Salus populi suprema lex est. Благо народа – высший закон (сборник)

Рассказывая о деде, попутно не обошел своих взглядов на религию, но сказанное вовсе не означает, что я, как Владимир Ильич Ленин, считал и считаю, что с религией надо бороться, а уже тем более за нее расстреливать. У человека должна, должна быть свобода выбора…

* * *

Весной сорок шестого мне исполнилось тринадцать. Я окончил пятый класс. Отметки были не блестящие, но тройка, помнится, была всего одна. Моя «частная» жизнь продолжалась: по-прежнему занимался билетным «бизнесом». Появились еще «книжные» дела: покупал дефицитные детские книжки и перепродавал их на центральном рынке. Там почему-то они шли хорошо. Мое бизнесменство очень тревожило Надежду: она была в отчаянии. И тут, как всегда, вмешался Его Величество случай. Двоюродный брат Толя, о котором уже говорил, был красивым мужчиной, а посему пользовался вниманием женщин. Одной из его подруг в Ташкенте, где работал на авиационном заводе, была Антонина Порфирьевна Завьялова – врач, вдова, чуть старше его возрастом. Была она одинока, имела сына-подростка и возглавляла поликлинику. Женщина – умная и деятельная. Связи ее в городе были обширны. Она несколько раз приезжала в Москву в командировки и останавливалась у нас. Мама Надя поделилась с нею своей тревогой. Антонина Порфирьевна тут же сказала: «Ташкент, суворовское училище». Мы начали выправлять мои документы: ведь я, как и Надежда, носил фамилию Тамбери. С такой фамилией соваться в суворовское было невозможно. Надежда взяла мою метрику и выправила фамилию на фактическую.

В середине июля сорок шестого – мама Надя взяла очередной отпуск – отправились в Ташкент. Шесть дней дороги прошли нелегко: было очень жарко. Хотя из еды был только хлеб, но и его не ели: мучила жажда. Окна в вагоне открыты, тепловозов и электрической тяги тогда еще не было, а потому к концу шестых суток превратились в чернокожих: были очень грязны и голодны.

Антонина Порфирьевна встретила нас с «выездом»: в плетеную кошеву на четыре места была впряжена красивая лошадь. На козлах сидел кучер. У нее дома – небольшой чистой комнате – ждал плов. Как следует вымывшись под дворовым душем, набросились на еду и через несколько часов пришлось расплачиваться: жестокий понос мучил несколько дней.

Но город сразу очаровал – прежде всего яркостью красок: такого синего неба не видел никогда и нигде. О таком базаре читал только в сказках «Тысяча и одна ночь». Одежда людей, особенно узбеков, тоже была яркой, хоть и небогатой. После московских серых красок это было пиршество.

Состояние на третий день пришло в норму. Уже не боялись есть все, что предлагали. Недостатка во фруктах и овощах не было. Хлеба тоже достаточно. Антонина Порфирьевна порекомендовала Надежде поработать сестрой в детском санатории: нам дали маленькую комнатку и «поставили на довольствие». Часто вечерами казалось, что попали в рай. Конечно, конечно, за забором санатория шла всякая жизнь, порой очень жестокая, но нам тогда выпали недели благодати.

В середине августа два дня сдавал вступительные экзамены. Прошел собеседование. Был зачислен в шестой класс Ташкентского суворовского училища войск МВД. Мало сказать – был рад. Был счастлив, полон предстоящей новой жизнью, а потому отъезд Надежды пережил спокойно: без слез. Встреча должна была состояться лишь через год.

Училище занимало большую территорию: здесь когда-то стояла кавалерийская часть. Было чисто и спокойно. Несмотря на значительное количество подростков, собранных в одном месте, никто не бегал, не орал, не выкобенивался. Во-первых, этого не позволили бы, во-вторых, дети, подростки, тогда были другими: орать просто так считалось идиотством. Сумасшедшим никто не хотел быть.

Нам выдали по два комплекта формы: хэбэшные брюки и гимнастерку для каждого дня, черные мундирчики и брюки с голубыми погонами и широкими лампасами, как у генералов, – для выхода в город. Все было чистое, новое, хорошо пригнанное. За внешним видом и поведением следили офицеры-воспитатели и сержанты. Начальником училища был старый – так нам тогда казалось – полковник, когда-то сам окончивший кадетский корпус. Все сержанты и офицеры-воспитатели – бывшие фронтовики. Когда они надевали кителя с наградами, мы ими страшно гордились. По крайней мере, я испытывал чувство восхищения.

