Salus populi suprema lex est. Благо народа – высший закон (сборник)

Солдат в Отечественной предали дважды, а, может, и трижды. Сначала их не вооружили, но постоянно убаюкивали: «Броня крепка и танки наши быстры». Потом скрывали, что «завтра война», а тех, кто допытывался, отправляли в места, не столь отдаленные. Когда же война случилась, обезглавленная армия начала расползаться по швам. И опять же простой солдат не знал, что делается впереди, где фронт, где фашистский десант. Шел в никуда, брел в неизвестность, потому что его приучили к мысли, что есть мудрейший из мудрых, который знает, куда надо идти, а ему, простому солдату, надо только кричать «ура!» и убить себя, но не сдаться в плен.

Теперь у нас ностальгия по войне и нам кажется, что все было сделано правильно и хорошо. И мы плохо помним о миллионах тех, кто расплатился за глупость и недальновидность руководителей. Но на войне ярко проявилась людская честность и чистота, которой теперь почти не осталось, и вот, может, сами того не понимая, ностальгируем, прежде всего, по этой порядочности.

Мы редко задаем себе вопрос, кто мы и что из себя представляем. Видимо, у общества нет потребности задумываться о собственных персонах. Мы все еще живем политическими и экономическими заклинаниями, и сегодня нам уже нужны не деятели, а дельцы. Между тем, народ – это не только поколение, что живет сегодня. Это череда поколений, которые хранят живую культурную традицию. Но нынешнее население в значительной степени выбито из этой традиции. Мы, в основном, спим, а общество – инертно.

Устал тот ветер, что листал
Страницы мировой истории,
Какой-то перерыв настал,
Словно антракт в консерватории.
Мелодий нет. Гармоний – нет.
Все устремляются в буфет.

Мы плохо воспринимаем то, что делает власть, и только относительно узкий круг политиков и средств массовой информации пытается как-то осмыслить происходящее. Однако, осмысление гаснет в вязком вакууме. Так бывает со спящим человеком. Проснувшись, он пойдет туда, куда толкнет его ситуация.

Если правители запрещают думать, если «думание» ничего не дает, люди предаются лени и водке. Они отвыкают размышлять, их внимание трудно сосредоточить на серьезном, значимом, позитивном. Так рождается невежество. История говорит, что заблуждение иногда может быть временно и полезно, но потом оно всегда становится источником величайших бед. Сокрытие истины всегда чревато катаклизмами.

Несчастье людей обычно проистекает от несовершенства законов, от слишком неравномерного распределения богатств. В большинстве государств – и Россия здесь не исключение – существует только два класса граждан: один – лишенный самого необходимого, другой – пресыщенный излишествами. Второй класс живет в изобилии, но зато изнывает от скуки, а скука – такое страшное зло, что толкает к всевозможным порокам. Пороки всегда рождаются среди верхушки, а потом перекочевывают вниз. И другая беда постигла нас: мы упали духом. Народ, упавший духом, говорит себе как осёл в басне: кто бы не был моим хозяином, моя ноша останется столь же тяжелой. Раб равнодушен к общественному благу. Он лишается активности, энергии, у него притупляются ум и талант. Рабские руки не способны обрабатывать и оплодотворять землю.

Сейчас церковники кричат, что всё пойдет на лад, если все объединятся вокруг церкви и станут православными. Господи! Какой же бред… А куда деваться другим, особенно мусульманам, которых в стране больше двадцати миллионов?

