Оценить:
 Рейтинг: 0

Белокурый. Грубое сватовство

Год написания книги
2020
<< 1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 24 >>
На страницу:
11 из 24
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

– Только оттого, что у Джеймса не находилось для Дугласов и столь доброго слова, – отвечал Белокурый невозмутимо.

Отбывая в изгнание, он оставил счастливую супругу могущественного короля, гордую материнством, а, возвратясь, нашел одинокую, бесправную вдову, утратившую двоих сыновей, за дочь готовую перегрызть горло любому. Доверие теперешней Марии де Гиз на красивые слова не купишь. И, тем не менее, она ведь ждет его, она его жаждет – это было заметно в тот, первый вечер его в Линтлигоу, когда Мария никак не ожидала прибытия, не смогла скрыть волнение сердца… в ней там была искренность, которая обещала ему неминуемый успех. Он ощутил возбуждение – как всякий раз в предвкушении добычи. Глаза Босуэлла, обращенные на королеву, стали узкими, искусительными, бездонными, как зрачок гадюки.

С глубокой серьезностью граф преклонил колено и произнес, глядя прямо перед собою, более не смущая королеву взглядами:

– Я ваш, моя госпожа. И все, что говорили вам обо мне – ничто в сравнении с моей преданностью.

– Возможно, но почему вы думаете, что я легко поверю вам, граф? Именно теперь, когда я окружена более противниками, чем сторонниками, когда всякий день сулит мне новое разочарование и опасность?

Волнение первой встречи миновало, и не было в нем сейчас темной магии тела, окутавшей ее вначале так люто, так дурманяще. Сейчас она только любовалась стоящим перед ней мужчиной – его красотой, силой, зрелостью, свободой – поневоле, даже не желая прельститься. И всему этому – совершенству Божьего творения, внешне явленного в нем, она и улыбнулась в тот миг, улыбнулась быстро, почти случайно. Но Белокурый поймал эту короткую улыбку и вернул – с лихвой, а когда граф улыбался, казалось, летнее солнце пронзало скудный на радость мартовский день, освещало прохладно протопленный кабинет королевы до последнего сумрачного уголка.

– Потому, – отвечал он бессовестно, – что лишь вам и никому другому ведома тайна моего сердца. И только у вас, и ни у кого другого, есть право на мою верность – большую, чем мог обещать я Джеймсу даже в лучшие годы, помилуй, Господи, его душу, бедняги. Я заслужу ваше доверие, моя прекрасная госпожа…

– Это будет зависеть только от ваших стараний, граф.

Теперь смотрел в пол, скромно не поднимал глаз.

Уж он постарается.

Леди останется довольна.

Шотландия, Пертшир, Перт, весна 1543

Перт кипел.

Люди границы и люди гор, горцы Хантли и островитяне Аргайла, кожаные куртки рейдеров Босуэлла, сто пикинеров Сазерленда и еще сто конных – на лохматых пони, снабженные баклерами, палашами, секирами. С конницей в Шотландии традиционно была беда, потому все очень ждали Хепберна. Конечно, Белокурый не выставил в поле четыре тысячи, но собрал две, и последние две сотни, продравшись в Мидлотиане сквозь земли Дугласов и Гамильтонов, как собака сквозь частый репей, привел ему Хаулетт Хей – на своем огромном гнедом, хрипатый от ветра, задумчивый от предвкушения резни. Ватага голодных и злых оборванцев в потертых джеках, заляпанных грязью сапогах, красующихся «щеколдой» за плечом или пистолем у пояса, с упоением несущих на губах имя Босуэлла, его боевой клич, от которого во времена его деда с почтением припадало на колено пол королевства… и во главе их – сам Патрик Хепберн, злой, веселый, голодный – злой от зрелой бурлящей силы, веселый от опьянения азартом, голодный гладом не тела, но духа, но яростного честолюбия. Наконец Босуэлл был снова в седле, в сваре, в интриге, в Мидлотиане – и жизнь сама текла через его тело, как кровь по жилам, он ощущал ее горячность и горечь в каждом ударе пульса, и был счастлив без меры. Собственно, это даже было не счастьем, но полнотой существования. Перт, город Святого Джона, трещал по швам, и новые, всё прибывающие войска становились на смотр уже вне границы городских стен.

Хантли командовал смотром в поле, а с Аргайлом они столкнулись в виду городских ворот. Рой окружен был пешими островитянами: все огромного роста, как на подбор, обросшие бородами в пол-лица, вооруженные полуторными мечами, попадались, впрочем, у них и двуручники, и крюкастые лохаберские секиры – ими можно размозжить нападающему череп одним движением руки. И шерстяные валяные боннеты, сине-зеленые пледы поверх сорочек, голые голени, гетры – так презираемое Ангусом облачение диких племен. Он орали, как горцы, смердели, как горцы, смотрели на долинных сверху вниз, как настоящие горцы – словом, Босуэлл в момент снова ощутил себя в горах, и на гэльский в разговоре перешел почти безотчетно. Рой был прекрасен – настоящий варварский, архаичный вождь, он был одет ровно так же, как его воины, выделяясь не роскошью костюма, но силой духа и свирепостью нрава. Вороной жеребец под ним тут же попытался укусить в шею кобылу Хепберна, а две огромные белые собаки Аргайла подняли чудовищный лай – и Босуэлл был совершенно заворожен ими.

