Сердечно

Я не помню, где поранил большой палец на ноге, но из симпатичного розового, он превратился в фиолетовый всего за одну ночь. Нога ныла немного, и отказывалась умещаться в сандалике. Отпрашиваясь гулять, я наврал матери, что мне «ничуточки не больно», но всё же попросил прибинтовать ногу поверх обуви, чтобы было «как на фронте».

Мать с сомнением покачала головой, но просьбу выполнила, и умело, «восьмёрочкой» соединила ступню с сандалией. Не сдерживая гримасу боли, даже чуть преувеличивая её, я браво захромал из подъезда. Дворовые ребята тут же обступили меня, и, после недолгих расспросов, порешили срочно, пока целы бинты, затеять поиграть в войну. Мне выпала роль раненого генерала, и до того времени, как мамы отозвали с фронта всю нашу армию, я бойко топал перебинтованной ногой, требуя захвата государств и форсирования рек. Роль первых досталась беседке в центре двора и скамейке у подъезда, рекой же была назначена вечная лужа выгребной ямы.

После славных боёв мы, конечно не по своей воле, разошлись по домам. Первым делом мама отправила меня мыться, но разглядев растрепавшуюся повязку, усадила на табурет, и стала разбинтовывать ногу сама. Я боялся смотреть вниз, а проходивший мимо отец присвистнул. Палец из фиолетового стал чёрным, а лиловый цвет поднялся уже чуть выше середины ступни.

Мать расстроилась:

– Ну, всё, придётся завтра идти к доктору.

Я засопел, но будучи почти боевым генералом, понял, что дело нешуточное, и от похода в амбулаторию мне не отвертеться.

На следующий день, осмотрев ногу, хирург вымазал палец чем-то вонючим, и приказал непременно привести меня на следующий день, добавив при этом:

– Станет хуже – будем резать.

Ночью я проснулся от того, что палец дёргался сам по себе, и отбивал по стенке «Спасите наши души» азбукой Морзе. Пытаясь помешать ему в том, я принялся гудеть с закрытым ртом, подражая самолёту. Палец не стал болеть меньше, но зато через некоторое время проснулся отец:

– Да что ж ты ноешь-то, как девчонка?

– Бо-ольно…

– Терпи! – Грубо прервал меня он. – Мне завтра рано на работу вставать.

Мать попыталась заступиться за меня, но тут же досталось от отца и ей.

Наутро уже вся ступня оказалась чёрной.

Мать засобиралась, чтобы отвести меня к доктору, а я плакал, забившись в угол комнаты, стоя на одной ноге, как цапля, ибо живо представлял, как хирург отхватывает ножницами мой палец и кидает его в окошко.

– Не пойду-у-у! – Отказывался я, на что мать, не найдя ничего лучшего, заявила:

– Ну, так ты дождёшься, что тебе отрежут всю ногу, по колено!

Но тут, на моё счастье, в гости пришла бабушка, мамина мама. Без труда выудив моё дряблое из-за рыданий туловище из угла, она осмотрела ногу, потрогала лоб, и поджав губы, покачала головой:

– Эх, вы… родители…

Строго глянув на дочь, бабушка спросила:

– Лук есть?

– Наверное… – Виновато протянула та.

Вымыв руки, бабушка очистила луковицу, разрезала надвое и запекла в печке. Остудив прямо на ладошке, она размяла луковку в кашицу и ловко обмазала ею мой, уже слегка притихший от изумления, палец.

– Ногу держи повыше, – ласково посоветовала бабушка. – Я подложу тебе подушку. И не бойся, всё будет хорошо. Я обещаю.

Едва моя нога оказалась в покое, намучившийся за ночь, я заснул. И так как бабушка запретила меня будить, то к доктору мы попали только на следующий день.

– Ну-с… – С глубокомысленным видом протянул хирург, рассматривая палец. – И чего ж вы не пришли вчера?

– А нам бабушка не велела! – Не дав сказать матери слова, сообщил я.

– Бабушка?! – Поднял брови доктор. – Она врач?

– Нет! – Засмеялся я. – Лучше! Она учитель!

– И чем же это лучше? – Поинтересовался доктор, перебирая инструменты у себя на столе.

Мать попыталась заставить меня замолчать, но я был неутомим в желании похвастаться бабушкой:

– Так те, которых бабушка выучила, после стали и врачами, и военными, и строителями! А во время войны она их и спасала, и учила, и лечила! Вот!

– Понятно. Значит, замечательный человек твоя бабушка.

– Да! – Гордо подтвердил я, – А вчера она мне луком палец помазала, и почти всё прошло!

Доктор вопросительно поглядел на мать, и та, краснея, подтвердила мои слова:

– Вы простите, мать у меня властная. Обмазала внуку палец печёным луком, боль поутихла, он заснул, и она приказала его не беспокоить. Сон, говорит, лучшее лекарство.

– Да-да… – Рассеянно согласился доктор, и добавил, – Знаете, а, между прочим, печёный лук – славное средство, ничуть не хуже прочих. К тому же, посмотрите сами, благодаря вмешательству бабушки этого храброго молодого человека, мне не придётся пачкать инструменты. Сделаем небольшой прокол и всё.

И уже обращаясь ко мне, доктор спросил:

– Не боишься? Больно не будет.

На что я храбро ответил:

– Чего уж там, режьте скорее, потерплю!

Не знаю, бабушкино ли средство тому причина, или её уверенность в том, что всё будет хорошо, но мне и в самом деле не было больно. Ранка на ноге затянулась очень скоро. Только вот большой палец стал и вправду большим из-за растянутой нарывом кожи. Ну, так то не страшно, ерунда, будет что показать во дворе мальчишкам.

Правда жизни

– Это не твоё дело!! Кто тебя просил?!

– …

– Ах, если бы не ты…

– …

Подсвеченная рассветом, лесная дорожка казалась похожей на узкую тропку, затерявшуюся где-то промеж морщин давным-давно состарившихся скал. Ладони листьев клёна, зажав в кулаке серый лесной песок, стали похожи на обветренные временем булыжники песчаника. Глядя на них, шаги невольно делались опасливы. Кому охота сбить себе ноги…

Точно также, вооружаясь неприступным видом, мы отвращаем от себя любого, кто счёл бы за удовольствие или даже счастие побыть в прохладе тени, отбрасываемой нами. Не от самомнения нашего об себе, но лишь для того, дабы познать себя свободным под нашею защитой. А разве ж не приятно быть надёжей, хотя кого-нибудь? Слабому ли, либо крепкому на вид, но, главное, – трепетному душой? И, распространяя своё покровительство на чью-то жизнь, управляться с нею, почти что как со своей… Стыдно от того, что заманчиво? Страшно, потому что не совестно… В ответе быть не за одного себя, пугаться направленну не на тебя слову, как мечу. Владеть правом, но не иметь воли исполнить его. Тяжко ли бремя? Куда, как жестоко оно!

Всё, что сумеешь сделать в жизни хорошего, – пусть не для блага других, но для одного лишь успокоения в себе совести. Так, если радость иных примирит тебя с краткостью бытия… значит, есть в том и воля[46 - свобода], и правда.