От руки, как от сердца…

В центре большого города грустил слон…

До следующего раза…

– Судя по тому, как он ходил мимо окон всю ночь, у него опять бессонница…

– Да… С этим надо что-то делать.

– А что, помилуйте! С этим ничего невозможно сделать! Характер, понимаете ли, таков. Уж, кому что на роду написано…

– Но ведь совершенно невозможно спать под это его хождение! Он не понимает, что людям завтра рано вставать.

– Конечно-конечно, впрочем, мне он не мешал…

– Вам повезло! У вас крепкие нервы или доктор выписал хорошие капли?

– Не знаю… Я, конечно, принимаю на ночь немного брому, как велит супруга, но, полагаю, дело не в том.

– Во-от! Не скажите! Именно в этом! А мне пришлось страдать, рассматривая потолок, ибо этот ваш, возился с чайною посудой, мыл её что ли, задевал коленями мебель, двигал по полу стулья…

– С чего это он мой?

– Так коли вам от него ни холодно, не жарко, то чей же ещё? Ваш, конечно!

– Ну, пущай, допустим. Но разве он заходил в дом?! Не водилось за ним такого никогда… И собаки смолчали…

– А кто говорит, что входил? Вовсе нет. Он хозяйничал на веранде и в беседке, благо двери с окнами там повсегда нараспашку, добро пожаловать, кто пожелает, в любое время дня и ночи.

За неспешной беседой не заметили. как предмет удалился. Он покинул их, оставив после себя непогашенной лампу луны и не подведённые ходики капели. Совсем скоро их пружина вовсе обмякнет и перестанет отсчитывать время… до следующего ночного дождя.

Неизбывное

– Ха! Розовые сопли! – Ухмыльнулся редактор, и я впервые взглянул на него поверх розовых очков, через которые обыкновенно рассматривал мир и людей вокруг. Оказалось, что передо мной довольно-таки противный тип.

Лисья морда, милая, ежели она принадлежит хищному млекопитающему из семейства псовых, придавала человеческому лицу нечеловеческие, худшие из звериных, черты. Вовремя словить нужное направление ветра и схитрить, промолчать, чтоб «сойти за умного», убедить в том, что собственное намерение было таковым задолго до…

– Прекрасно. Я больше в этом участвовать. Газетное дело изменило себе, стало по сути недостойным ремеслом.

– Это только потому, что я отказался поставить в номер материал?

– Про любой другой я бы ещё подумал, но только не про этот.

– Напрасно. Сейчас с работой непросто.

– Как-нибудь проживу. Зато совесть будет чиста.

– Учти, я не стану уговаривать тебя остаться!

– Да я на это и не рассчитываю. Тем более, люди, про которых писал, поверили мне, а теперь выходит, что я подвёл их, солгал, а врать мне не нравится, не умею и не люблю. Счастливо оставаться! – Добавил я напоследок.

Так вышло, что в редакции не хранилось ничего из моих вещей. Всё, что необходимо, – блокнот, ручка, диктофон и фотоаппарат, умещались в небольшом рюкзаке. На стене кабинета, где проходили планёрки, вместо картины, висела фраза из моего репортажа, что-то там такое про «локотки волн» семьдесят вторым кеглем. Автором художества была ответсек. Криво ухмыляясь, она указала однажды на стену с импровизированной картиной, где решила увековечить моё высказывание, сочтя фразу смешной и глупой. Но я лишь пожал плечами. Сравнение мне нравилось, ибо я любил море во всех его проявлениях, посуху ходил, как по палубе – слегка раскачиваясь, а в слове компас ставил ударение на второй слог.

В общем, после того, как дверь редакции захлопнулась за мной в последний раз, я почувствовал некое облегчение. Идти по болоту и не увязнуть в трясине, то ещё искусство. До сего дня мне удавалось сохранить собственный ритм заметок и очерков, а значит и достоинство. Худшее, что могло произойти, это если бы редактор изменил текст, перекроив его по своему усмотрению, и подписал моим именем. Поди тогда, разбирайся, доказывай, что ты тут не причём.