Из кого набирали суворовцев? В основном, это были дети сотрудников МВД. Но многие, как и я, были без отцов. Некоторые ребята во время войны не учились и по возрасту не соответствовали классу, в который попали. Были среди нас и участники боевых действий, имевшие награды. Шел сорок шестой год – первый послевоенный. Ребята были тихи и сосредоточены. Почти у каждого в прошлом была тяжелая жизнь.

Сейчас, когда пишу эти строки, думаю, что же дало мне училище? Прежде всего – знания. У нас были хорошие учителя. Почти все. Помню учителя математики в шестом и седьмом классах. Фамилия его была Попович. Обрусевший серб – он хорошо говорил по-русски. Высокий, худой, лысый старик учил нас таким премудростям, которым сам научился в гимназии: мы прекрасно считали в уме. Его приемы устного счета помню до сих пор.

В шестом-седьмом классах была и замечательная учительница истории – к сожалению, забыл ее фамилию. Она, видимо, любила детей и жалела нас: ведь мы росли без родителей. Чтобы развлечь, увлечь чем-то – телевизоров, видео и прочего не было и в помине – она уводила нас недалеко – в парк Кафанова – «Кафанчик» и подолгу, сидя на лужайке, читала Вальтера Скотта и Дюма. Мы слушали, затаив дыхание. Уже учась в Казанском военном училище в Елабуге, когда пришло время вступать кандидатом в партию, написал и попросил у нее рекомендацию. Она тут же прислала.

Любили очень учителя литературы Старцева. Ему – с нашей точки зрения – было много лет: наверно, шестьдесят. Но он так захватывающе рассказывал, что учебник читать не хотелось. Потому, как студенты, записывали за ним, и эти записи я долго хранил. Старцев часто болел и не мог быстро проверять сочинения, которые мы ждали с нетерпением. Замечания, которые делал в наших работах, были справедливы и тактичны. Вскоре после нашего выпуска он умер.

Уже будучи «большими мужиками», любовались своей географичкой – Галиной Михайловной Радионовой, которая была старше нас лет на десять. Радовались, когда ей присвоили звание заслуженного учителя республики.

Учителя тоже носили форму, но звания у них были небольшие: выслуги-то не было. Поэтому было немного смешно смотреть на пожилого человека в лейтенантских погонах.

Кроме ежедневных шести часов занятий в классе, три часа – обязательная самоподготовка. Это время соблюдалось железно: если заканчивал раньше, не смел уходить из класса и бежать во двор. Можно было сидеть и читать. Количество и качество занятий давало результаты: отстававшие достаточно быстро выправлялись. С гуманитарными предметами у меня было всегда хорошо, а вот над математикой приходилось попотеть.

Училищу обязан дисциплинированностью, четкостью, аккуратностью. Хотя все это требовалось неукоснительно, никогда не слышал жалоб, что старшие не так с кем-то обошлись. Требования были справедливы, и ни о какой дедовщине и речи не шло. Даже слова такого тогда не было. В учебу, в несение службы, в спорт, в хозяйственную работу, в другие дела – а дела были самыми разнообразными – привносилась какая-то соревновательность: хотелось все сделать как можно лучше. Причем, соревновательность была не жестокой, не подлой.

Суворовскому обязан здоровьем. И если сейчас, на склоне лет, мучают болячки, они – результат последующей жизни и работы. В молодости был здоров. Режим дня, спорт, хорошее питание – все шло на пользу. Начисто забыл бесконечное чувство голода. На белых скатертях с салфетками, которые закладывали за ворот гимнастерки или мундира, мы совершали трапезу. Нам подавали даже яблоки. Но… как всегда, чего-то не хватало. А потому тайно – через лаз в заборе – отряжали кого-нибудь на ближайший базарчик за виноградом. Бежавший, конечно, снимал погоны и не надевал головного убора. Что такое узбекский виноград, особенно «дамские пальчики», – надо пробовать!.. И сейчас не могу есть другого. Деньги некоторым ребятам присылали: у кого были отцы и работали.

По-настоящему занимались спортом. Я был середнячком, но все равно имел спортивные разряды по бегу и стрельбе. Были среди нас просто первоклассные спортсмены.

Суворовское научило жить в коллективе. И раньше – в интернате, детдоме, в эвакуации – многое понял, но там были зверятами: кто скорее схватит пайку. Здесь, когда всем всего хватало, мы старались быть джентльменами в полном смысле слова. Попробовал бы кто-нибудь съесть «под одеялом» присланную из дома посылку!.. Все выкладывалось на стол. Всех приглашали испробовать гостинцы.

