Белокурый. Засветло вернуться домой

– Н-да… ничего не имею против брака, но сватаются сассенахи так себе…

– Я сказал то же самое, – хмуро согласился притихший Джордж.

Они говорили на языке юности, по-гэльски – стража не понимала ни слова.

Хантли почесал в затылке, задел повязку на голове, поморщился… рявкнул на пажа, возвращая себе остатки прежнего гордонского нрава и гонора, выпил залпом еще чарку. Босуэлл не притронулся к своей, ощущая кислоту на подступах к горлу… не раньше вечера ему уже будет не продохнуть от боли. Любое вино к дьяволу, только виски, и только изредка. Болеть он ненавидел, да еще этой позорной немощью, более приличествующей старику или женщине.

Они молчали.

Снаружи шатра раздавалась английская речь, впивавшаяся в уши обоим, словно дротик в бок кабану.

– Что ж, теперь домой? – взглянув на кузена, не без яда спросил Хантли. – Благо, Хейлс, теперь на твоей стороне?

– Сам знаешь, Джордж, как выйдет, я себе не хозяин.

И он оказался прав: не более десяти миль до Хейлса, однако Сомерсет уже распоряжался этой землей, как своей, не допустив туда прежнего хозяина:

– Нет, нет, это вам уже ни к чему, оно теперь наше. Выбрали сторону, Босуэлл, вот и оставайтесь верны ей. И докажите эту преданность в дальнейшем.

– Какой же верности вам надобно еще, если мое родовое гнездо у вас в руках, лорд-протектор?

– Так ведь не оно одно было и есть у вас в руках, дорогой мой, – отвечал Сомерсет. – Не слишком-то я верю в вашу прямоту, Патрик, не дай Господь, еще вильнете – ввиду любимых стен, на родной стороне… отправляйтесь-ка в Лондон, а как я вернусь – там и поговорим.

Какое дивное положение вещей – когда обе стороны, и шотландцы, и англичане, уже не верят ему вполне, опасаясь предательства. И справедливо, граф Босуэлл давно уже служит только себе самому, потому что короли приходят и уходят, но холмы пребудут вовек, холмы, которых он лишен… почти, как свободы и жизни самой.

Шотландия, Ист-Лотиан, Хейлс, сентябрь 1547

– Заряжай… пали! Целься прямо в герб! – раздавалось от бригады канониров за рвом.

Новый залп, тучи пыли, взрытая земля во дворе, драгоценные стекла, выбитые из окон на Западной башне, в бывших покоях господ. Мир рушился вокруг управляющего Хейлса, старого, толстого Роберта Бэлфура, и старшего конюха Джорджа Хепберна, занявшего эту должность после кончины Однорукого Тома. Английский гарнизон Хейлса в отсутствие Грея де Вилтона выдерживал осаду подошедших к замку войск регента. Правду сказать, сам регент как отбыл после Пинки в Сент-Эндрюс, так только его и видели, однако лорды Совета еще делали попытки отбить то, что не смогли бы, впрочем, удержать, если бы герцог Сомерсет отвлекся от главной цели и обратил на них пристальное внимание. Войска регента давеча подошли с артиллерией, и древние стены замка уже полсуток выдерживали нешуточный натиск. Роберт Бэлфур полагал, что англичане не простоят долго – гарнизон нес большие потери, да вдобавок, чем ты укрепишь ворота против раскаленных ядер, летящих со стороны противника? Рыжий Джордж смотрел на управляющего в изрядном смятении. Что бы там ни было с новыми английскими владетелями замка, а настоящей властью в отсутствие графа Босуэлла в замке обладали лишь двое – Бэлфур как человек действия и Ноблс как хранитель тайников и бумаг.

– Мастер Роберт, что делать-то станем? Туточки сассенахи, там – милорд регент… свои всё ж таки. Может, открыть ворота? Может, по сассенахам-то резануть?

