Ни о чём…

– Хорошо… – Вздохнул он. – Правда?

– Ой! А я опасался шуметь, не хотелось мешать тебе, думал, ты не знаешь, что я здесь!

– Да, как же! – Хохотнул олень. – Твои, подбитые кожей валенки, так неприятно скрипят по галошам, когда ты надеваешь их, что у всех обитателей леса, отсюда до самой речки, начинают ныть зубы, я полагаю.

– Скажешь тоже… – Я покраснел от смущения. – То для сохранности.

– Для этого лучше сидеть дома, и никуда не ходить! – Парировал олень.

– Вижу, я не вовремя. – В сердцах бросил я, и собрался было вернуться в дом, но олень остановил меня:

– Не сердись, это я так, не со зла. Грустно мне что-то.

– А с чего? Ночь и взаправду невероятно хороша, хотя бы даже и без полной луны.

– Ночь – то да. Просто бабушку свою вспомнил. Примерно в такую же пору она шептала мне на ухо про то, каков мир вокруг, как прекрасен он, и добавляла: «Даже помирать неохота…», после чего отворачивалась почесать заднюю ногу. Она делала это слишком часто, что показалось мне немного странным. Но теперь-то, когда мне столько же, сколько бабушке было тогда, я знаю, что так она скрывала от меня слёзы, не хотела пугать.

– Да… Бабушки, они такие. Стараются не портить жизнь внукам видом своего угасания… – Согласился я, и вдруг меня осенило:

– А где твои-то все? Отчего ты один?

Олень усмехнулся и глянул на меня сочувственно:

– Так… Никого не хочу пугать, знаешь ли… не ходи за мной и ты…

На самом донышке горизонта мелко дрожало жемчужными водами мелкое озеро луны. Издали было видно, как олень медленно, с достоинством шагает на глубину, а его рога скрещиваются с ветвями дуба, как шпаги, в последней битве за свет.

Мы будем грустить по ним вечно

Мы будем грустить по ним вечно…

Новый 1979-й год мы встречали, как обычно, у тёти. Она приезжала из ГДР на зимние каникулы каждый год, приехала и в этот раз. Тётя украсила шоколадными игрушками ёлку, наполнила хрустальные вазочки салатами, открыла банку редких в ту пору консервированных ананасов, тонко нарезала сервелат и с хитрой улыбкой кивнула в сторону крышки старинного немецкого пианино, где рядом с наивкуснейшим «Наполеоном» лежал небольшой волосатый мяч:

– А там кокос, племянники в прошлый раз просили… – Подмигнула мне тётя левым глазом, отчего я порозовел от довольства и смущения.

– Как тебе не совестно! – Разгневалась мать, но отец, втянув носом аромат деликатесов, предостерегающе сжал её локоть:

– Оставь. Не теперь.

– Хорошо. Отложим выяснение до дома. – Согласилась мать, отсрочив, таким образом, очередную выволочку аж до будущего года, так как тётя оставляла нас ночевать.

Устроившись ближе к салатнице, не обращая внимания на предостерегающие гримасы матери, я накладывал себе уже третью тарелку, а в промежутках смаковал привезённым из Германии, но сделанным в СССР сервелатом. Он был нежно-розовый, со снежными комочками жира и таял на языке, не оставляя после себя ничего, кроме желания взять ещё кусочек, а потом ещё один.

Старинные колокола Кремлёвских Курантов ещё раскачались от сквозняка, просочившегося из-под двери начала новолетья, когда мы принялись прикидывать – как вскрыть кокос.

Мы передавали его из рук в руки, трясли, с блаженной улыбкой прислушиваясь к заветному бульканью, безуспешно царапали консервным ножом, и добивались взаимности при помощи молоточка для отбивания мяса, пока кто-то не догадался принести из кладовки топорик. Впрочем, даже с его помощью кокос поддался весьма неохотно.

Я помню смак того первого кокоса по сей день. Жёсткая мякоть и белесая водичка с запахом лесного ореха. Мне думается, таково же бывает на вкус разочарование. И именно потому не стоит ждать начала новой недели или года, чтобы приступить к чему-либо.

Квартира тёти теперь совершенно пуста. Несмотря на обилие в ней вещей, на покрытые пылью сувениры, посуду и перо совы, заправленное за шляпную ленту на стене.

Тётя дорожила людьми, а вещи… Это не по ним мы будем грустить вечно.