Суворовское без пышных слов учило любить государство, родину. Нахлебавшись, как следует, в своей прежней жизни, понимали, что дает страна. Отсюда вывод: патриотизм на голодном, грязном, воровском месте не воспитаешь.

Суворовское образовывало и в смысле культуры: достаточно часто водили в театр, причем, оперный. Фильмы «крутили» каждую неделю, учили бальным танцам. В старших классах не меньше, чем раз в месяц, могли продемонстрировать свое умение танцевать на вечерах-балах, куда можно было пригласить девочек из подшефной школы. Девчонки охотно приходили: кавалеры мы были галантные.

Была и прекрасная библиотека, в которой собирали всю современную литературу. Кто хотел, тот читал. Глаза надорвал тогда: почувствовал, что нужны очки, но боялся признаться. Очки носить было непрестижно. Да никто их и не носил.

Суворовское научило дружить, не обращая внимания на национальность. Все пять лет просидел за одной партой с киргизом Юлбарсом Мирзопоязовым, который до училища жил в старом городе Ташкента, в глинобитном домике с двумя маленькими сестренками. Отец погиб на фронте, мать умерла, и Юлбарс один содержал себя и маленьких сестричек – за счет сада. Когда ушел в суворовское, в их доме стали жить дальние родственники. Однажды попали в историю. Его родственница, желая угостить, налила из чайника браги. Мы опьянели и легли спать. Просили разбудить. Не понимающая дисциплины Айша не разбудила, а когда проснулись, был уже двенадцатый час ночи. На последнем трамвае, полусонные добрались до училища и предстали перед дежурным офицером: шнурки на ботинках были развязаны. Это был высший непорядок, просто позор. Нас отправили спать, а на утро перед строем выдали по полной. Но наказывать – сажать в карцер – не стали. Видно пожалели, так как случилось это в первый раз.

Интернационализм, присущий тогда людям, был свойственен и нашему узкому мирку. Поэтому страшным потрясением было убийство и самоубийство одного из руководителей училища, уважаемого боевого офицера, еврея по национальности. Предвидя арест в связи с начатой антиеврейской кампанией, он застрелил всех членов своей семьи и себя. Об этом говорили шепотком. Было страшно и непонятно…

Суворовское учило преодолевать трудности. В пятнадцать лет выдали настоящее боевое оружие – карабины, хотя и без патронов. Так как климат позволял, часто ходили в походы – в горы. Идти с полной выкладкой было не просто. Как и всех школьников Союза, посылали на сельхозработы: убирать хлопок. Возвращались с руками, исколотыми так, что притронуться было невозможно.

Каждый год на июль-август уезжали домой на каникулы. Из Ташкента ехали по-барски: все имели по отдельной полке. Обратный же путь был много скуднее: в солдатском вагоне. Это значило: кто что захватит. Взрослые солдаты оставляли нам места под нижней полкой, на полу. Было грязно, неудобно, но все равно весело.

Много позже, анализируя суворовское отрочество и юность, пришел к выводу: несмотря на все положительное, закрытая система, в которой рос, все-таки сделала меня замкнутым, стеснительным, натянутым как струна. Я не мог, как сегодняшние юноши, быть раскованным, «душой общества». Был робок с девочками. Так что у всякой медали всегда две стороны…

* * *

Летом пятьдесят первого – мне только исполнилось восемнадцать – окончил училище с серебряной медалью. Еще заканчивая суворовское, мы с Юрой Лазаревым мечтали попасть в Ленинградское высшее военно-морское училище МГБ СССР. По святой наивности написали товарищу Сталину: ведь он был – так нам внушали – защитой всем детям, молодым и вообще всем людям СССР. Так пелось в песнях, говорилось в стихах. Конечно же, получили отлуп. В бумаге указывалось: МГБ и МВД – разные ведомства, а потому… Другие ребята, у которых были отцы и которые подсуетились, поехали учиться в самые разные места. Нас же – шестнадцать человек «бесхозных» – отправили в Татарию, в Елабугу, до которой не было даже железной дороги и, кстати, нет и теперь. В Елабуге было военно-политическое училище МВД. После его окончания можно было стать не командиром взвода, а заместителем командира роты по политчасти. Это уже повыше. Политическая подготовка не вызывала отторжения: я ведь был гуманитарием.

