Муха

Я побежал в прихожую, и увидел небольшой свёрток, рядом с которым лежал ещё один мандарин, внутри которого тоже оказалась записка.

Переходя из одного угла квартиры в другой, я собирал свёртки и мандарины, читал записки, разворачивал нехитрые подарки, а родители в это время глядели на меня во все глаза, прижав губы зубами, чтобы не разрыдаться. Они были так счастливы, что у них есть я… Но сидели, прижавшись друг к другу, как два воробушка, и мне их было отчего-то ужасно жаль.

Говорят, что мандарины – символ богатства, любви и счастья. Может, для кого-то это и так, но, лично для меня то будет верно лишь только в том случае, и до той поры, пока в самом их центре, под рыхлой пахучей кожурой я вновь и вновь смогу отыскать свёрнутую в трубочку записку от мамы. И, чтобы, когда я стану её читать, родители видели моё лицо, да сидели рядышком, тихо-тихо, как воробьи…

Случай

Ворон парил вдоль кромки леса, и наблюдал за тем, как, слегка размяв ноги на батуде плетёной изгороди, балансирует поверх циновки виноградных ветвей, седой, не по своей воле, дятел. Неутомимо удерживая равновесие на скользкой от растаявшего инея проволоке лозы, он исследовал неглубокие сугробы подмороженных кистей изюма. Снег так звонко и озорно хрустел на ветру, что сторожкой птице приходилось поминутно останавливать себя, чтобы прислушаться и осмотреться. Ворона он не приметил, а ястреб, хоть и сосед, мог воспользоваться минутой, чтобы напасть. Зимой, под суровым приглядом мороза, даже самый незлобивый, может оказаться опасным, коли несыт.

Глянув дальше, ворон приметил пёстрого дятла. Несмотря на то, что тот был по обыкновению перепелес[74 - пёстрый], гляделся достойно, – будто бы во фрачке с длинными фалдами, белой сорочке с мело жатым жабо, алым шарфом и поясом в тон. Манкируя редким для зимы фруктом, он угощался за отдельным столом тем, что посытнее, вместе с воробьями и прочим несерьёзным людом, приводя их в замешательство не только своим присутствием, но и манерами. Упреждая трапезу, он пристально разглядывал кушанье, как бы обнюхивал его надменно, обсматривал близко, близоруко склонив голову, словно выбирая, – отставить нетронутым или даже бросить с негодованием вниз. Но, к удивлению присутствующих, после каждый раз съедал, с плохо сокрытым наслаждением.

Насытившись, он взлетел, будто бы возмущённый приёмом, даже не попрощавшись ни с кем. И над засохшим облетелым свадебным букетом леса, рассмотрел яркое пятно лисы, напрасно поджидающей суженого на скользком пригорке.

Ворон, что и прежде пролетал мимо по нескольку раз в день, ещё утром, будто нечаянно выронил мышь прямо ей под ноги, рискуя получить выговор от супруги.

Неподалёку, всего в трёх верстах, развязное чириканье оглашало округу, где, возле грязного месива сугроба, во всю пировали воробьи. Что там произошло и почему, было не разобрать, но с подветренной стороны снег порос редкой рыжей шерстью.

Будь лиса помоложе, она, может быть, и решилась бы обзавестись новым кавалером, но… не в этот раз. Ещё свежи были клятвы…[75 - лисы моногамны, и самцы, в случае гибели самки, остаются одинокими] , к тому же, ей шёл уже четвёртый год…

– Значит не судьба побывать ещё раз мамой, не судьба. – Вздыхала она.

Рядом с ржавой, прошлогодней апельсинной долькой вмёрзшего в наст семени клёна, у ног лисы лежала нетронутой давешняя мышь. Принёсший дурную весть ворон, что с очередной добычей летел в своё гнездо, заметил это, но был не в обиде. Случись подобное с ним, неизвестно, как бы повел себя он[76 - вОроны выбирают себе пару на всю жизнь].

Всякая неясыть[77 - общее название птиц, к которым относятся ворон, сова, филин, ястреб и пеликан] благородна от силы своей, а воробей, коли голоден, дикому зверю подобен.

Каша

С некоторых пор дятел чувствовал себя кем-то вроде дворовой птицы. Он прекратил шарить по бездонным карманам деревьев, оставил будить примёрзших к складкам коры личинок, не прощупывал швы грубых одежд стволов, в поисках спящих жуков. В стенах тесного тёплого дупла сосны он теперь лишь ночевал, а день проводил за тем, что в который раз лениво обшаривал чердак дома и сараев. Исхоженные им вдоль и поперёк, они уже не представляли никакого интереса. Гнездо ос было испорчено, кладовая, обустроенная прозапас мышью, – растерзана, а тайник, по обыкновению позабытый рачительной белкой, хоть и не нужный вовсе, от нечего делать, также был приведён дятлом в совершеннейший беспорядок. Проснувшись поутру, он с приветным криком залетал во двор, и, в ожидании миски с горячей кашей, которую хозяйка выставляла на порог для собаки, от скуки колупал замазку на окнах, отщипывал кусочки наличников и крошил дверную раму. Изредка, побуждённый издали стуком топора, дятел принимался долбать что-то рядом с собой, но скоро бросал эту затею.

