Муха

В дом на краю полустанка женщина заходить уже не хотела, но для очистки совести, чтобы убедить себя в том, что всё возможное сделано, направилась в его сторону.

«А после напьюсь ледяной воды из колодца, не опасаясь, наконец, простуды, и пойду, покуда хватит сил», – подумала она, и только лишь перехватила поудобнее швабру, чтобы та не мешала постучаться, как дверь сама отворилась ей навстречу, и мелкий некрасивый мужичонка, улыбаясь широко и радушно, прямо с порога пригласил зайти:

– А я смотрю, вы по домам шаровите[62 - шарить]! – Вместо приветствия проговорил он.

– Я.… я не шарила, я стучалась! – Обиделась женщина.

– Да, это так у нас называется, – Правильно истолковал огорчение незнакомки мужчина. – Только вы это зря.

– Чего?

– Зря так тихо стучались, говорю! У нас это не принято. Мало ли что ударилось, – дятел о притолку или косуля в дверь. Мы тут к гостям непривычные. Они у нас, ежели что, – все званые. Таких попред[63 - наперёд] поджидаем. С утра выходим, на дорогу глядим, заране[64 - заранее] радуемся. А по-другому никак, не до посиделок нам, окошко-то глазом не протрёшь. Хорошо, я тебя увидал, а то бы и меня не дозвалась. Тихая ты, мышь, и та громче в дом просится.

Заметив, что женщина покрепче ухватилась за швабру, собираясь уйти, мужичок упредил её:

– А куда это ты? Хоть и незваная, а всё гость. Темно уж, оставайся, переночуешь.

И, чтобы женщина вовсе одумалась, добавил:

– Не об тебе пекусь. Там, по дороге, как раз, гон у лис, помешаешь. Раздевайся, давай, чай пить время.

Под клеёнчатым, не по сезону, плащом, на женщине обнаружилось приличное серо-голубое шерстяное платье, а приятного стального цвета волосы, даже примятые платком, не требовали укладки.

У стола гостья сидела на краю табурета, всё ещё сжимая в руках швабру.

– Ты поставь-ка подругу свою в уголок, – Усмехнулся мужчина. – у нас этого добра навалом, да и не привыкли мы чужого брать. Где что оставишь, там уж и отыщется. Хоть в доме, хоть на улице. «Не тобой положено, не тебе и собирать!» – так у нас говорят. Только, гляжу я, не новая вещица-то, ношеная.

– Не новая, – согласилась женщина и вздохнула. – Сама не знаю, зачем я её…

– Украла, что ль? – С сомнением покосился мужичок.

– Да нет, дочка меня из дому погнала, сказала, мол, – уходи, ненавижу, всю жизнь мне испортила. Ну, а я надела, что под руку попалось, швабру схватила, в прихожей стояла, и бежать. Перед глазами красно всё, туманно. Мы у вокзала живём… жили, так я, едва увидала открытые двери, вошла в вагон… Долго ехала, а как кондуктор пристал с вопросами, тут уж и ссадили меня, денег-то не оказалось совсем.

– А куда ж ты ехала, к кому?

– Да ни к кому. Сперва просто так, без цели, подальше чтобы, а после решила, – выйду, где лес, зайду в самую глушь, сяду под дерево…

– И зачем?

– Чтобы потеряться, насовсем, чтобы не мешать дочке быть счастливой.

– Эх… глупые вы народ, бабы. Это что ж, из-за одной минуты всю жизнь под откос? – Хозяин дома погладил ладонью столешницу, сгоняя крошки в горсть, и сказал, – Значит так. Оставляю тебя у себя жить, за хозяйку. Места хватит. Мужик я хотя и женатый, да одинокий.

– Как это? – Удивилась женщина.

– Ушла от меня супруга, уж годков пять, как съехала. Не нравится ей тут, в город захотела. Там теперь обитает.

– А это удобно?

– Ты про что? У неё там ванная, туалет тёплый…

– Мне! Если я тут, у вас останусь, будет ли это удобно?

– А чего ж! В хате три комнаты, в одной, значит, я, вторая твоей будет, а в третьей будем чаи гонять с тобой по вечерам. Всё веселее! Я ж тебя не полюбовницей к себе зову, а как бы сестрой.

– Странно это всё, да и совестно… – засомневалась женщина.

– А по зиме, зверьё в чаще шваброй ентой пугать, не совестно? Те, вон, друг дружку от водопоя да от тепла не гонят, теснятся один к другому, а мы-то, чай…

Далёкий от города полустанок. Пять дворов по обе стороны железной дороги. Ребра шпал отбиты запущенным катаром вагонов. Частая смена часовых поясов почти сгубила их, но нет в том большой беды, бывают и поболе.

…Умение вовремя услышать собственную душу – не это ли называют совестью?..

Слепой снег

Снег, ослеплённый нежданным ярким светом солнца, шёл, не разбирая дороги, сам не зная куда.

Деревья, игриво оглядываясь по сторонам, шевелили пальчиками, обтянутыми ажурными сверкающими перчатками инея.

Взбив, как вышло, поношенную перину пуха, расставив немного перья и пёрышки, воробей дремал. Солнце, которого не видали в этих краях довольно давно, вспомнило, наконец, про существование сего глухого угла. Отгородившись от зимы ветками сосны, воробыш[65 - воробей] грелся, внимая с жадностию тому теплу, на которое было способно солнышко, и грезил о лете, когда от жары, хоть в омут, хоть в силок.

