Salus populi suprema lex est. Благо народа – высший закон (сборник)

Люди, стоящие у власти, почти всегда алчны и эгоистичны, считают, что их привилегии должны оставаться по гроб жизни. Насквозь циничны. Так что же делать? Где выход? Думаю, – где только возможно! – давать понять этой власти, элите, что мы всё про них знаем и понимаем, что мы – не безмозглые идиоты, которых можно бесконечно обманывать, околпачивать, подминать. Где только можно, нужно делать так, чтобы вертелись они как ужи на сковородке. Если же станем «покупаться», можно не надеяться на нормальную человеческую жизнь.

* * *

Окончание военного училища выпало на август пятьдесят третьего. Уже в марте умер Сталин. Не хочу в этих записках представить себя шибко умным вообще и в молодые годы в особенности. Но всегда – когда удавалось – читал, думал, а практика на Куйбышевской ГЭС заставила понять многое. Тогда считал, что главный в стране – Сталин, и всё, что творится в ней, зависит от вождя. В основном так оно и было, хотя на местах очень многим распоряжались не просто мелкие сошки, а даже совсем меленькие. И все-таки – не я один – всё хорошее приписывали Сталину. До войны ничего о Сталине не знал, не интересовался им. Надежда, если и говорила о «вождях», то о Ленине и Троцком. О Троцком – после объявления его «врагом народа» – очень тихо, с подругами, которые к нам приходили. Для меня же «вождями» были Ворошилов и Буденный – военные. Они своей внешностью, формой вызывали восхищение. О том, что Сталин – главный, понял во время войны и особенно в суворовском: преподаватели, воспитатели нажимали на это, как могли. Думаю, поступали так не потому, что уж шибко любили «вождя народов». Установка была такая.

Впервые понял, что в государстве что-то не так, на Куйбышевской ГЭС и при сообщении в начале пятьдесят третьего о «деле врачей». Врачи, до того лечившие и помогавшие людям, в один момент превратились во «врагов народа». Был потрясен этим, возбужден, озадачен. Раз Сталин – главный, думал я, значит, это его идея, его санкция. Сомнения, сомнения, сомнения одолевали. Тогда понял: все страшное идет от него, от главного. Вот потому, когда он умер, ничего, кроме пустоты не испытал. Никакого сожаления. Ну, а уж всё, до конца, осознал только после XX съезда партии. Осознал и возненавидел. Возненавидел на всю оставшуюся жизнь.

Писать о прегрешениях этого человека нет смысла: об этом написаны тома, а вот сказать о соучастниках этого человека надо. Соучастниками являемся все мы. С нашего молчаливого согласия все это творилось. А потому люди моего поколения не хотят, не желают вспоминать сталинское прошлое. Понимают: вольно или невольно были замешаны в репрессиях против самих же себя. Когда сидят миллионы, а другие миллионы молчат или кричат «за» – это и есть соучастие. За эту вину покаяния не произошло. Я имею в виду покаяния внутреннего, не пафосного. Покаяние же – единственное противоядие, чтобы старое не вернулось. Вот потому старое начинает потихоньку возвращаться.

Недавно читал очередной социологический обзор. Пятая часть наших людей считает, что Сталин был «мудрым руководителем». Только он в условиях острой классовой борьбы, внешней угрозы смог победить нашу всеобщую расхлябанность. Люди полагают, что народ никогда не сможет обойтись без руководителя такого типа, и рано или поздно он придет и наведет порядок.

Я так не считаю. Думаю, что сталинская машина, рухнувшая в 1991-92 годах, идет ко дну. И вместо того, чтобы быстрее ее сбросить и не дать всплыть, судорожно цепляемся за обломки. Общество будет расплачиваться за это цепляние. Вот потому соседние народы и бегут от России как от чумного барака, а мы, вместо того, чтобы задуматься, почему это происходит, еще сильнее натягиваем на себя чумные вериги. Забывать всё плохое – свойство человеческой психики, а если бы почаще вспоминали, сколько миллионов положил «великий» до войны и во время ее, мало бы не показалось. Но цена человеческой жизни у нас никогда ничего не значила.

