Не будем повторяться, Саломея.
Что нам с тобой делить в моей глуши,
Где все мы родились под знаком Змея,
Где всем однажды снился Назарет
И по власам стекающее мирро.
Как жить, сестра, прикажешь в этом мире,
Где больше мы не сможем умереть?
Что посулишь – ведь цел еще сосуд,
Тот, с узким горлышком, для благовоний,
И помню я, как купол пел и камни
В малиновом плывущем перезвоне…
Но ты права: мы не пойдем на суд
К Христу со стен капеллы в Ватикане.
Нам дом забыть и жить в земле любой,
Вместо берез глядеть на кипарисы,
И никогда не слушать литургию,
И положиться на твои капризы
Все легче, чем увидеть над собой
Всю в розовом, изящную Марию.
Но можно ль доверяться мастерам,
А их созданьям? – упаси нас, Боже,
Уж потому хотя б, что их игра
С Твоею так пленительно несхожа.
А нам, донесшим до слепых снегов
Жуть и восторг: ах, как она плясала! —
Чему нам верить? Менее всего
Посланьям обратившегося Савла.
Но им, ее собратьям, игрецам,
На наши страхи отвечавшим смехом,
И не видавшим Твоего лица.
лишь знавшим, что скитался голос Твой
Улыбчивым, неуловимым эхом
В лесах, пожалуй, где-то под Москвой —
Нет, кажется, в провинции, под Римом,
Флоренцией, где до сих пор в окне
Тот, кто писал Марию на стене
Забытой Богом, проклятой капеллы,
Достойной быть пристанищем сибиллы,
Где обретали плоть неповторимо
И так непоправимо обрели
Шесть дней творенья, книга Бытия
И люд, пришедший от краев земли
В какие-то престранные края…
И подивись, как точно рассчитал, —
Ах, как он лгал, он чувствовал, безбожник,
Что там, в Литве, непризнанный художник
Всю жизнь потом о Риме промечтал, —
Им верим. Да случалось и со мной
Два раза или три – во сне, в болезни,
И помнится немногое: спешишь,