Все, кто не видит реального дела для России, говорят, что виноваты в этом малочисленные народы. Они мешают русским жить и развиваться. Разве это так? Работая с молодежью, вижу, как умные молодые головы понимают, что корень зла не в этом. Они понимают, что мы – по сравнению с другими – недотягиваем из-за лени и пьянства, и им за это стыдно. Все дело в том, что не умеем, не хотим решать главные, самые важные для страны задачи. Не умея, не желая решать главное, начинаем копаться в том, кто более православный…

* * *

Не могу сказать, что нам так уж нравилась немецкая экономность, когда самый малый пацан в кожаных коротких штанах, доставшихся от деда, выпрашивал у нас пфенниги не потому, что был голоден, а потому, что уже имел сберкнижку и клал деньги, копя на что-то, что хотел купить. Вот с такими пацанами приключился у меня однажды неприятный случай. Я шел по лесной опушке, возвращаясь в часть из деревни, и вдруг собака– немецкая овчарка, – что шла без поводка с тремя мальчишками лет восьми-десяти, бросилась на меня. Я мгновенно выхватил пистолет. «Герр официр! Герр официр!» – с отчаянием и слезами закричали пацаны. – «Нихт шиссен, нихт шиссен!..» Им втроем удалось ухватить кобеля за ошейник. Вздернутый, стал быстро удаляться, а вслед всё еще слышал: «Данке шён, данке шён…»

За время службы в Германии все-таки схлопотал взыскание. Послали в близкую командировку вниз, в долину. Уезжая, отдал необходимые распоряжения. Все, кто должен был нести службу, оставались на местах. Но двое старослужащих, поняв, что меня часов пять не будет, отправились в деревню, где был ресторанчик. Потребовав налить шнапсу, вольготно расселись за стойкой. Выпили. Потребовали еще. Хозяин налил. А когда заявили о своем желании в третий раз, трактирщик отказал, сказав, что хватит, довольно, и так хорошо пьяны. Мои подопечные взвились: какой-то немчуришка будет указывать им, советским солдатам, сколько пить. Выхватив пистолеты – они были при оружии, так как стояли на вахте, – начали стрелять в потолок. Немец завопил: наверху, на втором этаже, находилась его семья. Вызванные полицейские, скрутив голубчиков, кинули их в мотоциклетную коляску и, проехав полтора километра, вывалили у проходной шахты.

Узнал о случившимся, когда вернулся. Примчался командир батальона. Солдат заперли на сутки в холодном сарае. На меня наложили десятидневный домашний арест, хотя в чем был виноват? Был. В недостаточном воспитании этих дураков, с которыми всегда обходился по-человечески. В ближайшие дни меня должны были переводить из кандидатов в члены партии. Всё застопорилось и только через какое-то время, понимая отсутствие прямой вины, выдали партбилет. Старый человек поймет, что значило в пятьдесят шестом году оказаться быть выгнанным из партии…

В пятьдесят пятом в Западной и Восточной Германии проводился общий референдум: выводить или нет иностранные войска с немецкой территории. ГДР держала курс на вывод войск с обеих территорий, но в Ленгенфельде, где была обогатительная фабрика и куда ездили мы каждый день за свежим хлебом, булочник-частник однажды сказал, что он против вывода войск. Я спросил, почему. Объяснение было простым и банальным: вывод войск означал крах его бизнесу…

Служба в Германии, конечно же, «обогатила» меня: я, не имевший до того никакой гражданской одежды, стал обладателем трех шикарных костюмов. Все шил на заказ. А уж рубах купил штук десять. Моя зарплата вполне позволяла. Тысяча рублей – тогда это были очень приличные деньги – шла советскими деньгами в Москве на сберкнижку. А здесь платили марками. И, если бы меньше тратил на шнапс, мог заиметь не три, а шесть костюмов. Но я не жадный, а главное – мама Надя перестала нуждаться.

Почти все офицеры в гарнизоне жили семьями. Я и еще два-три офицера были холостяками. «Оттягивались» мы – будь здоров! Конечно, во внеслужебное время. Но марки уходили. А вот жены семейных офицеров забирали у них всю зарплату и покупали, покупали тряпки, которые потом в Союзе перепродавали втридорога. Мне это было очень противно. Своим родным я привозил просто подарки.

В пятьдесят шестом командировали в Броды Львовской области на приемку и обучение молодых солдат. Солдатики были набраны со всего Союза. Особенно темными были почему-то западные белорусы – из глубинных деревень. Не хочу никого обидеть, но солдатики никогда не видели макарон. Макароны были толстые, с дырочкой внутри. Солдаты пошустрее и сержанты заставляли новобранцев, дежуривших на кухне, «продувать» эти серые палочки или посылали их в котельную за паром, который надо бы принести в ведре… На этом вся дедовщина кончалась.

