Муха

Ястреб – игрок, одержим, но удачлив, от того ли, что вдумчиво рассчитывает каждый взмах, или из-за другого чего – нам не понять. Его вдох растянут сам по себе, как над землёй, и они подолгу парят, меняя друг друга. А уж озябнет когда, спешит в гнездо, под тёплый бок нарочито сварливой супруги.

– Где тебя носило? – Допытывается она.

– Да я ж, так ты ж… – Растерянно оправдывается ястреб, ибо однолюб, и вся жизнь у неё на глазах, – и падения, и взлёты, и там, в вышине, где кажется, что он совсем один.

Стеклянные от мороза сизые шарики винограда лопаются под ногой. Сопротивляются недолго, так что трещат их мелкие хрупки кости, а потом распадаются вдребезги, как холодные, утомлённые, пустые сердца.

Вода в старом зарастающем колодце затаскана, заношена, но в мутном облаке серой её взвеси блестит нечто, – нежно и беззащитно. То стройный стан белого стебелька и зачёсанный надвое, на пробор, листочек. Его можно было бы скинуть в снег, как ненужный сор… Да жаль жизни, ох как жаль!

– Это кто?

– Пока неясно. Вырастет, поглядим!

Божья коровка, после недолгой передышки, вновь принимается за своё. Сопереживая, сострадая тщетности упорства, я подхожу, чтобы пересадить жучка на окно. Пусть любуется. Ему много надо успеть, и всего-то за один год[30 - божьи коровки, кокцинелли?ды (лат. Coccinellidae), – семейство жуков, живут 1 год]…

Жизни волшебство

Свиристели хлопочут над южной вышивкой, рядами белых и жёлтых нитей, длинными строчками чёрного мулине[31 - сорт хлопчатобумажных ниток для вышивания]. То расправят, накинут на плечи, дабы посмотреть, как оно выходит, то сложат гармошкой веера.

Взбираясь на куст калины, грузные дятлы неожидаемо несолидно верещат фистулой[32 - свирель], и бегут, словно их гонит кто, пощипывая за пятки.

Презрев земные объятия, синица стоит на боку, вровень с горизонтом. Тук[33 - сало], вынесенный на мороз – тому причиной, голод – способ, доставляющий сил держать себя в руках, манкируя удобством. Войдя в раж, в охотку, синица понемногу теряет птичий облик. Она вгрызается в белый, неповинный ни в чём кус, терзает и треплет его по-волчьи, из стороны в сторону, вырывая крупные комки.

Воробьи, привыкшие к иному нраву соседки, смелО под сень ветвей сосны. Вооружившись её иглами, но не отыскав в себе духу подойти ближе, они невнятно судачат, не решаясь никак: верить или не верить своим глазам.

Прозрачная, без пыли насекомых, влага воздуха, свалявшись в облако тумана, льётся по холодным стенам стволов, делая их рыхлыми, слезливыми, беззащитными. Скоро становится мокрой и неустойчивой жёлто-коричневая дорожка листвы. Она гонит от себя, не желая портить незавершённой отстранённости, неопределённого, лишённого какого-либо значения, устремления вдаль. Надуманной сложности своей, и столь очевидной простоты, которая заключена в том, что за повседневностью забывается само волшебство жизни. Выдувая мыльные пузыри своего эго[34 - та часть человеческой личности, которая осознается как Я и находится в контакте с окружающим миром посредством восприятия], мы путаем существующее на самом деле с вымыслом, тогда, когда и надо только, что отступить в сторону, чуть, радоваться и смотреть.

– Чего ждёшь ты, от окружающих тебя?

– Да, пожалуй, что малого.

– И насколько это оно малО?

– Пусть, завидев меня, никто не бежит прочь, но скажут: «Не тревожьтесь, это всего лишь он…»

Кабы не зима…

Соседский кашель играет сном, как мячом:

– Бу-бух! – и парение дремоты бьётся о стену бесконечной инфлюэнцы, что берёт своё начало у берегов осенних луж, а заканчивается прямо по середине весеннего половодья.

Метель настилала простыни, одну за одной. Она торопилась, чтобы успеть разложить все не от того, что была небрежна, но потому, как ночь обещала накрахмалить их настом.

