Лиза

– Не понимаю, почему ты показался мне таким некрасивым? – обратилась ко мне Лиза

– Что же тут не понимать? – ответил я. – Я действительно некрасивый, и не от тебя первой это слышу. Ты помнишь меня ребёнком. Судя по рассказам и сохранившимся фотокарточкам, я действительно был симпатичным ребёнком. Кроме того, ты долго жила в Америке, а там вас воспитывают по снимкам представителей так называемого бомонда в иллюстрированных журналах или на образцах фотокарточек киноактеров, вроде Дугласа Фербенкса[1 - Ду?глас Э?лтон То?мас У?льман Фэ?рбенкс-ста?рший (англ. Douglas Elton Thomas Ullman Fairbanks, Sr.; 23 мая 1883 г. – 12 декабря 1939 г.) – американский актёр, одна из крупнейших звёзд эпохи немого кино. Основатель и первый президент Американской академии киноискусства.] и тому подобных… и вдруг такой контраст.

– Ты, пожалуй, прав… мне в Америке то и дело говорили, что у меня есть сходство с киноактрисой Мэри Пикфорд[2 - Мэ?ри Пи?кфорд (англ. Mary Pickford, урождённая Глэ?дис Луи?за Смит, 8 апреля 1892 г. – 29 мая 1979 г.) – американская актриса канадского происхождения, соосновательница кинокомпании «United Artists». Легенда немого кино. Обладательница премии «Оскар» (1930). Прославилась в амплуа девочек-сорванцов и бедных сироток и лишь в последние несколько лет карьеры перешла на «взрослые» роли. Снялась примерно в 250 фильмах.].

– Возможно, какое-то сходство есть – рост, фигура, цвет волос… но бросили об этом. Расскажи лучше, зачем ты приехала в Москву и долго ли здесь пробудешь? Путь у нас не короткий.

Нам нужно было пройти по первой Мещанской, до Сухаревской площади, а потом по Садовому кольцу до Малой Дмитровки.

– Вечер такой хороший… мне не хочется сейчас ни о чём рассказывать. Мне это и на самом деле, как ты сказал, осто-черте-не-ло, – с трудом выговорила Лиза.

Я рассмеялся.

– Словечко понравилось?

– Но ты же так выразился!

– От меня ещё и не то услышишь! А тебе такие выражения совсем не идут… ну никак не вяжутся с твоим обликом.

– Хорошо, не буду. О себе я тебе расскажу как-нибудь в другой раз…

– Опять «как-нибудь»! – сердито прервал я Лизу.

– Что «опять как-нибудь»? – не поняв, переспросила Лиза. – Или я снова неправильно выразилась?

Я рассказал ей, что мне передали от её имени и как на меня подействовало это «как-нибудь», когда я первый раз пришёл, чтобы с ней повидаться.

– Какие они фальшивые! – возмутилась Лиза. – Совсем дело было не так. В тот вечер я болела, у меня была температура, сильный насморк и, конечно, плохое настроение. Когда пришёл Мироша и сказал, что ты пришёл, я же им все уши прожужжала, что хочу тебя видеть, и очень обрадовалась. Действительно, из всех родных мне больше всех хотелось видеть тебя. Я хорошо помнила, каким ты был симпатичным ребенком и как нравился мне. На последней фотокарточке, которую я получила три-четыре года назад, где вы сняты вчетвером – Соня, ты, Лена и Мироша, уже взрослыми, – я тебя сразу узнала. Ты не был красивей остальных, но они выглядели чересчур серьёзными и натянутыми, а еле уловимая улыбка и какое-то особенно хорошее выражение твоего лица заставили меня возгордиться, что ты мой брат. На карточке у тебя была причёска, чёрные густые волосы, зачёсанные назад, она так тебе шла. Почему ты ходишь остриженный под машинку?

Последние слова я пропустил мимо ушей и спросил:

– Значит, тебе послали эту карточку? Вспоминаю, я пошёл сниматься с неохотой и поэтому позировал перед фотоаппаратом. Наверно, я тогда подумал о чём-нибудь для себя приятном, внутренне улыбнулся, вот и вышел лучше, чем на самом деле.

– Значит, и бываешь лучше. Не скромничай! Когда папа написал мне, что ты стал студентом, я, помню, была очень довольна. Ты же был первым студентом среди наших родных.

Представляешь теперь, что мне было делать, когда мне сказали, что ты пришёл? Я выглядела так, что и самой себе была противна, и вдруг в таком виде первый раз встретиться с тобой! Я решила отложить наше свидание, пока не поправлюсь, так и просила тебе передать. Может быть, тогда я неправильно выразилась, но меня нужно извинить, за шестнадцать лет я отвыкла от русского языка и ещё часто думаю по-английски, потом перевожу на русский. Теперь мне понятно, почему ты не приходил.