Поначалу дятел опасался собаки, и прилетал к миске, лишь если та забиралась в будку поспать. К тому времени каша, разумеется, леденела, но всё равно, добывать пропитание подобным манером было куда проще, чем выуживать замёрзших червячков из-под коры. Но как только дятел понял, что старый пёс ест скорее по привычке, чем в охотку, и не прочь поделиться, то распробовал духовитый вкус тёплой каши. Он садился на край миски, и, пока собака слизывала с боку, где было не так горячо, расслаблял узел галстуха языка[78 - у дятла язык растет из правой ноздри,на выходе разделяется на две половины, которые охватывают всю голову с шеей и выходят через отверстие в клюве, где снова соединяются; в полёте язык размещается в скрученном состоянии в ноздре и под кожицей позади шеи; длина языка – треть длины тела дятла], и вкушал сверху самой середины, прилепляя остуженную самим воздухом тёплую плёнку кушанья.

Дятел освоился в такой мере, что ежели, бывало, хозяйка запаздывала с кашей, то требовал немедля, сей же час! – вынести её. Для этой цели он заволакивал пустую миску на крыльцо и гремел ею бесцеремонно, спуская по ступеням.

Собака глядела на это и вздыхала, положив лапы на голову. Она была против любого беспорядка, но соглашалась с птицей в том, что с едой запаздывать не след.

Некий воробыш живший неподалёку, после нескольких дней надзора за товарищами, сообразил присоседиться к трапезе, и одним пасмурным днём, едва дятел устроился напротив собаки, никого не спросясь, плюхнулся прямо в середину миски. Надо сказать, что посудина была похожа, скорее, на небольшой таз, в котором стирают детское бельишко, посему каша на глубокой его части намного дольше оставалась горячей. Очутившись по шейку в ванне жирного, вязкого варева, обвитого кудрями пара, воробей залип. Взлететь он мог, ибо не было никакой возможности приподнять крыл, а от жара ему стало столь нехорошо, что раззявив пошире клюв, он только и смог, что тонко чирикнуть, вычёркивая себя навсегда из воробьиной судьбы. Но… собака была слишком стара, чтобы не пожалеть о чужой жизни. Обжигая язык, она отхлебнула каши из середины миски вместе с воробьём, и выплюнула его в снег уже почти что чистого. Так только, несколько крупинок застряло на затылке.

После того случая, дятел и пёс приняли воробыша в свою компанию, но теперь он кушал, не нарушая порядка, пристроившись на самом краю, и не старался зачерпнуть первым, – погуще, послаще, да погорячее. «Всему своё время», – думал он, – «как простынет немного каша, вот и дойдёт до неё черёд.»

Тараканы

«Таракан упал в стакан…»

Анатолий Баранов (Цхварадзе)

Тихо радуясь от того, что застолье ещё не закончено, и впереди ещё чай, бабушка собирала тарелки, которые передавали ей со своих мест гости, и ставила их стопкой, одну на другую. Обсуждая переустройство мира на сытый желудок, все вокруг кричали, но не от того, что затевали склоку., но потому, что собеседники чаще всего сидели по разные стороны стола. Мне разговаривать было не с кем и не о чем, я вертел головой по сторонам, прислушиваясь то к одним, то к другим.

Заметив, что я совершенно свободен, бабушка попросила:

– Отнеси-ка тарелки на кухню, – И я с готовностью перехватил посуду из её рук.

– Только не разбей! – Попросила она.

Я храбро прошёл сумеречный коридорчик, света из комнаты оказалось вполне достаточно, чтобы напитать мою отвагу, но на пороге кухни пришлось остановиться. Бабушка, которая пошла вслед, чуть не сбила меня с ног:

– Ну, что же ты? Заходи!

– Не… не буду. Боюсь… – Ответил я и отступил, предоставляя ей войти первой.

Бабушка понимающе вздохнула и нащупала рукой выключатель. Стоило свету коснуться рыжих половиц, как золотисто-карие жуки бросились бежать, шелестя хитоном[79 - хитин (от др.-греч. ?????: хитон – одежда, кожа, оболочка)] надкрыл в тень.

