– Э-э-э! Я говорю не о деградации как таковой, а о том, что ты полностью переродился.
– Бывает, люди сходят с ума.
– Да, да, ты сейчас будешь загонять меня в угол, пользуясь тем, что я плохо соображаю, но в глубине души ты понимаешь, что это так, что я прав. Скажи честно, понимаешь?
– То, что ты нашёл, верно для тебя и только для тебя. Я уже говорил об этом. Завтра я буду рассказывать эту историю совсем иначе, нежели сегодня, и другие люди будут делать из неё свои, отличные от твоих, выводы. И все мы будем правы, но только для себя.
– Ах ты софист! Это же старая, как я не знаю что, идея о том, что нет одной истины для всех.
– Нет универсальной истины. Ну и что? Неужели тебе это кажется странным после теории относительности, например? Ты живёшь в конце двадцатого века и говоришь о какой-то абсолютной истине.
– Чепуха. Бог абсолютен.
– О! Сколько этих разговоров о Боге. Бог абсолютен, да. Но если ты соберёшь всех людей на земле или разошлёшь им анкеты с просьбой написать, что они думают о Боге, как они Его себе представляют, то ты увидишь, что чем абсолютнее предмет, тем относительнее представления о нём. Бог абсолютен, да, но неужели ты думаешь, что хоть одно слово, которое ты произносишь, может быть абсолютным! В том числе и слово "Бог"!
– А мне нравится эта идея.
– Какая ещё идея?
– Разослать всем людям анкеты и спросить, что они думают о Боге.
– Только спьяну можно ухватиться за идею такого рода.
– Это почему же?
– А какая от этого будет польза?
– Ну ладно. А вот скажи мне такую вещь. Почему ты стал нам всё это рассказывать? Я имею в виду историю твоего спасения. Зачем тебе это было нужно?
– Ну, на этот вопрос легко ответить. Хозяйка отеля позволяет мне бесплатно жить у неё и бесплатно кормит меня, я же за это рассказываю всем приезжающим свою историю. Она держит меня как местную достопримечательность. Ведь о том случае много писали в газетах.
– Помню-помню. Как всё просто. Странно, что я не догадался сам.
– По-моему, это вполне честный договор с обоюдной выгодой.
– Да, вполне, вполне. Ну, мне пора, пожалуй. Я пойду, – он обернулся в дверях. – А всё-таки надо проверить этого математика, – он ухмыльнулся и исчез.
Ухмыляется. А у самого страх в глазах. Видно же насквозь. И там в горах он нарочно эту штуку придумал с часами, чтобы только не думать о смерти. Боится и пытается это скрыть. Боже мой, что мы за люди! И я как будто прикован к этому месту и приезжаю сюда, и уезжаю, и снова приезжаю. Как наваждение. Но разве можно хоть что-то вернуть? Нет, и здесь ничто не располагает к уединению. Это просто проклятье. Не можем остаться одни, вот и жалуемся на одиночество. Так ведь оно и бывает. Постоянно чья-то жизнь скребётся, возится, не даёт расслышать твой собственный голос, отрывает тебя от всего твоего, от твоей жизни, от тебя самого, и в этом отрыве и таится тоска, невыносимая тоска одиночества. Точно вырвано сердце, и осталась одна кровоточащая пустота. Темница-камень, и страшно, а страх – безумие! Мы слышим так много, что ничего не слышим, из-за лая псов своих ничего не слышим, и присаживаемся отдохнуть, и прирастаем к трону, становимся камнем, скалой. О сладкоцветущая, молю, излечи меня! Безумен, да, безумен я, так прозрачны эти стены, и от людей передаются мне муки, муки преступников, плавник-наконечник, шип в самое сердце, боль! Муки ада – муки раскаяния, эриннии, чьи слёзы – кровь…
– А, это ты, Лиза.
– Насилу утолкала его. Вечно хнычет, когда напьётся. Фу, ну и умоталась я сегодня.
– Мне нравится, как ты приходишь. Всегда так запросто, будто и не было ничего.
– Ничего и не было. Тебе привиделось.
– Да, это, наверное, единственный выход. Представлять себе, что ты спишь, и всё это тебе только снится.
– По-моему, сегодня ты переигрывал, делая вид, будто совсем со мной незнаком.
– Я боялся повредить тебе. Я внушал себе, что вижу тебя в первый раз и даже не знаю, как тебя зовут. Прости, если получилось неубедительно.
– Глупыш. Ты принимаешь всё так близко к сердцу. И как ты при этом ещё ухитряешься жить, не пойму.
– А кто тебе сказал, что я живу?
– Ну ладно, хватит на сегодня разговоров. Давай ложиться.
– Этот тип тебе ещё нужен?
– Кто, Карл? Почему ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь, что мне нужен только ты.
– Завтра ты будешь говорить по-другому.
– Ну и что? Есть только то, что происходит сейчас. Завтра и вчера нет.
– Это всё только наша память и страх.
– Ты что, весь вечер не включал свет?
– Я ждал тебя. Это ужасно пошло, выключать свет чтобы заняться любовью, ты не находишь?
– Спать ты сегодня, конечно, не собираешься.
– Послушай, Лиз. Давай уедем отсюда. Завтра.
– Хорошо, давай уедем.
– Так просто?
– Ну конечно просто. Ты всё никак не можешь понять, что я люблю тебя.
– Ты не единственная, кто говорил мне так. И это странно.
– Глупый, неужели ты не знаешь, что любовь – это всегда правда, что это единственная правда? Ведь ты же сам распинался сегодня, говорил, что каждый раз рассказываешь свою историю по-разному, и каждый раз говоришь так, как это было на самом деле! Всё может меняться, мы можем меняться, люди вокруг нас могут меняться, но любовь-то, она одна, она не меняется…
– И всегда внове. Да, я просто запутался. Спасибо тебе.
– Ложись.
– О'кей. Слушай, Лиз, давай не будем спать сегодня. А то, когда просыпаешься, всё меняется. Дождёмся, когда рассветёт, и уедем. Ладно?
– Ладно, ладно, бесчеловечный ты тип.
Лиза спит. Теперь уже не стоит будить. Пусть спит. Так с ней и живём. Подыгрываем друг другу, а в какую игру играем, забыли уже. Забыли, и всю жизнь пытаемся вспомнить. В тёмной комнате с мрачными обоями мы мечемся, пытаясь руками поймать солнечные блики, а солнце неподвижно стоит где-то над вершиной. Что за игра, что за обряд это? И проносятся мимо машины за окнами, и женщины пудрятся, и их зеркальца пускают зайчиков. Что-то мы всё хотим найти. В тёмной комнате с мрачными обоями мы всё ищем и ищем себя, но каждый раз натыкаемся лишь на одно из своих отражений и, стукнувшись об него лбом, шарахаемся в сторону, а машины проносятся мимо. И в одной из них завтра я уеду отсюда.
– Лиза, ты спишь? Лиза.