Конечно, можно сказать, что нас обманывали. Но сколько же можно позволять обман? И, если честно посмотреть, то не сами ли напрашивались и напрашиваемся на этот обман? Не сами ли поддерживали и поддерживаем тот режим, что растирает в порошок, в пыль личность? Не сами ли подхалимствуем перед режимом? Не сами ли стремимся к обманной лжи? Хорошо сказал поэт:

Об истине и не мечтали,
Ложь важно слушали из лож
И ложью новой заменяли
Уже наскучившую ложь.

И коррупция началась не сегодня. Сталин был ее соучастником. Именно при нем были введены «синие пакеты» – конверты, в которые вкладывали деньги партаппарату за то, чтобы молчали и проводили политику генсека. В этих конвертах были суммы, далеко превышающие официальную зарплату.

При Сталине были установлены спецпайки, спецстоловые, спецбуфеты, спецмагазины, спецполиклиники, спецбольницы, спецателье. Идеалисты-большевики потихоньку уничтожались. Выживали циники. А разве в последующем было лучше? Даже у Хрущева, которому можно многое простить за то, что повыпускал политзаключенных, руки были по локоть в крови, когда он был первым секретарем партии на Украине. А сентиментальный, целующийся, плаксивый, но хитрый Брежнев? Разве не он двинул войска против Чехословакии? Разве не он затеял бессмысленную войну в Афганистане? А любитель джаза и стихов Андропов? Разве не при нем людей, чуть уходящих мыслями в сторону, сажали в психушки?

Нет, партия, столько раз распинавшая своих лучших представителей-идеалистов, партия, не покаявшаяся в своих преступлениях, не заслуживает никакого уважения и снисхождения. И я вместе с ней…

В суворовском – не понимавший ничего дурачок, как и все, – очень хотел стать комсомольцем, а потом коммунистом. Идеи мировой революции, грезы социализма и коммунизма вдалбливались глубоко и тщательно. Идеи казались прекрасными, радужными, зовущими вперед. Но… уже во время службы в Германии, о чем расскажу дальше, понял: идеи – одно, конкретная партия, ее дела, ее члены – совсем-совсем другое. Однако, служа в армии, не мог быть вне партии: не поняли бы. А потому – по накатанной дорожке…

Окончательно определился, что такое парторганы, уже в Калининграде, работая в милиции. Тут увидел и на собственной шкуре ощутил все двойные стандарты. Но жить надо было. А потому – как все…

Кто-то может спросить: зачем об этом говорю, вспоминаю? Надо, надо, хоть и поздно, говорить правду. Может быть, это от чего-то предостережет потомков.

Теперь снова возвращаюсь к окончанию елабужского училища. Это были месяцы «разборок» с Берией. Берия был нашим министром и вдруг мы увидели, что его портрета нет среди портретов членов политбюро. Первокурсники уже рвали этот портрет на ветошь для протирки оружия. Узнаем: Берия – враг народа, шпион. Поверили? Конечно. Тогда верили всему. Сомневались единицы. Втихомолку, про себя…

Уничтожение Берии лично нам тогда навредило: задержали на целый месяц с выпуском. Наши офицерские кителя пылились в каптерке, с нами не знали, что делать. Наконец, пришел приказ: произвести выпуск, училище расформировать и на его базе создать школу милиции. Она, кстати, существует и по сию пору. Нас, шестнадцать бывших суворовцев, направили в распоряжение Киевского военного округа внутренних войск. По наивности полагали, что останемся служить в Киеве, но черта с два: в Киеве хватало «сыночков». Нас ждали крутые места: послали служить в настоящую «горячую» точку. «Горячей» тогда была Западная Украина.

Вместо Киева оказался в городке Копыченцы Тернопольской области. Конечно, это была не Украина. Это была бывшая Польша с полным набором польских ценностей: костелом, ратушной площадью, маленькими кирпичными домиками, крытыми черепицей и увитыми диким виноградом, колокольным звоном. Места потому считались «горячими», что в окружающих лесах, в схронах прятались бандеровцы. Кто они такие, сейчас объясню.

