Ни о чём…

– Это я-то равнодушный?! Я – неблагодарный?! Да, я часто не помню себя, но не выпущу из памяти ни единого мгновения, проведённого с отцом!

И вот ещё что. Несмотря на то, что надеялся получить тогда от Деда Мороза машинку, тех «Мишек на Севере», которые оказались в подарочном свёртке отца, я полюбил… на всю оставшуюся жизнь.

Мы… дети. Непросто с нами. Сколь бы ни было нам лет.

Шоры…

– Какая у вас звучная фамилия…

– То от деда!

– А завали его как?

– О. М. Т.

– Да что вы?!! Быть не может! А не работал ли он в Валуйках?

– Работал, заведовал школой.

– Невероятно. Как тесен мир! Я был простым деревенским мальчишкой, а сейчас, уже в течение многих лет служу корреспондентом газеты «Известия», и не проходит дня, когда мысленно не благодарю этого человека. Мне и всем, кто учился у него, он показал настоящую жизнь, буквально вырвал нас из нечистот невежества. Он научил нас учиться!

Помню, как теперь его слова: «Вы должны успеть понять, в чём ваш талант и реализовать его, ибо в это предназначение человека». Как вам повезло – жить рядом с ним…

1987

Шоры… Забор… Как и любая помеха, кого-то заставляют они не смотреть по сторонам или даже остановиться, прочих – пятиться поспешно. А иной помедлит, посмотрит в щёлку, да как почнёт заламывать доски, освобождая себе путь.

– Эй, любезный! Оно тут не для вас построено!

– Так я вижу, что не для меня. Просто простор люблю, чтобы было видно на все четыре стороны, да не абы как, а от рассвета до самой вечерней зари. Ну, и чтобы после – все, какие ни на есть звёзды – на виду, будто ягодки в лукошке неба – одна к одной.

– Ну, а шоры, к примеру, тоже скажешь – не нужны?!

– Так шоры те, оне ж тоже не для всех, а токмо для пугливых лошадей! Как и заборы, – кто сам себя боится, в ночи, либо белым днём, вот и городит ограды с оберегами.

– С какими ещё оберегами?!

– Так не видали, часом, когда, – не то палки с прутьями или кольями в землю воткнуты, а ещё поверх – крендели с загогулинами, углы, да локоны.

– Ну, видывал когда, случалось, а что?

– Да то, что всё это, дабы запутать прохожего, не дать ему вспомнить – чего он тут, куда шёл, зачем!

– Мудрёно…

– Хитро, да глупо. Скрозь глядеть надобно, в самую суть.

– А вот положим, ежели собака злая к дому прибьётся?

– Так ты покорми её, чудак-человек! Она и подобреет!

– Ну, а коли злыдень какой?

– Люди ни с чего злодеями не делаются, от несчастья, да неустроенности, от слабости. Таким тоже помочь надо, прежде, чем рядить его в нелюди. Слухи слухами, а дело-то, оно само по себе идёт…

Так что, мил-человек, ломать тот забор или пущай стоит?

– Не, ты пройди-тко в ту щель, что сделана, а я после досточку-то и прибью. Мало ли что. Места тут глухие, люди мутные, времена неспокойные. Иди, милый, не держи на нас зла… Ты, я погляжу, молодой, да ранний. Нам по нашим законам жить, тебе – по своим.

Путник задорно улыбнулся мужичку, потёр крепкой ладошкой лоб и вздохнул виновато:

– Вот тут какое дело. Не мимо я, а определили к вам на постой. Стану учителем в вашей школе.

– Так нет у нас школы!

– Будет! Раз я пришёл…

Произошло это в 1920 году, тому парнишке недавно исполнилось пятнадцать. Сын регента, высланного из Польши за революционную деятельность, он многих научил стыдиться совести, как Бога, и беречь в себе ту искру, что делает человека человеком.

На помин

Памяти бабушки, которая скончалась во сне

ровно 44 года тому назад

19 февраля 2023 года

Сколько я помню бабушку, не проходило и дня, чтобы она, заварив кипятком сухари, не выносила их на выметенную начисто, свободную тропинку промеж домами и детскими яслями, без опасения, что птиц кто-то побеспокоит. Этой дорогой, под завывания родни и духового оркестра, обычно несли усопших к грузовику, что возил на погост покойников, а посему люди чурались страшного места и старались обойти его стороной.

Когда бабушка, с полной доверху кастрюлей распаренных ломтей хлеба, выходила из дверей, птицы уже смирно поджидали её. Покуда те завтракали, – без суеты, степенно, с достоинством и видимым удовольствием, бабушка стояла чуть в сторонке и казалось, не думала ни о чём, глядя в никуда, глаза же её всякий раз наполнялись слезами, а губы шептали нечто непонятное… Молитва то была или проклятия? – Мне было того не понять по малолетству, а нынче уж и не припомнить.

Из-за ограды яслей за бабушкой сочувственно наблюдал гипсовый, кудрявый ещё Ильич, из кухонного окна – я. Дед, бывало, тоже присматривал за бабушкой, стоя у меня за спиной, но ещё до её возвращения скрывался в спальне, оборвав в сердцах пару петель с занавесок.

Заметив непорядок, бабушка взбиралась на кресло, снимала тяжёлую от пыли ткань, замачивала её в горячей воде с натёртыми хлопьями хозяйственного мыла…

– Ба, ну там же только петельки! Пришить и на место повесить!

– Раз уж сняла, надо постирать. – Ровным голосом отвечала бабушка, и тёрла занавески до мятых ладошек, и вывешивал сушиться на улице перед окном, и гладила после, да только потом, нарядив указательный палец шапочкой напёрстка, красивыми ловкими движениями вывязвала одну петельку, другую. – И ни единого вздоха, ни разу, никогда.

Много лет спустя, кузина, сокрушаясь о нездоровье своей матушки, произнесла:

– Вспоминаю бабушку, и понимаю, что самое страшное несчастье – хоронить своих детей.

Её мать, что сидела тут же, но уже едва могла говорить, добавила, с трудом ворочая языком:

– Я всё время считаю, сколько лет прожила за неё…

– За кого?! – Недоумевая воскликнул я, и из рассказа сестры узнал про то, что у бабушки было не трое детей, как думал я, а четверо.