Проза бытия

– Отнюдь. Благодарность за ласку прошлого не отнимает надежду на благосклонность будущего.

– А не обидно ли пребывать в роли игрушки Провидения, и того, чьего лика не увидишь никогда?

– Вовсе нет. Я мог бы ею и не быть, коль скоро оказался б ещё глупее, чем теперь. Прозябая в тягомотине неумения понять прелести того, что окружает, будешь рад любому цветку, что растит солнечный луч на пышном облаке пыли, просеянной через паутину в углу сарая.

– Но не совестно ли петь с чужих слов, как со своих?

– Так коли с чем породнился душою давно, отчего ж оно не твоё? Ты – малая, но её часть…

Расслышав сий[77 - сей, этот] ответ, кинула молния гневный взгляд, и раздался следом надменный хохот грозы.

Пасмурный день – порождение серых мыслей. В такой день тяжелее всего поэту.

Мелодия рассвета

Мелодия рассвета. Она возникает из небытия темноты, как узкая река тени из-за поворота, и сбивает с толку, как с ног. Внезапно, неотвратимо лишает рассудка, сменяя дремоту на пребывание во сне бытия. Да и в самом деле, к чему нам разум, коли всё на свете делается всё равно за нас. А стоит приложить к чему руку, так, право слово, уж лучше бы сидели так.

Счастливое утро пахнет недопитой с вечера горечью, осевшей на дне кофейной чашки и щенками. Тронет рассвет тёплой рукой за сердце, сожмёт легонько, так, чтобы показался сладкий прозрачный сок, и отпустит до следующего раза. Ну, это если тому, разу, конечно, быть. А коли нет, – станешь пестовать случай, всё больше приукрашая его в памяти, так что вскоре, подле вычурного, придуманного, напускного, окажется неузнанным и серым любое истинное счастье. Так чего ж ему сказываться, коли не бывает иначе?..

Есть утро в веснушках цветов чистотела и чёлкой виноградной лозы, свисающей на глаза. Или то, другое, с выплаканными дождём глазами. Которое краше? Да всё одно, – то хорошо, что у тебя ещё есть.

Разбитый плафон созревшего одуванчика, чаши ослиного уха[78 - гриб лат. Otidea onotica], с сочащейся через надтреснутую кромку росой, щегол, что по всё время заглядывает в окошко, позабыв стереть мыльную пену со щёк. Как надоест ему подсматривать, – трясёт крыльями по воздуху, стряхивая жёлтую цветочную пыльцу с крыл. Но ведь кому-то покажется, что он летит! Скажи щеглу – рассмеётся, раскачается на ветке, и тут уж вспорхнёт по-настоящему.

Граница утра, растушёванная облаками, растаяла и на смену капель дождя пришла капель птичьих песен. Они вились гладкими нитями ручья, не испортив ничего ни началом жизни, ни её спрятанной от глаз вершиной.

Порядка ради

В сахарной пудре гало луна смотрелась, противу ожидания, растерянной. Праздничная её пылкость и алмазная[79 - гало – ореол, помимо других названий имеет и «алмазная пыль»] чистота задевались куда-то, щёки болезненно впали, а от той, вчерашней луны, что светилась счастьем и заражала им всё вокруг, казалось, не осталось и половины.

Так, постепенно, перемены в жизни касаются каждого из нас, только в отличие от серебряного измятого чьими-то пальцами шарика, который, стираясь о крупный наждак небес, усеянный твёрдыми крупицами звёзд, являет свой неизменный лик в известный день[80 - лунный цикл 29 с половиной суток], сделав вид, будто бы ничего не произошло. А коли спросите вы его, – как, мол, он, и в добром ли здравии, то лишь поднимет бровь надменно и промолчит.

Серая ворона огородничает, доставая из земли личинок майского жука. Выкапывает лунку не абы где, а после того, как выслушает грудную клетку земли, постукивая по ней. Обнаружив искомое, она принимается отбрасывать лишнее, стремясь сделать всё, как надо, – красиво и аккуратно. Особенно завораживает, если ворона, откушав и утерев губы, удаляется за ствол, словно в женскую кабинку парка. Так и кажется, что немного погодя выйдет оттуда не птица вовсе, а дЕвица в сером сарафане и веником из ивовых прутьев! Да павой пройдясь, не посмотрит ни на кого, соблюдая честь свою и гордость. А то, что из-под подола видны странного вида лапоточки на чёрную сборку чулки… так не её вина! Таковой уж уродилась она.