– Откуда они у тебя, Рой? – спросил он, завидуя мучительно, как мальчишка.

– Скрестил белую волчицу с красноглазым волкодавом, – отвечал Гиллеспи Рой Арчибальд, насмешливо прищурясь.

Злобные демоны рвались с поводка, привязанного к луке седла, они были похожи на тех боевых псов, что Босуэлл видел в Италии, однако почти совершенно белые. Горцы говорили про своего вождя, что в этих тварей переселяется дух его женщин, чтобы служить лорду и после смерти – Аргайл недавно второй раз овдовел, и у обеих жен его был на редкость скверный характер. На подгрудках у зверюг рассыпались мелкие серо-черные пятна, и уши собак на солнце горели розовым.

– Тебя, должно быть, с ними вместе принимают за Дикую Охоту…

– А прокатись со мной как-нибудь в сумерках! – хохотнув, отвечал Рой, и оглушительный лай перекрывал его речь. – Увидишь… да к этому не подходи – залижет насмерть! Тролль, заткнись! Фрейя, сидеть!

– Я заплачу за потомство, сколько скажешь.

– Тебе с ними не справиться, твое дело лошадное. Еще отожрут как-нибудь ночью тебе кой-что важное – королевины фрейлины плакать будут… ты не знаешь меры в своих желаниях, Босуэлл. На кой ляд тебе еще и собаки?!

Белокурый улыбнулся в ответ:

– Рой, да ведь знать меру своим желаниям – это же не про Хепбернов!

Аргайл тем временем, мельком глянув ему через плечо, скинул со своей обритой до блеска, гладкой, как пушечное ядро, головы боннет, замахал им из стороны в сторону и проорал на хайленд-гэльском что-то такое, отчего вороной под ним присел, пара ближних горцев-телохранителей побагровела лицом, а подходящий к городу отряд пехоты покорно начал перестроение… на них были все те же цвета Кемпбеллов – сине-зеленые пледы с белой и желтой полосой, на штандартах в солнечном небе хищно цвел черно-желтый герб Аргайла.

На троих братьев Хепбернов, сыновей первого графа – по одному сыну у каждого, два Патрика, один Джеймс. Мастер Болтон, Патрик, болен с рождения различными хворями, а мастер Ролландстон, Джеймс – именно с ним Белокурый беседовал сейчас на ступенях ратуши – без пяти минут бургомистр Перта. Если Аргайлу было везде поле битвы, если Хантли выбрал город Святого Джона по близости его к предгорьям, то Босуэлл согласился на Перт потому, что и здесь у него была своя рука и подмога. Ведь Джеймс Хепберн за то, чтоб действительно стать бургомистром, подставит плечо своему графу с огромным удовольствием… С Джеймсом они виделись за всю жизнь несколько раз, но, в отличие от мастера Болтона, в обоюдной симпатии. Максвелл по матери – она приходилась дальней родней Джону Максвеллу, отчиму Белокурого – Джеймс был высок и тёмен, однако на диво спокоен нравом, словно горячность, помноженная на горячность, охладила саму себя, а манера говорить приглушенно и не поступать, не обдумав, выдавала в нем – внезапно – еще одного племянника епископа Брихина, удавшегося в дядюшку.

Джеймс, надлежаще приветствовав двоюродного брата, сразу перешел к делу:

– Собрано порядка четырех тысяч, мы готовы кормить эту толпу не больше двух дней, так что я бы поторапливался со сборами.

– А кого еще ждем?

– О! – на худом лице Джеймса Хепберна мелькнула сдержанная усмешка чиновника. – Ты ни за что не догадаешься, Патрик…

Люди шли не только с границы, с севера и из владений Джеймса Стюарта Морэя, который, зеленый от желудочной колики, тем не менее, сел в седло – люди шли, поднятые по слову Божию мирными клириками, воистину святыми людьми, в том числе – епископом Абердина Уильямом Гордоном, епископом Глазго Гэвином Данбаром, епископом Морэя Патриком Хепберном Бинстоном и епископом Брихина Джоном Хепберном – также.

Они встретились на главной площади, когда волны вооруженных людей соприкоснулись и слились – бескровно, перемешиваясь, словно вода, теплая и холодная. Оба сошли с коней и, когда Босуэлл обнял младшего дядю, руки его ощутили жесткие ребра стеганого джека под сутаной – епископ был верен себе. Несколько кратких мгновений потребовалось, чтобы обменяться взглядом, несущим большее, чем многие слова, когда в ближнем переулке чужие волынки нестройно завели очень знакомую тему. Выражение лица Джона Брихина для Босуэлла в пояснениях не нуждалось.