Зима целомудренна, и вблизи себя содержит всё в чистоте, употребляя[35 - использовать] для того все возможности, лишь бы полюбоваться собой подольше! Сдувая снежную пыль с оцарапанных зеркал озёр и рек, вертится подле, не ведая про то, что золотые рыбки в пруду похожи на любимые июлем маковые цветы… Не узнать зиме и о том, как прекрасны они в своих сияющих, подбитых красным атласом парео[36 - прямоугольный отрез ткани, подвязываемый на бёдрах в виде юбки]… Не рассмотреть сквозь толстое ледяное стекло, как грациозно обмахиваются рыбки податливыми веерами хвостов… Свысока оглядывают окружение, лениво и неделикатно позёвывают в пространство… Да и кто им скажет поперёк? Не личинки ли комаров, косоглазо пугающиеся самим себе, не оса ль, замочившая крылья?

Зима не столь сурова, как о ней говорят. Несчастье быть собой, она прячет за дотошностью, и до середины апреля сквозит, перебегая от одного последнего сугроба к другому. И только убедившись в том, что все прошлогодние листы надежно прошиты острыми иглами листьев пролеска[37 - Scilla cernua], как зевает, наконец, и, утомленная долгой работой, убаюканная мерным покачиванием многочисленных птичьих колыбелей, закрывает дверь в свою прохладную опочивальню.

И тут уж солнце принимается поправлять шапку на мокром пне, – чувственно, нежно, а мышь спешит к соседке через грядку, оставляя неглубокие напёрстки следов в вязкой ещё грязи. Ноет сбитое колено кочки на дороге, но ласкова ближняя звёздочка, отыщется у неё час, дабы утешить и её.

Весна – это нечто, сотворённое в срок, достаточный для испарения росы с нитки травинки первым лучом рассвета, а зима – дело долгое и неблагодарное. Радость встречи с нею, обидно скоро сменяется ожиданием исхода[38 - окончание].

…Берёзовая кора в печи ломает пальцы, стеная о своей судьбе, и едва успевает рассудить про «чтобы было с нею, кабы не зима» …

Мечты и мачты

Тесто облаков так славно подошло, что уж, кажется, его некуда было деть, а оно всё пухло и пухло, наплывая на крыши домов, пачкая корабельные сосны, что уже воображали себя мачтами, и подставляя худые, обгоревшие на солнце щёки ветру, нежились, представляя, как им будет там, в морской пене, да на солёном сквозняке.

Неподалёку от сосны росла вишня. Ещё ягодой её привезли из небольшого сада, разбитого рядом с берегом моря, в золотистой ивовой корзинке, как подарок маленькой белокурой малышке, которая очень уж любила покушать вишен. Девочка очень обрадовалась угощению, а когда на дне корзинки осталась последняя ягодка, она, к удивлению матери, не стала её есть, а вместо того, положила в карман передника и отпросилась гулять во двор. Через окно было видно, как девочка возится в земле своей детской лопаточкой подле забора.

Если бы мать не оказалась сильно занята хозяйством, она бы услышала, как, выудив из кармана вишенку, девочка разговаривает с нею и гладит по румяным щёчкам:

– Ягодка, взрослые говорят, что вишни у нас не растут, но ты такая вкусная, такая сладкая, и я бы очень хотела, чтобы у тебя получилось то, что не выходит у других. И я обещаю, что буду радоваться каждой из твоих деток, даже если это будет одна-единственная ягода!

Прошёл год, прошёл ещё один, девочка росла, не отставала от неё и вишенка. На третий год мама девочки заметила, наконец, деревце, и очень удивилась такому чуду. А на четвёртый…

Неким утром, распахнув окошко, девочка почувствовала незнакомый аромат, который скоро заполнил комнату. Выглянув в сад, она увидела, что её вишенка уже не просто тонкий прутик с листочками, не подросток, нескладный и неловкий, но невеста, в нежном платье из множества цветов. Девочка выбежала полюбоваться деревцем, гладила ствол, щебетала ему, как маленькая птичка, ласковые слова, и вечером заснула совершенно счастливой.

Поздним вечером, разругавшись с роднёй, повинуясь минутному порыву, ветер сильно хлопнул дверью, и вишенка, вздрогнув от неожиданности, выронила из слабых своих рук все цветочки.