Бэлфур смотрел ввысь, в облака, текущие с запада вдоль русла Тайна, и за стену – откуда раздавался гром орудий, прерываемый только паузами на то, чтоб зарядить мортиру или раскалить в огне ядро. Несмотря на прямую угрозу он сидел на ступенях часовни Хейлса, отказываясь войти под кров, ибо умереть, как он сказал, приятней под вольным небом, коли такова воля Божья, чем быть заваленным камнями, даже если то камни Божьего дома.

– Там, Джордж, стоит сам лорд Глэмис, племянник великого графа Ангуса. И вот я тебе скажу, Джордж, что такие свои – они во сто крат лютей любых сассенахов. Пришел бы даже лорд Максвелл, как в тот раз, при графе еще – я бы даже ему отворил ворота. А вот его милость Глэмис – аккурат тот благодетель, кому мы обязаны добро бы двумя десятками невинных душенек, пущенных в небеса, когда он до Мьюира в том году прогулялся.

– Так то был он?!

– Он, конечно. Да люди сэра Питтендрейка. Ну, что, Джордж, отворим ворота?

– Господь с тобой, мастер Роберт!

– То-то и оно, – мастер Бэлфур, прокашливаясь от известняковой пыли, оглядывал наружную стену, ворота, которые англичане удерживали подпорами из последних сил, от нового пушечного удара с края бастиона посыпалась красная крупа разбитого камня. – Эх, хорошо стоят! Не при нас строили, в давние времена…

Бэлфуры были в Хейлсе примерно столько, сколько и Хепберны – добрых сто пятьдесят лет. Бэлфуры видели столько, сколько не всегда замечали Хепберны со своих орлиных высот парения к карьере и власти. И сегодня Роберт Бэлфур, хорошо понимая, что сопротивление войскам регента может стоить жизни ему лично, что на нем и прервется род управляющих – ибо его Майк где-то в Англии с графом – делал то, что делал всегда, как дышал, а именно – заботился о своих:

– Спешно собирай детей и женщин, возьми у Джейми ключи от кладовых, пусть берут всего понемногу, чтоб могли унести, и уходят на воду… по берегу, или кто сможет – переправляются через Тайн на бродах. С той стороны нас не ждут.

– Ждут, мастер Роберт. Ворота на воду, что возле кухонь, осаждены.

– Но ведь не те, которые в Восточной башне, Джордж? Те, которыми уходил их милость последний раз? О них знают только местные. Так поторопись же… а коли и те закрыты, я покажу, как из Западной башни выйти под холм, там есть секретный ход. Ну, живей, живей, я сказал!

Сидел на последнем осеннем солнышке старый, грузный, седой мастер Роберт Бэлфур, щурясь, глядел вслед Джорджу-конюху, бегом метнувшемуся в амбар да вдоль флигеля прислуги… и над ним, раз за разом, осыпалась крошка камней великого замка Хейлс.

Прежде, чем последняя треть обитателей твердыни Хепбернов успела уйти через Восточный ход, прозвучал последний залп канониров Глэмиса – и самый мощный.

Знаменитые кованые ворота Хейлса были снесены с петель.

Замок Хейлс, Ист-Лотиан, Шотландия

Узкие зеленые глаза, рыжие кудри из-под боннета, кольцами налипшие на потный лоб, тонкое лицо повзрослевшего Амура – в пороховой копоти… в рубиново-красном дублете, в колете серебряной кожи, золотой лев, вышитый на плаще – лорд Глэмис вступал в завоеванное логово своего врага и намерен был праздновать победу. Собственно говоря, взятие Хейлса не служило иной цели, кроме минутного утоления кровной вражды – ибо удержать замок так, чтоб он не попал в руки англичан снова, Глэмис бы не смог. Но, Боже святый, какое наслаждение испытывал он, веля своим канонирам разбить герб Хепбернов над воротами! Теперь – уничтожить здесь всё, до чего дотянется рука, в этом логове беглого чародея, уничтожить так, чтоб на пепелище трава не росла семь лет, дать ему провозвестье могилы, в которой будет он погребен – и имя его, и слава его, и весь род – погребен заочно, но, даст Бог, дотянемся и до живого сердца. Покамест – пронзить незримое сердце, которое здесь. Стихия разрушения – Джон Лайон жил ею, как птица живет вольным воздухом, но из всей добычи птиц предпочитал добычу стервятников, падаль.