От Казани до Елабуги добирались на пароходе полтора суток, хотя теперь этот путь автобусом можно проделать за три часа. Городок встретил всею своей глухой провинциальностью. Тогда – да и теперь! – это была провинция, хотя до революции здесь размещался довольно большой центр купечества, а потому – множество церквей. Церкви при Советах были закрыты. Раньше сюда уже из самой-самой глубинки везли всевозможные товары, что производил русский крестьянин. По Каме и Волге товары сплавлялись в Казань, а там – по всей России. В городе жили не только купцы, но и художники, например, Шишкин. Места были удивительно красивые.

Училище, куда приехали, «отхватило» самую лучшую – центральную – часть города и огородило ее забором. На территории были аж три церкви, а казарма наша размещалась в бывшем хлебном лабазе. Были и жилые дома – в прошлом купеческие. Строения кирпичные, добротные.

По прибытию в Елабугу всех «провели» через медицинскую и мандатную комиссии, на которых лично мне сказали, что могу списаться на гражданку, так как близорук. Комиссоваться не стал: что было делать в Москве в октябре, когда прием в институты закончился? На что жить? Профессии никакой. Надежда не могла кормить меня и одевать. В этом отношении положение было хуже любого пэтэушника: тот хоть имел специальность. И я покатился по накатанной колее: проносил погоны – вместе с суворовскими – пятьдесят четыре года…

Учеба и служба в Елабуге – по сравнению с Ташкентом – оказались тяжелыми. Во-первых, морозы под сорок. Зимой хоть и были одеты в полушубки и валенки, промерзали до костей: не менее шести часов, когда шли тактические или другие полевые занятия, приходилось быть на улице. Еще и караульная служба, дежурства на вышке. Дело в том, что на территории училища находилась обыкновенная колония, где отбывали наказание заключенные с небольшими сроками. Они производили различные хозяйственные работы. Их охрана лежала на нас: это была наша практика. Зэки были «хорошие»: они даже будили нас, часовых: бросали камушек или снежок, когда, задремывая на вышке, не ожидали проверяющих. Случалось это глубокой ночью: зэки выходили на улицу по нужде.

Нашими непосредственными начальниками – командирами отделений – были курсанты из числа старослужащих. Никакой дедовщины и в помине не было. Иногда с их стороны случались несправедливости, но в основном все происходило достаточно корректно. А дело в том, что в те, пятидесятые, служба в армии была престижной: через армию люди делали карьеру. Став офицером, можно было неплохо обеспечить семью, и тот же сержант дорожил местом службы и ничего идиотского не мог себе позволить.

Дисциплина в училище была жесткая, но, как уже сказал, справедливая. Бытовые условия, конечно же, тяжелые. Чтобы умыться, дежурным следовало натаскать из колонки воды, а на улице – минус сорок. Надо было напилить и нарубить дров, истопить печи. «До ветра» бежали на «край земли». По сравнению с суворовским – «жесткая» кормежка: почти весь год – солонина, соленая треска из бочек, картошка, винегрет. В обед давали щи, но опять же с солониной. Объясняю тем, кто не знает, что такое солонина: это свиное мясо вместе с салом, засоленное в бочках. Из-за обилия соли мясо с салом становилось горьким. Утром, как лакомство, давали граммов двадцать сливочного масла. Но… голодными все же не были. Когда солонина не лезла в глотку, нажимали на хлеб. Хлеб – черный – был в достатке.

Тяжело было от бесконечных кроссов от десяти до тридцати и более километров. Их проводили каждую неделю, в воскресенье. Зимой – на лыжах. Бегали с полной выкладкой: винтовкой, противогазом, летом со скаткой. Никто не отлынивал, потому как если в этот день действительно болел и оставался в казарме, лишался увольнительной, которую давали только после кросса. Кажется, откуда брались силы? А вот брались… Были молоды. Но на безобразия в увольнении сил уже не хватало, да и за малейшее происшествие грозило отчисление.

Нам платили маленькие деньги – пятьдесят-семьдесят рублей в месяц в старом исчислении. Этого хватало на зубной порошок, туалетное мыло, дешевый одеколон и гуталин для сапог. Курить давали махорку, но, когда уходили в увольнение, хотелось смолить «Беломор». Это были недорогие папиросы. Сигарет в то время вообще не было.

Раз в неделю водили строем в баню смывать недельный пот, но каждый день летом и зимой по пояс умывались холодной водой Не болели. Один раз – очень уж хотелось отдохнуть – побегали с товарищем в одних нижних рубашках по морозцу. Вроде как запершило в горле. Однако только сутки продержали в санчасти – выперли как симулянтов. В бане надо было устроить еще и постирушку: выстирать сменную хэбэшную гимнастерку, всю просоленную на спине, портянки. После бани казарма была похожа на сушилку при прачечной. Повседневно ходили во всем хэбэшном и только в увольнение давали неношеную солдатскую одежду.

