Муха

В тот миг я ощутил то, что описывают, как уходящую из-под ног землю. Совсем недавно я горевал о своём эгоизме и вот, опять!? Я чувствовал, как неотвратимо сиротею, как делаюсь совершенно лишним, посторонним, чужим. Я не был против отдать девчонке своих родителей, и был бы рад поделиться с нею двумя полками из трёх своей тумбочки в углу комнаты коммунальной квартиры. Но мне хотелось самому, чтобы сам, по доброй воле, а не насильно, когда отнимают за просто так.

Учитель крепко сжал моё, загудевшее от невыказанного несчастья плечо, и легонько подтолкнул к отцу:

– Вам есть о ком заботиться, у вас такой замечательный сын.

– Но мы всегда хотели девочку, – Вырвалось у матери. – И это шанс…

– У Светланы есть бабушка. – Перебил учитель. – Мы вызовем её телеграммой.

В школу Ельмичка больше не пришла. После похорон, бабушка увезла её к себе в другой город

Когда наступило следующее воскресенье, осторожно, чтобы не разбудить родителей, я встал с кровати, оделся и вышел. Заглянув в кухню, увидел бидон. Вымытый и перевёрнутый вверх дном, он стоял в ожидании молока, но мне отчего-то было брезгливо дотронуться до него. Я вышел из квартиры, не особо заботясь о том, насколько громко хлопнет за моей спиной дверь. Мне хотелось поскорее понять, – кто из нас двоих изменился больше, я или город. Я не стремился к одиночеству, мне просто хотелось побыть одному.

Вечером того же дня, засыпая, я слушал, как в кухне возмущённая мать говорит мужу о том, что «его сын», впервые за шесть лет, не принёс в дом молока, и, обычно молчаливый, отец, впервые за много лет ответил жене, проговорив что-то вроде: «Я люблю тебя намного сильнее, чем ты этого заслуживаешь». Напуганный происходящим, я лежал с открытыми глазами, и представлял, как некогда весёлый бидончик покрывается липкой кухонной пылью, и его, чтобы не мешался, убирают сперва под раковину, а после уносят в сарай, или вовсе – отдают старьёвщику. Я отчего-то понял, что именно так оно всё и будет, а после расплакался, прикрыв голову подушкой. Горько и безутешно, как маленький.

Свой

– Каррочка[22 - дорогая], не урони малышку! – Улыбаюсь я, обращаясь к молодой цыганке, лишь только забравшись в вагон трамвая. Та дремлет, привалившись к окну, узел её головного платка свернуло на сторону, и теперь он, на манер подушки, дарует юной матери тот покой, которого, судя по всему, она была лишена уже не одну ночь. Кроха, что сидела у неё на руках, давно уж сползла почти до пола, цепляясь ручонками за складки цветастой юбки.

Цыганка не сразу слышит меня, а пробудившись, испуганно прижимает ребёнка к сердцу и, не отыскав в моём облике примеси родной крови, испытывает некое беспокойство:

– Откуда знаешь язык? Ты, вроде, не из наших. – Вопрошает она, ухватисто привлекая ребёнка к себе и, сдвинув кофточку с груди, принимается кормить.

Старушка, что сидит напротив, смачно плюёт на пол, и, толкая меня грузным задом, поднимается с места, нависая над молодухой:

– Фу! Срамота-то какая! На людях! Эх ты!

Я отстраняю женщину и замечаю:

– Что ж в этом нехорошего? Малышка проголодалась, а вот плеваться на пол – это, действительно, свинство!

– Что-о?! – Взвилась старуха. – По всему видать, ты ейный хахель, вот и вступаешься за чумазую!

– Вы, бабушка, будете так злиться, у вас удар случиться, или остановку свою проедете. – Вкрадчиво отвечаю я старушке, и пристально, гаденько так гляжу ей при этом в глаза.

Бабка пугается, и, прижав к толстому животу сумку, пятится к выходу.

Цыганка смеётся ей вслед, сверкая золотой коронкой.

– Нет, ты наш, вроде, или как?

Вместо ответа, я подсаживаюсь рядом, и интересуюсь:

– Сама-то, куда едешь?

– Дочку к врачу везу.

– Это хорошо. – Хвалю её я, а так как до детской поликлиники ещё далеко, решаю рассказать о том, что меня связывает с кочевым народом.

– Когда я был ещё ребёнком, родители, выводя на прогулку, каждый раз стращали: «Со двора ни ногой, а то цыгане украдут, выучат петь и будешь ходить с ними на цепи, как медведь!» Я много раз видел людей в весёлых пёстрых одеждах, которые ходят по рынку, разговаривают на непонятном языке, лузгают подсолнухи. Цыгане вызывали во мне неподдельный искренний интерес, и представлялись скорее отставшими от шапито цирковыми, чем разбойниками, которые крадут чужих младенцев. Но, напуганный родителями, я, сломя голову, бежал домой и закрывал входную дверь на все замки, едва завидев, что во двор заходит кто-то чужой.