Пусть бы в кухне прятался бандит, тигр или волк, – то я бы непременно сразился с ним, и загородил бабушку собой, но тараканы… Коли б я не знал, сколько их прячется за плитой и под столом, если бы никогда не видел их гнёзд, и белоснежных личинок, заполнивших однажды весь пол крохотной кухни от порога до стола. В тот день, когда я встретил их впервые, решил, что кто-то просыпал рис, пока они не бросились врассыпную…

Невозмутимо ступив в кухню, бабуля потянулась ко мне за тарелками:

– Давай, надо вымыть поскорее, чтобы было куда нарезать торт.

– Сам помою, а ты вытирай. – Попытался загладить свою нерешительность я, но, едва направился к раковине, чтобы открыть воду, как оттуда, обгоняя один другого, на стену перед моим лицом, неровным, рыхлым строем, выбежали тараканы. От неожиданности я выпустил тарелки из рук. Все. Разом.

Они как-то очень медленно и тихо падали, раня друг друга, брызжа осколками и шурша фиолетово-золотистыми кружевами.

– Мои любимые… – Охнула бабушка, но, заметив, как я расстроен, быстро прикрыла дверь и схватилась за веник:

– Не переживай, это всего лишь тарелки. – И достала из стола другие.

Когда, нагруженный банкой тушёной в маринаде рыбой, кусочком торта «на дорожку» и напутствием «после вернуть крышку», ушёл последний гость, я зашёл в кухню. Бабушка уже перемыла всю посуду, и, достав с полки кружку с обкусанной по краям эмалью, набирала в неё воду.

– Ба… из-под крана нельзя…

Согласно кивая, бабушка принялась пить большими глотками. На стене, не стесняясь ни нас, не света, во всю суетились тараканы. Иногда они падали в позабытый на дне раковины, залитый водой стакан.

– Утонут? – С надеждой спросил я.

– Нет. – Вздохнула бабушка. – Тараканы долго могу плавать, очень долго[80 - тараканы могу плавать под водой в течение 40 минут]. Живучие они…

Трамвай

– Ту-дух, ту-дух, ту-дух… – Зимний туман густеет, и из-под его сени, как из бездны, зыбкий и нечёткий даже вблизи, появляется трамвай. Он словно вылеплен из подтаявшего снега, неловок, угловат, но так непохож на своего меньшего собрата, который плющил колёсами гвозди и монетки на рельсах моего детства…

– Тирелим-трынь! – Глухие, заканчивающиеся ничем переливы, с которыми подъезжает к остановке трамвай, напоминают мне звоночек моего трёхколёсного велосипеда. Вагоновожатая в любое время серьёзна, и пристально наблюдает за тем, чтобы, как только она сдвинет рукоять электромотора, никто не остался на ступенях. Впрочем, всегда найдётся тот, кому интереснее проехать на подножке трамвая, нежели передавать монеты за уют вагона кондуктору. Такой, случается, расплачивается за проезд ушибом от падения, а то и вовсе поломанными рёбрами.

Снаружи трамвайчик выглядит, как игрушечный, а внутри он тот ещё щёголь! Стучит монисто зацепившихся за потолок рукоятей, похрустывает суставами шпал, как тапёр костяшками пальцев перед игрой. Неширокие наборные сидения из узких досок, пахнущие лаком и олифой, словно залиты мёдом, так, что, глядя на них, редкий малыш не лизнёт исподтишка, пока не видит никто. Если в трамвае мало пассажиров, то, бывает, вагоновожатый позволит постоять у кабины, а иногда даже и взойти вовнутрь, ступить одной ногой на ребристую резину ковра.

Такая удача выпадала не каждому, но мне – много чаще других. Давняя подруга матери, тётя Аня, управляла трамваем номер тринадцать, что ходил по нашей ветке. Она часто махала нам рукой через окошко, когда проезжала мимо, а иногда и колоколила в ответ. Тётя Аня была такой худенькой и невысокой, что казалась девочкой. Накрытый платком пышный пучок волос на голове и помада морковного цвета не делали её старше. Казалось, что настоящий водитель трамвая вышел, чтобы перевести тяжёлым ломом стрелку, а тётя Аня забежала, и катается запросто, без спросу, куда захочет.

В кабине трамвая, особенно привлекали свисающий откуда-то сверху толстый канат и штурвал. Эти, почти что корабельные снасти, тревожили воображение, и представлялось, что ты не в заснеженном городе, и не возвращаешься от бабушки или из гостей, а ведёшь судно к экватору в бурном океане. И, стоит пересечь его, как по праву сможешь «свистеть в ветер, плевать на палубу и носить серьгу в левом ухе». Белая пена вала по правую руку так и норовит сбить с курса, но ты знаешь, что ни за что нельзя подставлять борт корабля под удары вод, а, чтобы не потопить судно, надо непременно идти поперёк волны…

– Право руля! – Кричу я на весь трамвай и, ухватившись за ручку штурвала, кручу его, что есть сил, дабы спасти корабль и всех его пассажиров…