Лето наскоро плетёт зелёный плащ, который окажется изрядно изношен задолго до того, как будет завершен. Ну и что ж с того. Не для себя старанье, но порядка ради, к которому привыкло всё, но коему ни к чему приучаться-то не след.

Вовремя

Это могло произойти и на Первомай, или 7 ноября… Впрочем, то неважно. Совсем.

Всюду струились по ветру красные флаги, столбы у дороги пыжились от важности. В бантах лампочек они были готовы продлить праздничный день, подмигивая прогуливающимся в виду заката.

У моего уха тёрлись длинные скрипучие нежно-розовые шарики, через которые видно солнце. Они тянули за руку, звали вперёд, – сперва на шершавую горку каштана, после на прохладную ещё, покатую крышу с усом громоотвода за милыми, игрушечными перилами подле входа в башенку, в которой живут голуби.

Так забавно было глядеть на этот приросший к дому домик. Он казался божьей коровкой на шляпке гриба или приставшим к нему мокрым листом ольхи. Мечталось мне, что заберусь однажды на эту крышу, отмою почти игрушечные колонны, протру кованую сеточку между ними, останусь там жить, и по утрам смогу встречать рассвет раньше всех в городе. Разумеется, исключая звонаря на колокольне.

А тем временем. шарики рвались из моих рук. Им так хотелось попасть в этот домик уже теперь. Им нельзя было медлить. Обожди они всего день, как обмякнут, сморщатся и единственно на что окажутся способны – висеть под потолком, мешая тем, кто внизу, своим безвольно повисшим хвостиком. Кроме меня, у шариков близких никого, и я бы, пожалуй, позволил им улететь. А вот сам не мог пока оставить маму и бабушку, придётся довольно долго ждать, покуда они привыкнут к той мысли, что я буду жить один, там, наверху, где непременно найдётся уголок для маленькой кушетки с кожаным откидным валиком, на который удобно класть ноги. Мне пока этого не требуется, уместился бы и так, но позже, когда подрасту, изощрённость кушетки наверняка окажется весьма кстати. Поверх маленького круглого стола, застеленного мелким неводом скатерти, рядом с самоваром я поставлю полногубую белоснежную чайную чашку, плетёную корзинку из фарфора, полную рыхлых ломтей свежего солодового хлеба и кобальтовый сливочник, который непременно выпрошу у бабушки. Конечно, я уже не маленький, но забелить крепкий чай, плеснув из кувшинчика, никому не помешает.

Размякнув в мечтах, я не заметил, как один из шариков призвал на подмогу ветерок, и, вырываясь с завидным упорством, ослабил узелок, которым был привязан к пальцу, дабы ускользнуть навстречу свободе. Пролетая мимо каштана, он потёрся об него щекой, едва не укололся о подкову крепления водостока, и обернувшись вокруг моего домика на крыше, нырнул в пену облака.

Пока я сквозь слёзы следил за тем, как надувшийся от самодовольства беглец, сравнявшись с птицами, исчезает в вышине, некто прожёг розовую щёку присмиревшего в руке, последнего шарика, от чего тот лопнул, превратившись в жалкий лоскут. Я не запомнил лица этого озорника, но лишь неприятный запах вина и папирос, да засахарившийся во многих обидах смех.

Два шарика. Один улетел и, распираемый радостью, разлетелся на мелкие кусочки, под пение птиц. Другой лопнул, не повидав ничего, кроме хриплого смеха и моих рыданий. Лучше бы я отпустил их в небо. Обоих. Вовремя. Сам.

Цветок души…

В детстве мне очень хотелось рисовать. Но не так, как это делали сверстники, а как это умеет сама природа. Ломая карандаши, словно копья, вымучивая и вымачивая краски, стирая кисти, как саму жизнь с лица земли, я был упорен и слегка жесток, ибо в своих рисунках зверски расправлялся со всеми, кто попадался на глаза. Упорно копируя контуры фигур, крыльев, лепестков или стен, я скоро понял, что любое существо, которое тщился изобразить, с завидным упорством изворачивается, только бы не оказаться хотя чуточку похожим на себя.