– Он верен себе! Опять украл мой пиброх! – расхохотался граф. – Боже правый, не приказать ли и моим вступить хором…

– С этим собачьим воем? – удивился железный Джон. – Да самые плешивые псы Аргайла имеют голоса приятней, чем волынщики нашего кузена, граф!

Бок о бок, Хепберны старшей ветви ожидали, пока кузен Морэй – в паланкине, как приличествовало духовному лицу, и в кирасе, как подобало воинственному прелату – появится на запруженной народом площади Перта в сопровождении своих солдат. Ныне бастарды его впрямь командовали пехотинцами Сент-Эндрюса, а внуки в должности пажей несли, покраснев от натуги, на отдельных носилках в кипарисовом сундуке парадное облачение и богато украшенный полуторный меч. На штандартах сияла вышитая золотом епископская митра, венчающая пятиконечную звезду Бинстонов – кроме львов и розы. Когда Бинстон Морэй, покрикивая на слуг, отдуваясь, начал выливаться из паланкина на ступени ратуши Перта всеми своими многими фунтами жира, Брихин и граф вновь мельком переглянулись. Все, как тогда, но совсем не так, как тогда… мальчик вырос и уверенно держался в седле, а епископ еще закалился телом и духом, но поседел. И не для свары ожидали они кузена, а для подмоги.

– О, быстротекущее время, – молвил Джон с глубоким сарказмом. – Сегодня Морэй на нашей стороне.

– Стесняюсь представить себе это, – хмыкнул Патрик. – Да и не будет ли нам больше поношения в такой помощи, нежели выгоды?

За минувшие полтора десятка лет Патрик Хепберн Бинстон Морэй репутации своей отнюдь не поправил, разве что дал себе труд узаконить нескольких бастардов, для которых запросил в Риме разрешения пойти по духовной стезе.

– Он – приор Сент-Эндрюса, мой милый, не забывай это. Одно имя святого города придает Бинстону вес, а нам сейчас не до щепетильности. В дни смуты союзники дороже денег.

– Собственно, и я о том же, дорогой дядя. Насколько хватит его союзничества? И не предаст ли, когда Арран пригрозит снять его с приорства, к примеру?

– Арран не сделает этого без Битона, даже если и пригрозит; пока что именно Битон – архиепископ Сент-Эндрюсский, и именно его Арран так удачно упрятал в чулан, а потом потерял от чулана ключи – где-то за пазухой у Дугласа Питтендрейка… Морэй знает, что сейчас со стороны регента ему ничто не грозит. А вот если на Морэя обидимся мы… Он – Хепберн, и прекрасно помнит это. Он никогда бы не стал епископом без поддержки старого Джона, Царствие ему Небесное.

– И почему ж тогда он разевал рот на меня семнадцать лет назад? – забавляясь, спросил Босуэлл. – Тоже из благодарности старому Джону?

– Он – Хепберн, – повторил Брихин с той же усмешкой и интонацией. – А какой Хепберн не попытается урвать того, что плохо лежит?

– Всё определяется кровью, – задумчиво согласился Босуэлл.

– Почти всё… – уточнил епископ. – Я – тоже Хепберн.

– И ты тоже с Божьей помощью везде возьмешь свое, а если надо – то и чужое. Благодарю Бога, что ты у меня в союзниках, а не во врагах, дядя.

– Самое точное выражение благодарности, что я от тебя слышал, – хмыкнул железный Джон. – Мне нравится.

Но был человек в этом восходящем вихре бунта, грубом, жарком и безжалостном, которого влекла не кровь, не страсть, не деньги, а исключительно убеждения.

Джон Гамильтон, приор Пейсли, прибывший в Перт из Франции, но перед тем навестивший королеву-мать в Линлитгоу, был родной брат покойного Гамильтона Финнарта и единокровный – Аррана и Клидсдейла. Тем неожиданней было его присутствие на «Мятежном Парламенте», что по крови он должен был всей душой стоять за регента – и все-таки Джон Гамильтон выбрал королеву. Двести человек пехотинцев, носящих его цвета – красный и синий, расположились лагерем вдоль берега Тея, там курились костры походных кухонь, оттуда несло запахом потажа и копченой свинины. Там сейчас, в шатре приора, обедали Хепберны, дядя и племянник.

Финнарт когда-то сам явился в Босуэлл-корт посмотреть на его молодых хозяев, нынче Патрик Хепберн выбрал ровно тот же способ посмотреть на приора, наскучив выведывать торные дороги через зятя – и напросился к нему на обед. Джон Гамильтон был сух телом, невысок, худ, и здоровая смуглота, которой блистал красавец Финнарт в молодости, в его лице переродилась в почти печеночную желтизну. Кроме того, он с рождения имел сухотку одной ноги – хромота, к которой он приспособился, и которая не мешала ему сидеть в седле, и в обычной жизни была едва заметна, тем не менее, стала причиной для церковной карьеры. Но духом он был воин, достойный покойного брата – Босуэлл поневоле любовался им, как любовался всяким достойным противником.
<< 1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 24 >>
На страницу:
11 из 24