После войны еще долго на территории Украины, Белоруссии, Литвы действовали банды. Чего хотели эти люди и кто они такие? Это были украинцы, белорусы, литовцы, которые не хотели установления советской власти в тех краях, в которых жили. Они препятствовали этому всеми возможными средствами: подрывали мосты, устраивали взрывы в городской и сельской местностях, но еще – уничтожали тех, кто сотрудничал с Советами. Уводили у крестьян скот, забирали имущество. Диверсионные акты совершали в основном в сельской местности, маленьких городках. Их цель – восстановить людей против устанавливаемого режима. На Украине это была Украинская повстанческая армия – УПА. Действовали и ОУНовцы. ОУН – организация украинских националистов. Фашистское объединение. Они боролись против воссоединения Западной и Восточной Украины. Считается, что к началу пятидесятых годов остатки ОУНовцев были ликвидированы, но это было не так. Возглавлял борьбу Степан Бандера, которого все советское время считали лютым врагом и которому теперь на Украине поставили памятник. В то время, когда я оказался в Копыченцах, то есть в самом конце пятьдесят третьего года, разрозненные группы бандеровцев еще оставались, и наша задача состояла в их уничтожении. Часть наша находилась за городом, а мы, трое молодых офицеров-холостяков, поселились в городе у польки, которая сдавала горницу с полным пансионом. Платили ей оговоренную сумму, а кроме того, должны были обеспечить углем. Кровати были застелены чистым бельем, еда подавалась на белоснежной скатерти – господа офицеры! – но порции были настолько микроскопичны, что через час в животе урчало и в магазинчике при части приходилось покупать хлеб, а если были деньги – пряники.

Хотя в городе не было происшествий, ходили все время с оружием – пистолетами – и это ко многому обязывало. Работу заканчивали не поздно и, так как делать было абсолютно нечего – одну и ту же картину крутили в маленьком кинотеатрике неделями, – шли в чайную, где и позволяли себе, но… очень умеренно: помнили, что находимся при оружии. В среду и субботу в небольшом танцзале можно было поработать ногами, пригласив какую-нибудь приглянувшуюся польку, однако твердо знали: танцы танцами, но… не более. Если что-то замечали, особый отдел, то есть гэбэшники, тут же делали выводы…

В чем состояла работа? В обучении воинской премудрости молодых бойцов. Часть относилась к войскам МВД, и мы должны были по наводке оперативников участвовать в определенных боевых операциях, то есть уничтожении бандеровцев. Оцепив кусок леса, где они засели, начинали войсковую операцию. Своих убитых они редко уносили, а потому мы их тела раскладывали вдоль оград в деревне в назидание тем, кто собирался податься в банду. Мы не рассуждали тогда, насколько это было гуманно. Приказывали – выполняли.

В части были уже «обстрелянные» офицеры: они люто ненавидели тех, с кем воевали. У меня эти операции не вызывали какого-то подъема и энтузиазма: загонять людей в ловушку и забрасывать гранатами мне не нравилось. Но попробовал бы ослушаться приказа…

В операциях были потери и с нашей стороны, не говоря уже о раненых. Операции назывались чекистско-войсковыми.

Почему ОУНовцы все-таки были тогда ликвидированы? Да потому, что их не поддерживало население. Люди понимали, что они ничем в жизни помочь не могут, а вредят здорово. Озлобленные шакалы, они потом или бежали за пределы СССР, или затаивались, и вот теперь на Украине их последыши снова начали войну, снова сеют ненависть против русских. Подлый национализм никогда ничего хорошего людям не приносил, потому как в основе своей негативен: моя нация – самая лучшая. А почему лучшая? Чем лучше других?

В части, где служил, было много боевых офицеров, прошедших войну и закончивших ее в Германии. Когда в часть приехал вербовщик и стал «сватать» служить в Германию, желающих нашлось не очень много. Но нам, еще не видевшим никакой «заграницы», идея попасть в Германию пришлась по душе. Мы быстро согласились. И уже в декабре пятьдесят третьего получили предписание выехать в Москву. Когда через несколько дней явились в Москве в управление войск, узнали, что поедем в Германию не втроем, а вдесятером – все бывшие суворовцы.