В то недавнее давнее время

Это было в то недавнее давнее время, когда субботнюю газету с телепрограммой охраняли от посягательств домашних хозяек, что норовили оторвать полосочку с края, дабы, обмакнув её во взбитое яичко, смазать пироги, перед тем, как задвинуть противень в печь. Эту самую газету складывали особым образом и следили за тем, чтобы она всю неделю лежала «на своём месте» подле телевизора.

М-да, тогда всё было не так, как нынче. Теперь-то телевизор сам себе на уме, и включится в нужный момент, и сделает вид, что спит, а раньше… Отпечатанную на последней странице газеты программу передач отмечали карандашом, выделяли фломастером, обводили цветной ручкой, чтобы в нужный час щёлкнуть переключатель на телеприёмнике.

Тем же недавним давним временем, в невод ГУМа рано или поздно попадались все: первоклашки и выпускники школ, брачующиеся и юбиляры, праздношатающиеся командировочные, озадаченные, как распорядиться свободным часом пенсионеры и иностранные туристы. В расширенные зрачки последних стекалось видение счастливой жизни в СССР, представлявшееся не иначе, как сном наяву, неправдой, разубедить в которой оказалось проще пареной репы.

Длинная очередь за жирным московским пломбиром таяла куда скорее, чем сам пломбир. Изумлённо разглядывая невиданное доселе кушанье, иноземцы становились в очередь за следующей порцией, не доев предыдущую. Ну, а как вы хотели! Это вам не итальянская невразумительная простывшая масса, оставляющая после себя одно лишь недоумение, и ничего больше.

В переплетения кованной авоськи, оставленной на крыше ГУМа, забиваются крошки метели, словно сладкая сливочная пенка в уголках губ…

И в тот же час, на окраине Москвы некий дальнобойщик подогревал топливный бак своего верного коня паяльной лампой, а его мелкий, но жутко дорогой охотничий пёс бегал подле кругами, справляя малую нужду перед дальней дорогой прямо на колёса. Хозяин с улыбкой присматривал за своим ушастым напарником и вспоминал маленький московский дворик, куда отец его закадычного друга Лёвки заезжал на МАЗе, разворачиваясь перед единственным подъездом двухэтажного дома с откинутым кузовом, и как мечтал он стать таким же лихим шофёром, познать ту самую лошадиную мощь. Но чтобы не на легковой машине, не «барина возить», а настоящим, грузы, и изъездить всю огромную страну вдоль и поперёк, из конца в конец.

– Дяденька, а вы не жалеете, что стали взрослым? – Вопрос соседского паренька, что крутился тут же, пытаясь приманить и погладить непоседливую собачонку, вывел шофёра из забытья.

– А ты думаешь, что я стал им, малец?!

– Да разве ж нет?…

– Эх… какие наши годы! Не дождётесь! – Сдерживая улыбкой нечаянные слёзы, ответил шофёр, и подхватил собаку на руки, почти запрыгнул в кабину. Он правда, сильно ушиб при этом ногу, но виду не подал, парнишке знать про то совершенно ни к чему.

– Это было в то недавнее давнее время?

– Достаточно того, что это просто – было…

Набросок

Метель ли, вьюга, всё одно – погода,

Хотя зовётся так нелепо – непогодой…

Метель пеленала округу в холодные простыни, как барыньку, лишившуюся разума от нечаянного горя. Округа металась из стороны в сторону, не помня себя. В горячке она то смеялась, то выла, то принималась петь невнятную, неслыханную ещё никем колыбельную песнь… Только вот кого, беспамятная, баюкала она?! Барынька была одинока и бездетна. Разве что случился в её жизни некий смертельный грех, о коем знала только она и немая с рождения повитуха, что принимала когда-то и её саму. И стонет округа от чувства вины и безысходности, страдает, не шутя.

Влажные седые букли, пристали ко лбу пригорка, свалялись ватой на его подветренной стороне, как на подушке. Под впалыми щеками оврага скрипят истёртые в муках безнадежности зубья.

Выкипает небо метелью, льётся через край горизонта… Доведённая до изнеможения, изнеженная прежде донельзя, изумляла округа стойкостью своей перед неведомым страданием, о котором могла знать одна она…

А наутро… Свежее сияние рассвета, нежный румянец чистых ланит, кружева облаков обнимая лилейную шейку, и смяться не смеют, парят, отстранясь.

Что же было намедни? Неужто притворство?! Но чтоб эдак страдать, убиваясь до края, а с зарёю, воскреснув из мук, как из пены морской, возродиться?! Иль взаправду безумною быть, либо той, за церковной оградой грядёт хорониться…

А нам всё мало…

Скрываясь под вуалью облаков, солнце прятало сонный свой лик, дожидаясь часу, когда уж можно будет, наконец, опять спать.