Снег, спохватившись вдруг, втянул голову в плечи облака и обмяк, примолк, не зная, куда себя деть. Солнышку тоже надоело тратиться за зря, а следом и деревья поспешили убрать праздничные наряды до нескорых мнимых лучших времён.

По-змеиному замещая пустоту, медленно, изгиб за изгибом, холод заполнял собой всё пространство. Воробей с надеждой глянул в небо, но не увидал там ничего, кроме вздымающегося серыми стальными кольцами сумрака. Озноб принялся мять птицу неухоженными, покрытыми цыпками пальцами. Воробышек знал, что, если прямо теперь ему не удастся покушать, – хотя чего-нибудь! – то ничем хорошим это не закончится. Дрожь скоро перейдёт в лихорадку, он обессилеет, и окоченеет насовсем. Воробей видел, как это бывает.

К счастью, он вспомнил, что где-то тут поблизости лежит хлебная корочка. Солнце наверняка успело размять её тёплой ладонью… Пролетев наобум влево, метнувшись вправо, на дне неглубокого сугроба воробей заметил то, что искал. Кинувшись к сухому, но сохранившему аромат, хлебному кусочку, от радости даже не обратил внимания на до крови оцарапанную о снег пятку. С наслаждением вдохнув обветренный сытный запах, воробей попробовал отщипнуть от него, но увы. Мороз и ветер, спорые на расправу, обратили из без того жёсткую корку в камень.

Воробей истерически чирикнул, и шлёпнулся с подкосившихся, враз обмякших ног. Он живо представил вместо себя, упруго листающего крыльями солнечные дни, нечто серое, блёклое, до чего не дотронется даже голодная кошка. Голова его закружилась… Но ничто не бывает напрасным, – ни надежды, не страхи. Оказавшийся неподалёку поползень, думал скорее, чем летал. Перехватив обращённую к небу жалобу, не истратив ни мгновения жизни на нерешительность, он опустился подле воробья, в несколько ударов сокрушил смёрзшийся хлебный комочек, и исчез.

Нам одинаково неведомы пути добра и злобы. Бывает, посулы блага часто оборачиваются во вред, иногда случается иначе, но главное – научиться не растоптать в себе порыв, и отозваться: на писк птенца или младенца, на скорбный взгляд старика или просьбу в ответной улыбке… И вовремя подать руку, даже если всего-то нужно, что перевести через дорогу зимы, ослепший от яркого солнечного света, снег.

Рождество

Печь дождалась, покуда в доме все уснут, и, поглядывая на празднично наряженную сосну под окном, начала хрустеть вафлями бересты, карамелью дров, и при этом так щёлкала пальцами и постукивала чугунной пяткой дверцы поддувала, подпевая себе низким грудным голосом, что поневоле перебудила хозяев. И только младенец в люльке, да кошка, примостившаяся у него в ногах, убаюканные диковатым уютным пением печи, спали столь глубоко и безмятежно, как никогда раньше. И снилось им…

Что рассвет наспех переписывает акварель неба, и ему отчего-то непременно надо поспеть к утру.

И как одна синица гонит прочь другую от обронённой в сугроб крошки. Пугает объятиями распростёртых в вполсилы крыл, отталкивает вздымающейся грудью, да так, что даже опрокидывает её навзничь. Но, лишь только дело оказалось сделано, не притронулась к угощению, а предложила его воробью, который подошёл поглядеть, из-за чего спор. А, чтобы можно было верно её понять, пододвинула крошку к нему ближе. Бери, мол, не жалко.

В том же глубоком, как сугробы, сне, – заметно утомлённый лес сомкнул кисти ветвей, положив их на круглые колени поляны. И, листая позабытую тетрадь осени, отыскивая наставленье, из чего и как печётся сдобный пирог, шуршат страницами листвы птицы. Они звали на помощь и белку, но та отказалась, манерно расслабив коготки, сославшись на хлопоты, хотя обещала, что в случае, если рецепт найдётся, поделится орехами, дабы пирог был и вправду похож на пирог.

– Но вообще, я б не старалась понапрасну, – заметила белка, – вы помните хотя одно Рождество, когда бы вас не попотчевали ничем!? К чему усердствовать?

Поникшая, седая от снега ветка, с укоризной покачала головой ей в ответ, но, отвыкшая говорить без побуждения ветра, так и не произнесла ничего вслух, а лишь громко подумала о том, что, даже рассчитывая на подношение, нужно быть готовым отдарить чем-то в ответ, пусть невеликим, но сердечным. Белка может остаться на виду, не отвлекаясь от дел, птица не упорхнёт поспешно, нарочно замешкавшись, одарит красноречивым взором олень… Да, мало ли! Благодарному достанет и того.

Печь, распалившись и разойдясь так, что уже вовсе перестала стесняться хозяев, по-прежнему пела, а лес за стеной скрипел неровными, белыми от снега зубами, предвкушая праздничное застолье. Даже те, которые были давно уж сточены жизнью, пеньки, – ощущали подле себя некую сладость, терпкий вздох чуда, о коем грезили от Рождества к Рождеству.

Украшая себя мишурой чертополоха и всполохами соцветий укропа с обсохшей пенкой снега на губах, листовые деревья подтрунивали игляных[66 - хвойные], а те, набирая снега больше, чем могли удержать, кидались невесомыми хрупкими комьями, хохоча на всю округу. И никто не замечал, что Рождество давно уж тут, подле, и, по обыкновению, не удалось разглядеть никому, – откуда оно явилось и когда…