Оставив попытки передать нюансы, я задумал темнить с подробностями, сохраняя достоверность в воображении. Так было легче смириться с отсутствием способности передать действительность такой, каковой рекомендовала её моя фантазия.

На листе бумаги я громоздил пирамиды людей, укутанных в плащ-палатки. Точно в такой дед вернулся с фронта. Она висела в прихожей, спрятанная за желтоватой шторкой и манила меня своими ароматами пороха, костра, да неизбывной болотной сырости. Бывало, отпрашиваясь за чем-нибудь в кухню, я забегал в тёмный коридорчик и прислонялся щекой к складкам брезента и закрывал глаза, представляя, как пули, путаясь в струях нешуточного дождя, скользили по нему и падали к ногам деда. Благодарный за то, что у меня он есть, дед, я втихаря припадал к плащ-палатке губами, как к знамени. Но если бы кто застал меня за этим, я бы заплакал, либо смолчал, но не открыл бы причин своей восторженности.

Мы с дедом не были так уж близки. Он очевидно сторонился меня, не считая за недостойную внимания пигалицу, я же обожал втихаря, пририсовывая его образ куда только мог, а так как «своя рука – владыка»[81 - Русская пословица, означающая: 1) своеволие сильного; 2) не надейся на других, а делай сам ( Большой толково-фразеологический словарь (1904 г.) Михельсона М. И. )], то дед присутствовал почти везде. Звёздочка на пилотке отсвечивала рубином с вершины плаща на берегу моря, у реки, в чаще леса и просто так, под палящими лучами зажаристого блина солнца с безвольно опущенными лучами, что придавало ему сходство с осой.

Иногда я всё же отступал от привычного сюжета, и, вооружившись кисточкой, шлёпал ею по кругу. Получалось нечто вроде цветка, и когда меня спрашивали, что это такое, я с готовностью рассказывал про мой собственный цветочек, которого пока не существует в природе… Любой, кому бы я не говорил о том, перебивал меня одной и той же фразой:

– Ты просто не умеешь рисовать!

Внутренне соглашаясь с этим, я всё же расстраивался, и, удерживая волну подкатывающих к глазам слез, бормотал:

– Ну, мы это ещё поглядим.

Подруги матери в таких случаях укоризненно качали головой, и неизменно повторяли:

– Ого, а он-то у тебя, оказывается, с характером…

И я каждый раз не понимал, – хорошо иметь этот самый характер или так себе.

Много лет спустя, обозревая свой первый собственный клочок земли, на котором можно было высадить, что душе угодно, я задумался, и, вместо паслёновых[82 - семейство сростнолепестных двудольных растений (картофель, помидоры, баклажаны и т.п.)], закопал в грядки луковицы тюльпанов. Когда же они взошли, то, принуждая раскрывшиеся бутоны к беспорядочным поцелуям, переопылил их таким же манером, каким некогда пытался рисовать.

Я ничего не ждал от своей выходки. Более того, я вскоре позабыл о ней, но ровно через год в мою дверь постучался сосед.

– Эй, служивый, не поделишься семенами?

Не понимая, о чём это он, я пожал плечами.

– Да цветочки твои! Очень уж они мне приглянулись! Никогда таких не видал!

По-прежнему не разумея, про что, собственно, идёт речь, в сопровождении соседа я отправился к грядкам, дабы разъяснить недоразумение.

То, что предстало перед моим взором, повергло в шок. Затаённое в детстве желание, дало свои ростки: по пояс в земле, рядами низкорослых худых солдат стояли придуманные мной цветы. Россыпь маленьких красных звёзд на пилотках бутонов, напомнила мне, как, прислонившись к плащ-палатке деда, я стоял и, вжимаясь в неё лицом, рыдал, стараясь не слышать надрывного стона духовых у него на похоронах.

Желая чего-то, не страшитесь слёз. Быть может, они единственное, что поможет созреть цветку вашей души.

Покуда можешь

– Скажи мне, что такое любовь?

– Я не сумею описать тебе про то, но поверь, любовь – это очень больно.