А я был сопричастен! В той, неопубликованной заметке, подробно описал марш матерей ребят-срочников, погибших в мирное время. Среди тех, кто нес портреты погибших, шли не только матери, но и отцы, и невесты, точнее вдовы, не успевшие стать жёнами. Последние вели за руку малышей, а матерям, чьи сыновья решили «обождать до свадьбы», было особенно тоскливо смотреть на ребятишек. Не понянчиться им теперь, не потешиться на старости лет с родными внуками.

Узнав, что среди присутствующих газетчик, родители погибших подходили по очереди, и сменяя друг друга, дыша через раз, спешили поделиться своим горем. Каждому хотелось поведать о своём ребёнке, о любимом мальчике, жизнь без которого потеряла смысл, остановилась в тот миг, когда перестало биться сердце сына.

Дольше всех, до самого окончания марша, рядом шли супруги. Они оказались единственными, кто не пытался заговорить, но их облик был куда красноречивее всяких слов. Густые волосы женщины, словно выкрашенные в белое, обрамляли безжизненное, бескровное, без единой морщины лицо, отрешённое, пугающее выражение супруга, тяжёлая, грузная походка обоих, и главное, – как сторонились они друг друга, как пугались случайного прикосновения, когда мотало их из стороны в сторону от слабости.

Тридцать лет прошло, а я помню глаза всех этих людей, общую, одну на всех гримасу страдания, и боль, избыть которую невозможно никому и никак.

– Даже времени?

– В том числе и ему…

Летучая мышь

Сумерки забавлялись тем, что запускали в воздух самолётики летучих мышей, очень похожие на бумажные, но не из выбеленной граматки[38 - папера, бумага писчая], а настоящей, грубой, той, что по цвету нечто среднее между пюсовым[39 - бурый] и половым[40 - бледный жёлто-коричневый].

Стремительно и беззвучно, на манер падающих метеоритов, черкали летучие мыши залысины неба, и исчезали, сливаясь с рамой леса, черневшей по краям.

Более опасливые граждане спешно сдёргивали шейные платки и прятали поглубже в карман, прочие останавливались и, задрав голову, разглядывали рукокрылых на просвет, безошибочно угадывая даже еле заметный крючок большого пальца, а не только те, длинные, которые растягивали лоскут крыла.

– Ты это, осторожнее, а то как бы не вышло чего.

– Чего это?

– В волосья как вцепится…

– Не вцепится, небось.

– А ежели? То чего тогда?

– Да ничего! Ты, коли страшно, иди-ка в дом.

– Ну, а ты?

– Я ещё погожу, погляжу. Красиво же.

Притомившись стращать зевак, к досаде поклонников всего изящного, летучие мыши направили свой полёт подальше от назойливого внимания, туда, где приятная сырость ласкает кожу, к пруду, чья поверхность сплошь усыпана лепестками цветов вишни, как крыльями белых бабочек, что упорхнули, переодевшись в новое подле зеркала воды.

Летучая мышь, это вам не театр миниатюр[41 - русский театр миниатюр, возник в 1908 в Москве из пародийно-шуточных представлений – "капустников" Московского Художественного театра. Руководитель Н. Ф. Балиев в 1920 с частью труппы эмигрировал], далеко не улетит.

Ходики

Не достучавшись в окошко, шмель плюнул с досады и улетел. Впрочем, вскоре вернулся и принялся гудеть, упираясь головой о стекло. Изумлённый выходкой обычно миролюбивого и спокойного соседа, я вышел поглядеть, что же так расстроило его, для чего звал он меня столь настойчиво и усердно.

Прямо с порога на меня обрушился водопад птичьих голосов, да с такою силой, что пришлось отступить назад, к спасительной двери, за которой по всё время с осени до сей поры было привычно тихо.