Либретто для жонглера

– Но согласись, – говорю я. – Это было довольно комично.

– Зачем ты всё это пишешь? – спросила Элисса. – Для кого?

– Для себя, – ответил я. Дурацкий вопрос – дурацкий ответ.

– Но ведь ты это и так знаешь.

– Я пишу, что бы не думать. Единственный способ избавиться от мыслей – это отдать их бумаге.

– А иначе?

– Иначе?

– Что плохого в том, чтобы думать.

– Ничего. Что плохого в том чтобы жить? Нужно выбрать, оставаться ли тебе на месте, или идти дальше, только и всего. Сушить свою жизнь по мере того, как она становиться прошлым, для гербария и носиться с ней как с писаной торбой, или оставить её здесь, отправляясь в будущее. Здесь, где она произошла.

Помнишь, мы говорили с тобой о лысых романтиках, выдумывающих разные походы и ритуалы с палатками и ухой на костре, о тех, кто всю жизнь сидит перед дверью, боясь войти? Нельзя оставаться на одном месте, нельзя цепляться за прошлое, нужно отдать его… бумаге, холсту… если, конечно, есть что отдавать. А жизнь – это миг. Только что она была, и вот она уже прошлое. И у каждого своя дорога.

– Тогда пиши, – разрешила она.

– Спасибо тебе, Элисса. Ты прелесть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

We Can Be So Good Together

Она стояла на краю платформы.

Я стоял в тамбуре и смотрел в темноту на дне ущелья, отделявшего вагон от асфальта, на котором стояла она.

Я не мог смотреть на неё.

Она молчала.

Я сделал над собой усилие и встретил её взгляд. И не мог уйти от него. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, и мне стало страшно. Машинист объявил, что посадка окончена, и двери закры…

– … ваются. – Она шагнула, и за её спиной захлопнулось.

У неё перехватило дыхание, она качнулась, но устояла, я удержал её. Фонари тронулись с места, заскользили тени. Она метнулась к дверям, стала колотить ладонью, потом обернулась, и я сказал: "Закрылись".

И сказал: "Пойдём в вагон".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы сели к окну, и я смотрел на неё, а она смотрела на меня.

– Вот мы и вместе, – сказал я.

Она медленно кивнула.

– Всё позади. Уже едем.

Мы улыбнулись друг другу как напроказившие школьники. Убежали. Вот здорово!

В вагоне было пусто, за окнами было темно. Мы были вдвоем.

..................................................................................................................................................

В арабских сказках сплошь и рядом влюбляются по портретам. Выглядит это несколько сомнительно, хотя, конечно, портрет всё же лучше, чем фотография. Что если человек не фотогеничен?

Вундеркинд Лимонадус непременно сказал бы по этому поводу: "Портрет не заменяет живого лица. Иллюстрацией этому может служить тот факт, что нельзя наесться яблоками Сезанна, как бы хорошо они не были написаны".

Говорят, внешность обманчива. Не думаю. Родственные связи определяют фамильное сходство. Но родство душ так же должно неким образом проявляться в закономерности тех или иных черт. Это чувствуешь сердцем. Как знак, подаваемый тебе свыше. Каким ты увидела меня, Элисса?

– Сначала я не особенно тебя разглядела. Только губы, выражение губ, я отметила его про себя и всё пыталась вспомнить, почему оно мне кажется таким знакомым.

– И вспомнила?

– До сих пор не могу понять. Наверное, видела на какой-нибудь картине…

– Уж не “Джоконда” ли это часом?

– Но видок у тебя был довольно поникший. Потный, волосы, прилипшие к лицу, на носу очки…

– А меня, как это ни банально, поразили твои глаза. Я никогда не видел у женщин таких осмысленных глаз…

– И только когда ты вышел к завтраку, ты явился во всём своём великолепии.

– Ты не преувеличиваешь?

– Ничуть.

– Тогда поподробнее, пожалуйста. Не забывай, я пишу хронику.

– Я не думала, что такие лица бывают в жизни. Может быть, в воображении, в фильме, наконец…

– Или на картине…

– Да, но во-первых, ты привёл в порядок волосы.

– Так.

– Потом, снял свои очки.

– Я ношу их больше для понта…

– Побрился.