Получив документы и набив один чемодан едой, а второй водкой, были готовы к дальнейшему «полету»: пересечь границу надо было обязательно 31 декабря. Заняв два с половиной купе в поезде «Москва – Берлин», тронулись в путь. Если считать, что были сыты и «подпиты», путешествие начиналось хорошо. В Берлине должны были встречать: языка-то по-настоящему мы не знали. Но… нас никто не встретил. По извечной российской расхлябанности кто-то что-то перепутал. Было десять вечера по местному времени 31 декабря. Все торопились домой. Вспомнив слова, заученные когда-то в суворовском, стали спрашивать, как добраться до Кёпеника, пригорода Берлина, где находился штаб наших внутренних войск. Немцы очень доброжелательно пытались нас понять, а поняв, предложили сесть в электричку. Электричка была кольцевая. Денег немецких не было. Сели без билетов. При входе в электричку билеты не проверяли. Потом, когда уже ехали, прошел контролер. «На пальцах» объяснили, что нет немецких денег. Он улыбнулся и пошел дальше. Ехали минут двадцать до нужной остановки, пересели в трамвай. Меня потрясло, что на столбе висело поминутное расписание трамвайного движения. В Москве и духу такого не было. Кондуктор, поняв, что денег у нас нет, не сказала ни слова. Ехали еще минут десять. Остановка, куда держали путь, была рядом. Недовольный, заспанный старший лейтенант вышел навстречу. Спросил, как добрались, потому как за нами вроде бы выслали машину. Услыхав, что на электричке, даже побледнел: оказывается, сколько-то минут мы ехали через Западный Берлин, а это было «ужаснейшим» преступлением, хотя разделяющей город стены еще не было. Приказал: никому ни слова… Первый вопрос: есть ли жратва, потому что в столовой уже все накрыто для банкета и нас туда не пустят. Мы сказали, что насчет еды беспокоиться не следует и, собравшись в одной из пяти отведенных комнаток, выпили в полночь оставшееся, закусив чем Бог послал.

Комнатки были на двоих и впервые в жизни увидел я низкие деревянные кровати, застланные белоснежным накрахмаленным бельем. Хотя обстановка была самой обычной, нам, знавшим – сами понимаете что, – всё показалось шиком. Укрывшись пышной немецкой периной, всунутой в накрахмаленный конверт, уснул так, как засыпают в сказке…

Колокольный звон разбудил поутру. Приняв душ, который был при каждой комнатке, направились в офицерскую столовую, в которую вчера не пустили. И тут следующее потрясение: столы были застелены белоснежными скатертями. Около каждого прибора уже стояла закуска. Немки-официантки, неплохо что-то лопоча по-русски, обслуживали быстро и обходительно. После завтрака дежурный сказал, что придется два дня потерпеть, так как первого и второго никто с нами заниматься не станет: все отдыхают. Спрашивается, зачем нужно было отправлять из Москвы тридцатого? Очередной советский идиотизм. Мы приуныли: денег-то немецких не было. Поняв нашу печаль, дежурный «отстегнул» из личных пятьдесят марок: по пяти марок на душу. Конечно, с возвратом.

Кёпеник был совсем неразбитым микрорайоном Берлина, да и к пятьдесят третьему немцы уже залатали главные дыры. Погода была как на заказ, а вот денег – мало. Чтобы не «жали» карман, решили тут же спустить, в ближайшем кафе: по бокалу пива с легкой закуской. Походив еще немного, вернулись: без денег какая прогулка?..

Надо сказать, два дня пролетели быстро. Уже третьего утром явился кадровик. Своей волей распределил по точкам. Нам с Володей Зуевым досталась самая южная – высоко в горах. Там стоял 157?ой полк внутренних войск.

Получив проездные документы, деньги и объяснение, как ехать, тут же отбыли в нужном направлении. Скакали как зайцы: у немцев мало поездов прямого назначения. Пришлось сделать четыре или пять пересадок. Только после этого оказались в красивейшем городке Ауэрбах, который был расположен в долине, а вокруг – Рудные годы. В Ауэрбахе находился штаб полка, но в штабе, конечно, нас не оставили, а отправили в один из батальонов, расположенный в горах.