Учась в суворовском, мечтал стать пограничником, причем военно-морским. В Елабуге же понял, что отныне придется заниматься охранной деятельностью, причем охранять не здания, учреждения и офисы, как теперь говорят, а заключенных. Такая перспектива не радовала и не вдохновляла, но ничего в своей судьбе в тот момент изменить не мог.

Нашими преподавателями были, в основном, офицеры с большим практическим стажем, служившие не один год в системе МВД. Несмотря на то, что люди тогда держали язык за зубами, правда все-таки просачивалась: человек есть человек и ходить по струнке всю жизнь не может. И вот один из преподавателей рассказал как-то в качестве примера, как конвоировал в свое время эшелон зэков. Людей везли в теплушках долго, и в пути случались побеги. Ехали по Сибири. Время – сразу после войны. На Дальнем Востоке в то время жило много китайцев, совсем не говоривших по-русски. В одном из их селений «сгребли» пятьдесят человек и восстановили «поголовье», даже перевыполнили. Вот так обходились с человеческой жизнью… Сейчас, к сожалению, она тоже стоит немного.

Отношение курсовых офицеров, как уже говорил, было строгое, жесткое, требовательное, но справедливое. Наше человеческое достоинство не унижалось. Суворовцев выделяли, потому что мы, действительно, опережали остальных почти во всем: в выправке, физподготовке, учебе. Мозги у нас в ту пору были в общем-то светлыми. Отставали немного по лыжам: в Ташкенте ведь не было снега. Только в Елабуге научился по-настоящему плавать: купались в небольших, но глубоких озерах, образовавшихся как заводи после разлива Камы.

Что дало елабужское училище? Во-первых, способность переносить большие физические нагрузки. Кроме воинской подготовки, караульной службы, всю весну и лето была «борьба» с бревнами: по Каме сплавляли лес, и мы, стоя по колено, а то и по пояс в воде, вылавливали бревна и – огромные, мокрые, очень тяжелые – вытаскивали на берег, складывая в штабеля.

Училище, как и суворовское, научило находиться в коллективе, быть не мямлей, а в передовиках: ведь с нас, суворовцев, остальные брали пример. Обо мне тогда даже написали в газете Приволжского военного округа, и я шибко этим гордился.

Училище как-то развило и интеллект, хотя это была всего-навсего марксистско-ленинская наука. Кстати, кое-что полезное в ней было.

На втором году обучения училище из военно-политического превратилось в обычное пехотное. Были поставлены другие задачи, изменилась программа. Нас это вдохновило: решили, что сможем избежать зэковской охраны. Так потом и оказалось, хотя зимнюю практику проходили на строительстве Куйбышевской ГЭС, которую строили заключенные. Когда ночью стояли на вышке, огни сияли почище, чем в Москве: кончался один лагерь, начинался другой. Практика состояла в несении охраной службы. С заключенными общаться не разрешалось. Работали уже как будущие офицеры, хотя жили в казарме рядом с солдатами. Вместе питались. Уже тогда не мог не задуматься, почему же в стране так много врагов – причем, не столько воров, убийц, грабителей, сколько политических, то есть тех, кто сидел за инакомыслие. Часто думал о власти: что она такое, какой должна быть.

Чтобы в улье соблюдался покой и порядок, нужна власть, то есть те, кто все регулирует. Но эти «регулировщики» должны быть лучшими из лучших, умнейшими из умнейших, справедливейшими из справедливых. Они должны делать так, чтобы в обществе не было жадности и злобы, обмана и краж, невежества и бедности, не произрастали бы пороки, которые порождаются разделом имущества, себялюбием, враждой, кознями. Почему, почему, думал я, нельзя подражать природе, которая начальниками ставит наилучших, как это происходит у пчел. Почему мы не избираем главным того, кто возвышается благодаря лишь своим добродетелям? В настоящем обществе должности должны доставаться, исходя из практических навыков и образованности, а не из благосклонности и родственных отношений.

Никто, даже Бог, не может лишить человека его естественных прав, свобод, дарованных природой. Кто пытается это сделать, тот покушается на жизнь. Отнятие природных прав у человека вредит не только ему, но и тому, кто это делает. Если хоть одному разрешить стать «сверхчеловеком», все окружающие будут терпеть утрату своих прав, а свобода и справедливость в обществе станут сомнительными.

Приблизительно такие мысли рождались в моей головенке, но формулировались, конечно же, попроще.