В ту пору минуло мне пять лет, не больше, и не помню уж зачем, да почему, но на несколько дней я остался жить у бабушки, маминой мамы. Её дом был не слишком далеко от нашего, но, всё же, в другом районе города. В первый же день, накормив завтраком, бабушка подвела меня к окошку и показала на палисадник:

– Видишь, – песочница, лавочка, цветы, вот там можешь поиграть. К обеду я тебя позову.

Обычно меня выводили из подъезда за руку, нынче же я вышел совершенно один, и, гордый своею самостоятельностью, перешёл неширокую дорожку от порога до палисадника, где занялся своими ребячьими делами: строил дорогу с подземными туннелями, развозил по углам деревянного короба песочницы полные кузова песка… Я играл, совершенно не обращая внимания на то, что происходит вокруг. В бабушкином дворе песок был чище и крупнее, чем в нашем, в нём не попадались горелые спички и пробковые кругляши из-под крышек лимонада, да и кошками он тоже не пах. В какой-то момент я зачем-то поднял голову, и предательский холодок страха тонким ручейком побежал по спине. Из-за угла дома показалось несколько женщин цыганской наружности. Было очевидно, что они направляются в мою сторону. Бросив любимый грузовичок с жёлтым кузовом и красным рулём в голубой кабине на произвол судьбы, я, что было духу, помчался к подъезду. Но не добежал. Почти у самого порога меня настиг мотоциклист. По рассказам соседей, тот сшиб меня наземь, испугался, затормозил, и, задев порог дома, откатился назад, переехав мою ногу.

Бедная бабушка, которая в это время как раз собиралась позвать меня обедать, видела весь этот кошмар через окно, но первой подоспела не она, а одна из цыганок. Крупная, статная женщина легко подхватила меня на руки и понесла. Сил, чтобы вырваться, у меня не было, но хорошо помню, как подумалось тогда: «Ну, вот, так-таки и украли…»

Безвольно, как бельё на верёвочке, я повис на руках этой женщины, но к моему великому изумлению, цыганка направлялась не в дремучие леса, прятаться в одной из сотен кибиток, где нас никто никогда не найдёт, а в квартиру бабушки. Столкнувшись в дверях, они назвали друг друга по имени-отчеству. Цыганка помогла бабушке уложить меня на сундук в прихожей и что-то шепнула ей на ушко, они посмеялись обе и … я вдруг заснул. Проснулся лишь наутро, лёжа в своей кровати, раздетый, к тому же, нога, вымазанная зелёнкой в двух местах, почти не болела.

Наливая мне чаю, бабушка поинтересовалась:

– Ну, и чего ты их так испугался?

– А зачем они приходили? – Вместо ответа спросил я.

– Да, шила я раньше, какие-никакие лоскуты остались, вон, три сундука стоят, что их, солить? А то и пирожков ребятишкам их передам. Бери-ка вон, специально для тебя оставила.

– С рисом и яйцами?!

– С рисом, с рисом! – Усмехнулась бабушка. – Кушай.

…Цыганка слушала мой рассказ, и с улыбкой глядела на своё спящее, утомившееся наконец, дитя. Заметив через окошко нужную остановку, я встал и, перед тем как уйти, склонился, чтобы осторожно погладить ребёнка по волосам, а уже со ступенек трамвая, обернулся к цыганке:

– А так-то я – да, свой. Прабабка, по отцу, как оказалось, была цыганкой. Прадед, ямщик, как увидал её, – полюбил, увёз из табора, и всю жизнь опасался, что родные приедут за ней, чтобы вернуть назад. Тем запугали детей своих, да внуков, ну и правнуков зацепило.

Вагон трамвая увозил моих случайных знакомых, а я всё стоял с поднятой рукой, и от всего сердца желал им того, что мог:

– Будь счастлива, каррочка, будь здорова…

И на самом повороте увидел, как она машет мне в ответ.

День

Обшитое стеклярусом утро сияло робко и радостно, как юная невеста. Свеча месяца теплилась ещё, звёзды, обронённые в траву, хрустели под ногами, а она-таки шла, обратив взор навстречу новому. Волновавший озноб бодрил в одночасье, но поступь её была верна и мЕрна, как весенняя бесконечная капель, что умолкает, лишь когда ей на смену, заполняя собой всё эхо, обволакивает пространство птичья песнь.

Сорвав те стыдливые покровы, рассвет смеялся над ожиданиями, студил[23 - осуждать] и мучил, учил мириться с тем, что имеется, не приукрашивая, не возвеличивая, не угождая излишне.

Скоро пресытившись игрой кристаллов, солнце прибрало до следующего раза всё, чем нарочно приукрашает себя первая пора дня.

– Негоже даровать сразу, что имеешь. Оставляй что-то и для себя, – Учило оно день. – Не для корысти, но лишь чтобы сохранить себя цельным[24 - лишенный раздвоенности]. А там уж обязательно отыщется нечто, чем сможешь поделиться впредь.

Стаявший иней обратился паром, и устремился к облаку. День казался чист и прост. Сменяя один вдох другим и шагом шаг, он был хорош самым случаем[25 - факт], в котором оказался главным действующим лицом.

– День-день-динь, – звенят хрустальные колокольчики дня под дугой небосвода.

– Шибко едет.