по изгрызенным яблоням, по земле, отчуждённой Закваскиным, я не думал о доме, я не отметил нашу с ним встречу, взяв его как часть общего, целокупной усадьбы; будто не все они: огород с садом, Лохна, и та ракита, даже и Квасовка, и Тенявино, и Мансарово, – лишь к нему комментарии…