И когда девочка, что проснулась чуть свет, чтобы подольше полюбоваться своей подружкой, а, выйдя из дому, ступила ногой на ковер из лепестков, то горько расплакалась. Отец девчушки уже побежал было за топором, дабы изгнать прочь причину слёз своей дочурки, и саму память о ней, но малышка попросила не губить дерево, а подождать ещё немного:

– Оно ведь никому не мешает! – Сказала она, и пошла, чтобы утешить, да успокоить свою вишенку.

– Не плачь, моя хорошая, – Уговаривала девочка. – Даже если не будет ни одной ягодки, я всё равно буду любить тебя и беречь. И, знаешь, давай-ка я буду приходить и читать тебе сказки, каждый день!

Мелькнул цветастым платком май, кое-как управился с делами июнь, и вот к середине июля, когда девочка, по обыкновению прихватив из дома книжку, направилась к вишенке, то заметила между листочков что-то странное.

– Может, жучок забрался на моё деревце? – Спросила себя девочка. – Если он не причинит вреда, то пусть живёт, будет веселее… – Решила она, но, подойдя ближе, поняла, что на тонком стебле черенка зреет крошечная, чуть больше косточки, ягодка. Одна её щёчка была ещё совсем-совсем зелёная, а на другой проступало едва заметное пятно румянца.

Всё произошло совершенно неожиданно и незаметно. Судя по всему, перед тем, как ветер повёл себя столь грубо и неосмотрительно, в гости к вишенке залетал шмель, и успел потрепать за чубчик один из цветков.

Как бы там ни было, девочка, ровно как и обещала, очень радовалась ягодке. Но не могла даже представить, что на следующий год их будет уже пять, а через два, крепкими сладкими горошинами окажется усыпано всё деревце. Ягод стало так много, что хватало и девочке, и птицам, которые не видали в здешних краях таких вкусных и сладких плодов.

…Славно подошло тесто облаков, кажется даже, что уже чересчур, а оно всё пузырилось и пенилось, измарав корабельные сосны, что давно уже воображали себя мачтами, и, подставляя задубевшие на солнце щёки ветру, мечтали о солёном сквозняке. Вишня, эта странная и необычная гостья с берега моря, что с некоторых пор обосновалась неподалёку, конечно же давно поведала соснам про то, что времена нынче не те, и что не идут уж сосны на мачты, которые мастерят теперь люди. Но… вышло ж у вишенки вырасти там, где никто не ожидал, так отчего же соснам не грезить той прекрасной жизнью, в упорном неподчинении ветру и волне. Неужто лучше думать о том, когда и как тебя пустят на дрова?..

Домашний адрес

– Вымой пол! Неприлично оставлять после себя грязь!

– Не буду! Ни за что! Мне противно, я ничего не желаю больше делать в этой комнате! Она теперь не наша! Мы в ней больше не живём!

Я топаю ногой, хлопаю дверью, выскакиваю на улицу и прячусь за дубом, утыкаясь носом в собственноручно сделанную надпись на кем-то, не мной стёсанном, гладком участке коры. Слово было вполне обыденным для непосвящённых, – слон[39 - Соловецкий лагерь особого назначения], но, написанное собственной кровью, добытой из специально содранного для этой цели колена, оно звучало и выглядело непросто. Дождавшись, пока мать выйдет поговорить с грузчиками, пробегаю по длинному коридору и возвращаюсь в нашу комнату.

Сколько раз я пытался вымыть заставленный вещами пол… Просвет между диваном родителей и моей кроватью – всего каких-то десять сантиметров, но мать требовала, чтобы я не размазывал грязь по ручью этого пространства, а поднимал каждый предмет, и протирал под ним. Ну, не мучение ли?!

Лишённая домашней утвари, комната выглядела жалкой и неухоженной. Впрочем, она была всегда такою, как и любое помещение нашей коммунальной квартиры. Болезненные ключицы труб отопления, худые, сильно выступающие рёбра радиатора, продавленные колёсиками пианино половицы, следы дроби в углу на уровне моей головы и смачное пятно перебродивших пивных дрожжей над тем местом, где раньше стоял письменный стол. С потолка грушей свисала на проводе лампа накаливания, над оконным проёмом, рядом с изломанной гвоздём штукатуркой, дымком мерцала паутинка. И.… никаких признаков, что мы тут жили… были когда-то.

– Вот видишь, как ты недобросовестно вытирал пыль за карнизом! – Упрекнула меня мать. Я не слышал, как она зашла, и вздрогнул от неожиданности. И почему она так невовремя? А если я хотел побыть один?