Муха

– То ли спешит куда…

– Или весело ему.

– А чего веселиться-то, поди разбери.

Глупость

Венера неизменна. Её можно видеть и ночью, и по правую или по левую руку солнца днём, однако по утрам, перебирая хрустальными лучами лап, словно осторожный паучок, она прячется в паутине кроны ближайшего дерева.

Солнечный диск, поднявшись неловко, ранит пальчик, да так сильно, что брызжет повсюду, измарав белоснежные, развешанные к утру салфетки облаков.

Если склонить голову вправо, то покажется, что деревья растут вбок, а если посмотреть с другой стороны, прямо, то снизу вверх. Но, как не вертись, тянутся они к солнцу.

Пальчики тонких веток стучат кастаньетами, лоснятся матовым лаком бус, а лакомы, как карандаши жжёного сахару. Дразнят, манят, мнут последний плат жухлого листочка, да мнят об себе, извлекая из возвышенного положения не радения пользу, но гордыни грех. И с чего бы им вдруг? Вздохни на минуту ветер, и заледенеют так, что проберёт аж до самого сердца.

Засахаренный инеем, заготовленный на зиму виноград залежался под стеклянной витриной рассвета. Вот он – подходи и ешь, а кажется, что не нужен никому, пока стайка свиристелей не взмахнёт пёстрым рукавом. И нет уж после ни семян, не ягод. Тянут пухлые шеи, лениво обирая последнее, – не поспеть за ними синицам да белкам.

Холодно, треск неподалёку. То дятел обрывает прорезные деревянные пуговки с тесного сюртука дуба, одну за одной, одну за одной. Платье давно ему мало, не в пору, да не тот выбран час, чтобы переодеться к зиме. Тут бы дождать, что метель сердобольна накинет поверх тёплое нежное кружево… Да как же можно, коли уж зябко так!

Но у кого-то хватит духу, чтобы об эту самую пору взойти в лес, шагая весело и важно, да согнать оленя из тёплой заёрзанной ниши под кустом, а белку – с ветки в сугроб, и порадоваться о той встрече, но не погоревать после про глупость свою, греясь ввечеру у тёплой печи.

Воздух густеет, и Венера, перебирая хрустальными лучами лап, словно осторожный паучок, вновь выбирается из-под ближайшего дерева. Неужто и впрямь всё время была тут!..

Загадка

– Пора спать! – Говорит бабушка, после чего у меня окончательно портится настроение. И, хотя, ещё задолго до этих слов, я с неодобрением слежу за тем, как она достаёт из сундука перину, подушку, одеяло, и, в общем, понимаю, к чему всё идёт, каждый раз ещё остаётся крошечная надежда на то, что, за разговорами и чтением, обо мне позабудут, и уложат немного позже условленного срока.

– Бабуль, а, может, ещё не пора? – Хитрю я.

– Умеешь разбирать по часам? – Строго спрашивает дед.

Я морщу нос и молчу.

– А ну-ка, подойди сюда. – Подзывает он, и я, не смея ослушаться, приближаюсь. – Видишь, большая стрелка около двенадцати, а маленькая почти на девяти?

– Вижу. – Шепчу я.

– Когда они обе будут точно напротив этих чисел, часы пробьют девять вечера, а это будет означать, что настало время идти в постель.

Дед сидит в своём кресле. В него не разрешается запрыгнуть даже кошке, а что уж говорить про меня, неслуха и непоседу. У деда в шифоньере висит тяжёлый от приколотых, да прикрученных орденов и медалей пиджак, а в неглубокой нише прихожей, за занавеской – длинная, до полу, брезентовая плащ-палатка. В ней дед пришёл домой с войны, и в ней же в любой дождь уходит гулять. Заметив, как при виде плащ-палатки сияют мои глаза, бабушка сшила мне похожую, без рукавов, с прорезями для рук и капюшоном, но та, что у деда, всё равно лучше.

Бабушка желает мне спокойной ночи, а суровый неразговорчивый дед роняет коротко: «Если быстро заснёшь, то завтра пойдём в Кагановича[26 - парк культуры и отдыха в Воронеже до 1953 года]».

И тут уж – жмуришься изо всех сил! Но сон, как на зло, всё нейдёт никак. Глаза распахиваются сами собой, и ты разглядываешь узоры на потолке, нарисованные по лекалу ажурных гардин, и они кажутся то оленями, то цветами, то бегущими по цветам оленями. Изредка рисунок портит отсвет фар на потолке. Он словно ищет там что-то, но не отыскав, недовольно урчит мотором за окном, пусто хлопает железною дверью, и теряется в темноте.

Я засыпаю совершенно нечаянно. Не желая того ни капли, веки незаметно делаются такими же липкими, как яблочное повидло в бабушкиных пирожках, и их уже ни за что не открыть. И почему никогда не угадаешь, в котором из них какая начинка?

– Ну, зачем ты копаешься, бери тот, что на тебя смотрит!

– А как тут разберёшь, если все они на одно лицо?!