В те годы существовало советско-германское акционерное общество «Висмут», занимавшееся добычей и обогащением урана. На объектах работали немцы-шахтеры, в основном из тех, кто прошел русский плен. Почему они? Да потому, что на бытовом уровне знали русский, считались проверенными и более лояльными к нашей стране. Платили им по тому времени очень хорошо. Попасть на работу в «Висмут» было не так-то просто – строгий отбор. Но когда после восьми часов работы они подымались наверх, на них было страшно смотреть. Однако деньги немцы любили.

На уровне среднего и высшего технического персонала немцы и русские трудились совместно. Привлекались и наши солдатики из инженерно-технических войск. Их ставили небольшими начальниками. До войны в этих горах добывали бурый уголь, но во время войны среди угля нашли и уран. Американцы в какой-то момент отказались от этой территории, а потом, конечно, кусали локти, но было поздно. В пятьдесят третьем – пятьдесят четвертом в ГДР и ФРГ армии еще не было. Была полиция всех мастей: криминальная, охранная, пограничная. Наш полк стоял на границе с Чехословакией. Его задачей была охрана предприятий «Висмута». Мы не вмешивались ни в какие полицейские дела, они – в наши. Но… бывали случаи, когда на своих мотоциклах с колясками они привозили и вываливали у проходных наших пьяных солдатиков, ушедших в самовольную отлучку.

А в общем, жили с немцами дружно, крепили «фройндшафт» и вот сейчас передо мной фотография, на которой я в рукопожатии осуществляю этот «фройндшафт». Насколько было искренне со стороны немцев – не знаю, но внешне все было пристойно. Однако не всегда гладко проходило празднование «фройндшафта». Вспоминается такой случай.

Высоко в горах, у самой шахты, немцы построили новехонький, с иголочки, клуб. На торжество открытия были приглашены несколько человек из нашей части. С утра нагладившись, начистившись, намывшись, в полдень сели за длинный стол, на немецкий лад уставленный шнапсом, пивом, тарелками с бутербродами. Через полчаса начал замечать, что солдатики – один за одним – исчезают из-за стола. Почуяв неладное, выскочил на улицу. Ужасу моему не было предела: многоголовый темно-зеленый спрут бился в яростной кровавой драке. Сержанты и солдаты, опьянев, выясняли отношения. Разнять их было невозможно. Тут же позвонил и вызвал подмогу из гарнизона. Еще харкающих кровавой пеной, их покидали в машину. На белоснежном горном снегу осталась огромная лужа крови. Слава Богу, что не немецкой: не сносить бы мне головы. Почему, откуда взялось такое озверение? Почему, почему так яростно драли они друг друга?

Надо сказать, бывало, когда наши пьяные солдаты грабили немецкие магазинчики, но и тогда немцы не очень возникали, а наше начальство все «полюбовно» улаживало. Часто думаю, почему солдаты так поступали? Что толкало их на это? Ведь были сыты, одеты, обуты. Алкоголь? Нет. Не только.

Когда-то Герцен, сравнивая Россию с Европой, писал, что в нашей жизни, в самом деле, есть что-то безумное. Прошло полтора столетия, но можно констатировать, что именно безумие захватывает все новые и новые социальные институты, и мы уже перещеголяли Европу, если иметь в виду уровень коррупции и отсутствие всякой идейности. Взамен, не утратив безумия, получили некое подобие прагматизма, которое так отвращало лучших русских мыслителей. Мы потеряли душу. Что имею в виду? Под этим понимаю то, благодаря чему живет одушевленное тело. Душа есть не что иное, как наша способность ощущать, и все наши идеи воспринимаются через чувства. Душа – не есть ум. Ум – продукт души. Я не придаю никакого религиозного смысла этому слову. Оно для меня – символ психического равновесия.

Мы потеряли не только душу, но и совесть. Совесть – это закон, живущий в нас. Совесть есть собственно применение наших поступков к этому закону. Совесть – свет, говорящий нам, что хорошо, а что дурно.