Острым взором, не сходя с седла, Лайон оглядел двор замка, махнул перчаткой в сторону полутора десятка англичан, к этому моменту остававшихся в живых:

– Петли на стену, а этих – в петли!

Сассенахи сдались ввиду численного преимущества и под условием сохранения чести и жизни, но кого когда это останавливало! Крики проклятий, хрипы, извечный танец висельников…

– Амбары настежь, зерно грузить на подводы! Коней, что получше, гнать с собой, прочих колоть. Овец в отары!

Теперь уже – ржание, крики и хрип галлоуэев. Он держал себя здесь, как вор, ибо надо успеть до того, как весть о падении Хейлса достигнет ставки Сомерсета, и герцог отправит рейдерскую партию возвращать свое добро.

– Да, и ворота… тащи с них решетку, парни, возьмем с собой, пригодится. Порадуем великого графа Ангуса. Что тут еще есть, а? Богато жили, сучата! Церковную утварь! И пелены с алтаря – они хорошей работы…

Малая горстка не успевших уйти из замка в ужасе жалась к ступеням часовни. Ничего, очередь дойдет и до людей тоже, пока же на траву, скользкую от конской и человеческой крови, в грязь, в сентябрьскую слякоть вывалили десятки книг – настоящая сокровищница, собранная за годы не одним третьим графом Босуэллом. Томов печатных и манускриптов тут было на целое состояние, и еще личные бумаги, родословные, письма… лорд Глэмис ощерился, свесившись с седла, концом палаша брезгливо разворошил сверху, поддел несколько страниц:

– Житие Святого Катберта… Святого Андрея! Подумать только, у этакого дьявола – домашняя коллекция святых! Огня! Разведем костерок – чтоб вспомнил светлую душу моей матери, подонок!

– Ваша милость, – робко молвил кто-то, – может, прибрать… хоть для сэра Питтендрейка?

– Сэр Питтендрейк обойдется! Я из-под этого черта ни листа не возьму и тебе не советую. Огня, я сказал! И туда вот еще, в ту башню, где голубятня – огня и черного пороху!

Английский, итальянский, французский… корчились в пламени страницы, горел целый мир. Листы рукописей и крылья голубей взмывали вверх, уносимые ветром – ничего не осталось от прежней жизни Хейлса. Женщины рыдали, мужчины стояли с мертвыми лицами, сассенахи на стенах давно молчали, как положено настоящим мертвецам. И ему бы тоже промолчать, спастись в своем укрытии, да сил не было смотреть, и сердце разрывалось на части:

– Ваша милость, ваша милость! Как же это можно?!

Джибберт Ноблс, вышмыгнув из норы в башне Горлэя, задыхаясь от ужаса при виде святотатственного огня, остановился посреди двора, среди пепла… и взгляд улыбающегося Джона Лайона пришелся ему грудь наподобие джеддарта:

– А ты, говорят, казначей прежнего хозяина?

Пытали долго и тщательно, но тайников Ноблса так и не нашли.

Роберту Бэлфуру Глэмис лично отрубил голову.

Англия, Лондон, осень 1547

С окаменевшим лицом читал Патрик Хепберн письмо с севера, строчки плясали перед глазами, взор застилала белая пелена. Еще мгновенье – и его опять сорвет в ту тьму, откуда он всегда возвращается по локоть в крови… скомкал письмо, швырнул в камин, как если бы это могло что-то изменить, поправить, кого-либо вернуть.