Хочется с капустой, но там мясо, а коли задумаешь съесть три одинаковых, то попадаются или с повидлом, или с картошкой, или с рисом и яйцами. Загадка…

Мне снится морозное кружево лесной дорожки. В такт перестукам вагонов взявшегося ниоткуда «мягкого[27 - мягкий вагон пассажирского поезда]», бегут косули. Испугавшись чего-то, они кричат так жалобно, обиженно, по-пёсьи. Обмеливши о снег подштанники, свернул с тропинки олень, дабы перевести дух и вернуть себе достойный вид.

Тут же, суетливые свиристели по очереди выбирают виноградины из хрустальной, морозом деланной вазы. Отыскав одну, расположившись чинно неподалёку, разрешают себе отведать ягодку. Да не глотают всю разом, как простолюдины, но, даже самую малую толику, вкушают деликатно, в два-три приёма, и после оботрутся салфеточкой, промокнув уголки губ.

Сокрушаясь о прерванной трапезе, из самой середины лианы[28 - виноград – лиановые], жалко голося, взлетают большие дятлы. Облачившись к завтраку в атласные зелёные халаты, завидев посторонних, они бегут. В их планы не входило делить с кем-либо тихое, мирное утро.

Сквозь сон пахнет пирогами, и я слышу сиплый смех деда:

– Вот соня. Вечером не уложишь, утром не разбудишь!

Бабушка просит его быть потише, чтобы «не разбудить ребёнка», но ребёнок уже проснулся и кричит, что есть мочи:

– А в парк!? Я же спал!!!

– Ну, коли спал, куда деваться, – Прячет улыбку дед. – Раз обещал, значит сходим.

Мимо колонн, скульптур и фонарей в виде огромных ландышей, мы солидно прогуливаемся по бесконечным аллеям, каждый думая о своём. Проходя мимо каменной урны с тремя касками, что лежат подле, неизменно долго стоим, не проронив ни слова. Я кладу к арке братской могилы одуванчики, и мы идём дальше. В сущности, дед редко снисходит до разговоров со мной, но гораздо важнее то, про что он при мне молчит.

К нашему возвращению бабушка накрывает на стол, и мы обедаем. Против обыкновения, я не копаюсь, а беру из горки с пирожками те, что ближе. Честно, я совсем не стараюсь, но отчего-то мне попадаются с одним только мясом. И как это у неё так выходит? Загадка…

Своим умом

У всех на виду, в самом центре овального стола пня, на белой скатерти инея, веткой коралла сияло недостроенное гнездо ос. Сделанное будто из серого картона, очищенное ото льда, оно напоминало початый обломок подсолнуха, из-за чего выглядело несчастным и брошенным. Каждый, кто находил его, стыдливо отводил взгляд. Как знать, отчего оно пусто, и по добру ли по здорову покинуто?

Некая синицы присела рядом из любопытства, и по той же причине заглянула в него одним глазом. Заметив несколько запечатанных сот, захлопала крыльями по бокам, и, сокрушаясь, полетела разносить по лесу грустную весть о кинутых на произвол судьбы детях. Впрочем, так ли это на самом деле, иль соты наполнены позаимствованным у пчёл мёдом, либо другим каким провиантом, было доподлинно неизвестно.

Многие, приняв на веру искренность беспокойства синицы, взялись осуждать ос за нерадение и невнимательность, усердствуя при этом сверх меры. Но разбираться в причинах произошедшего, истратив на то время своей жизни, не приходило на ум никому.

– А зачем? Коли оно всё ясно и так! – Успокаивали свою совесть многие перед иными.

Одна лишь белка не желала жить чужим умом, и повстречав синицу на перекрестье веток, расспросила хорошенько дорогу к гнезду, да направилась туда.

Из осторожности, мысь[29 - белка] не сразу взяла соты в руки. Сперва обсмотрела их хорошенько, обнюхала, постучала коготком осторожно… И лишь после, неясно усмехнувшись, подхватила, чтобы забрать с собою в дупло.

Мало кто знает, что белка не только модница, но и неженка. Даже в сильные морозы в её доме тепло. Пристроив корзинку сот на виду, белка, всё так же улыбаясь, улеглась отдыхать. Через несколько недель, её участие и добросердечие были вознаграждены. Три прелестницы, бабочки-крапивницы выбрались на свет из сот. Знамо дело, не ко времени, но, оставленные на морозе, они неминуемо погибли бы, а так – скрашивали зимние вечера и серый вид за окном.

Ненужный уже никому ломтик осиного гнезда лежал на тропинке. Мороз, как бы ни был стар, всё же разглядел его при свете луны, повертел в руках, да убрал с дороги в сторонку, на пенёк.

– Авось сгодится ещё кому! – Рассудил он.

Ненужный сор

Неюная барышня в модной оранжевой накидке из набивного ситца, флиртуя с миром за окном весёлыми глазками из-под чёрной чёлки, пыталась отогнуть жалюзи, но была так слаба, что лишь запуталась. Её маленькие ступни скользили, и она, хотя даже уже ушибла два пальчика, всё ещё очень хотела полюбоваться хрустальными рожками инея. Они напоминали ей того сказочного оленя, о котором слышала, когда была совсем крошкой. Вряд ли от мамы, скорее, ветер нашептал.

С неба послышался дробный короткий выдох ворона. Перелетая от сосны к сосне, перегонами, он торопился, – по всему видать, что домой. Обратно он обыкновенно не рвётся, ибо любит и любим. Бывает и так.