Мы потеряли сострадание, то есть способность увидеть в чужих несчастьях свои собственные, предчувствие бедствий, которые могут постигнуть и нас. А самое главное – почти потеряли нравственность, которая черпает свои начала в разуме, любви к общему благу. Для нравственного человека его благо всегда совпадает с благом других. У нас с человеком творится что-то очень неладное. Когда тело покидает душа, оно разлагается. Подобно этому растлевается общество, когда его покидает нравственность. Современное мировое сообщество религиозно как никогда, а войны и кровопролития все увеличиваются. Все жестокости мира только возрастают. Ни образование, ни «генная инженерия» не помогают. Так в чем же спасение? Думаю, в искреннем раскаянии, ибо раскаяние – это еще и отчаяние. Мой друг Валериан говорит, что у евреев есть понятие «тшува». Тшува требует от человека тотальной духовной мобилизации. Раскаяние переживается с огромным психологическим напряжением. Не зря же говорится, что раскаяние находится возле трона Всевышнего.

Современный человек кричит, что он желает быть свободным. Но что такое свобода? Что хочу, то ворочу? Нет! Свобода – это когда существует выбор между добром и злом, но при этом и ответственность за свой выбор. Вчера был выпускной бал в школах города. Случайно попал на Поклонную гору. Было около шести вечера. Стали подкатывать кавалькады лимузинов и старенькие автобусы. Отовсюду выходили пьяные дети. На девушках длинные платья с декольте, вечерние прически. А взгляд – пьяный, осоловелый. Господи! Куда катимся?..

* * *

Место, где была первая точка службы в Германии, немцы называли «Клейн Сибирь». По сравнению с долиной, с Ауэрбахом, – очень холодное, но красота неописуемая. Рабочих к шахтам привозили в автобусах. У всех с собой были железные коробки, в которых лежали бутерброды, а водой-газировкой и кофе обеспечивала шахта. Вода, кофе были «проуранены», потому когда шли немцы с работы через проходную, часто начинала срабатывать сигнализация на жидкость, находящуюся в их желудках и кишках. Но кто на это обращал внимание. Какая там экология!.. Платили хорошо – вот и всё.

Работали по восемь часов, в три смены, и труд был не столько тяжел, сколько вреден. Были случаи, когда немцы-рабочие пытались вынести маленькие мешочки обогащенной руды. Для чего? Для шпионажа. Кто-то им заказывал, чтобы точно удостовериться, что здесь добывают уран, и установить его качество. За деньги шли и на это.

Кроме высокой зарплаты, рабочим давали талоны, по которым за копейки можно было приобрести нужные товары. В качестве курева нам выдавали махорку, и немцы были страшно довольны, когда солдаты меняли махру на талоны. Их, немецкие, сигареты были дрянными.

Что делали с рудой? Отвозили на обогатительную фабрику, которая находилась внизу, в долине. В цеха фабрики нас, охраняющих, уже не пускали. Там работали немцы, имевшие спецдопуск, и наши солдаты-чернопогонники из инженерно-технических войск. Всё было страшно засекречено: иностранные разведки, конечно же, интересовались этими объектами. Если солдат из охраны задерживал немца, несшего в мешочке руду, ему полагался в качестве поощрения десятидневный отпуск на родину.

Процент урана в руде был невелик: в грузовике, вывозившем руду, бывало, наверно, два-три грамма урана. Обогащенную руду для дальнейшей обработки отправляли на Урал.

Удивляло нас при общении и такое: если немец давал своему товарищу закурить, берущий сигарету клал в портсигар приятеля десять пфеннигов. Разве среди наших это было возможно?

К моменту моего приезда в Германию прошло почти девять лет с окончания войны. Наши города стояли еще в руинах, жили трудно и очень бедно, а немцы, хоть и не шиковали, но были сыты и очень прилично одеты. В магазинах было всё. Никто по блату ничего не «доставал». За всё время не видел ни одного пьяного, валявшегося на улице, а уж дома их, даже сельские, казались дворцами по сравнению с нашими хибарами. Это видели не только мы, офицеры, но и наши солдаты. И они не могли не спрашивать себя и друг друга: почему? Солдаты тоже понимали, что есть на то причина, но – Боже упаси! – говорить вслух… А на политзанятиях я «вещал», что мы самые-самые…

Всю правду о Великой Отечественной тогда еще не знали да и теперь не знаем до конца. Из прочитанного да из реальной жизни понял, что не Сталин и не полководцы привели к Победе. Победили простые солдаты ценой своей жизни. Именно жизнь солдат были разменной монетой в расплате за неудачи, отсутствие военной техники и оружия, за слабоумие начальников и старших командиров.