Летом пятьдесят шестого было принято решение о сокращении наших войск в ГДР. Сокращение коснулось, прежде всего, «охранных» частей. Свои полномочия передали немецкой полиции. Нас погрузили в вагоны и… «нах хаузе», то есть вначале во Львов, а потом кого куда. Поскольку был москвичом, мой путь лежал в первопрестольную.

* * *

Наверно, нет мыслящего человека, кто бы не задумывался о любви, то есть о том, что она значит. Трудно дать определение этому чувству. О любви лишь можно сказать, что для души – это жажда властвовать, для ума – внутреннее сродство, для тела – скрытое и утонченное желание обладать. Иногда любовью именуем несколько коротеньких безумств, а браком бывает глупость, которая кладет конец этим безумствам. Любовь – не животное угадывание друг друга. Любовь, по-моему, прежде всего сострадание. Это факел, освещающий путь в высоту.

Любовь одна, а подделок под нее тысячи, но если не знаешь покоя из-за предмета своих воздыханий, если перестаешь жить из-за страха его потерять, наверно, это и есть любовь. Как настоящая дружба не знает зависти, так настоящая любовь не знает кокетства. И счастье любви заключается в том, чтобы любить. Люди гораздо счастливее, когда сами испытывают страсть, чем когда ее внушают. И вообще истинная любовь похожа на приведение: все о ней говорят, но мало, кто видел…

Но вот люди перестают любить друг друга. Часто это бывает предательством, у которого могут быть разные причины. Предательство совершаются иногда не по обдуманному намерению, а по слабости характера. Если же все-таки произошел этот раскол, думаю, не надо идти на жертвы. Когда люди начинают ненавидеть друг друга, зачем заставлять их жить вместе? И тот, кого разлюбили, наверно, сам виноват, что вовремя этого не заметил.

Бывает такая любовь, которая в высшем своем проявлении не оставляет места для ревности, но ревность существует столько, сколько существует человек. Ее терзания – самые мучительные из терзаний, к тому же менее всего внушающие сочувствие тому, кто их причиняет. Ревность питается сомнениями, и она умирает или переходит в неистовство, как только сомнения переходят в уверенность. Но пока люди любят, они всё прощают. И порою легче стерпеть обман того, кого любишь, чем услышать от него всю правду. В ревности больше себялюбия, чем любви.

А вообще в женщине – все загадка. Разгадка одна – беременность. Мужчина для женщины – средство. Ее цель – почти всегда ребенок. Женщина лучше понимает детей, а детского в мужчине много. В настоящем мужчине всегда сокрыто дитя, которое хочет играть. Двух вещей всегда желает мужчина: опасности и игры, а потому женщина нужна мужчине как самая опасная из игрушек. Счастье мужчины – «Я хочу…» Счастье женщины – «Он хочет…»

Порядочная женщина – скрытое от всех сокровище и, найдя его, мужчина не станет хвастаться. А добродетель женщины состоит в уважении к самой себе, в целомудрии. Публичная невоздержанность – верх испорченности, но она никогда не бывает национальным пороком. Девушка или женщина, имеющая любовника, далека от того, чтобы считаться погибшей, если руководствуется любовью и неподдельной нежностью. Испорченной женщину можно считать лишь тогда, когда у нее на уме меркантильные интересы.

Не согласен с тем, что женщины – кошки или коровы. Так, как умеет любить женщина, не умеет мужчина. В любви женщины есть и внезапность, и молния, и тьма рядом со светом. А преданность?.. А изящество, которое для тела то же, что здравый смысл для ума.

Ненавижу и презираю похотливые отношения, похоть. Именно ее считаю источником всех преступлений.

На свете немало женщин, у которых в жизни не было ни одной любовной связи. Но очень мало таких, у которых была бы только одна. Однако это не делает их менее желанными.