– Ты на меня, Лиза, сердись – не сердись, но я тебе честно признаюсь, не люблю я твоих родичей… Я тогда подумал, что и ты от них недалеко ушла.

– К сожалению, и я чувствую себя в нашей семье не совсем родной… ну как тебе сказать, каким-то чужеродным телом. Да, – задумчиво проговорила Лиза, – получается совсем не так, как я об этом думала в Америке перед отъездом сюда. Когда в 1920 году папу выслали из Америки, я была сильно огорчена, и не только потому, что очень любила папу, но и потому, что с его отъездом фактически оставалась одна в чужой стране, не ставшей мне родной, хоть и прожила в ней десять лет, вышла замуж, родила сына и была беременна вот этим, которого сейчас держу за руку…

– Ты выглядишь такой юной, – прервал я Лизу. – Трудно поверить, что ты мать этих трёх мальчиков. Обратила внимание, как прохожие то и дело оглядываются на нас, что за странная группа? Для Москвы вы все нарядно одеты. У меня, везущего коляску, ни по возрасту, ни по моему более чем скромному одеянию отнюдь не отцовский вид, ты, в свою очередь, ничем не похожа на маму…

– Ну вот, и ты тоже! Чем я виновата, что не вышла ростом? В Америке надо мной шутили, называли «Маленькая хозяйка большого дома». Здесь в магазинах, если встанешь в очередь, обязательно кто-нибудь обратится: «Девочка, ты крайняя?» Невольно оскорбляешься, когда посторонние обращаются к тебе на ты. Что ещё хуже, если оглянешься, перед тобой начинают рассыпаться в извинениях, вроде: я думал… мне показалось…

– Не позавидуешь! – усмехнулся я.

– С отъездом папы, – продолжала Лиза, – рвалась последняя связь с родиной. Тоска по маме, братьям, сёстрам и родине, и так не оставлявшая меня, стала ещё сильней. Жизнь потекла однообразно.

Когда был папа, к нему приходили интересные люди, связанные с революционным движением. Мне приходилось быть участницей и свидетельницей интересных разговоров и споров, и особенно об Октябрьской революции. Ко всему, что было связано с Россией, я прислушивалась с особым вниманием. С отъездом папы это прекратилось.

Мужу посчастливилось получить хорошо оплачиваемую должность в Нью-Гевенском трамвайном обществе, и мы приехали в этот город. Сняли квартиру в двухэтажном коттедже, весь первый этаж, три комнаты, спальня, кухня, ванная комната. Приобрели хорошую обстановку, ковры, холодильник…

Сестра и брат стали комсомольцами. Брат работает в самом большом московском универмаге «Мюр и Мерилиз» и выбран членом бюро комсомольской организации. Сестра вышла замуж за партийного работника, работает и учится. Все ведут большую и активную общественную работу. Даже мама, которая всегда занималась только домашним хозяйством, тоже участвует в каких-то кружках. Словом, все довольны, все живут полнокровной жизнью.

Я получала такие письма, и моя жизнь, несмотря на материальное благополучие, стала казаться мне серенькой, будничной и бесперспективной. Тоска по родине и близким охватила меня с новой силой. А тут ещё и папа в каждом письме пишет, что он обо мне тоскует. Я ведь у него любимая дочь, а мои дети – его первые внуки. Как это ни казалось несбыточным, я всё чаще задумываюсь: хорошо бы и нам переехать жить в Советскую Россию, там такая интересная жизнь, – и время от времени заговаривала об этом с мужем. Какие у нас здесь перспективы? Подрастут дети, какое будущее их ожидает, станут рабочими, в лучшем случае клерками. Дать им высшее образование у нас не хватает средств.

Муж сначала и слышать не хотел об этом, называл меня фантазёркой, но, видя, что я сильно тоскую, хожу сама не своя, а он у меня мягкий во всём, старался мне угождать – и однажды сказал: «Знаешь что, перестань изводить себя. Напиши отцу об этой своей идее, и пусть он посоветует, осуществима ли твоя идея и как».

Я немедленно написала папе подробное письмо, правда, без большой надежды, что из этого что-нибудь получится. Месяца полтора спустя я получила самый обнадеживающий ответ. Мне писали папа, сестра и брат. Все они удивлялись, как это им самим не пришло в голову. Они писали, что в Россию массами возвращаются уехавшие при царском режиме в Америку, Канаду, Англию и другие страны эмигранты – и все они хорошо устраиваются. Я всё ещё оставалась русской подданной, несмотря на то, что много лет прожила в Америке, поэтому визу оформить большого труда не будет стоить. Рекомендовали пока приехать одной, оглядеться, устроиться, а затем выписать и мужа с детьми. С мужем возникнут некоторые хлопоты, так как он хотя и сын эмигрантов, но родился в Америке и поэтому американский подданный, но это уладится.

Родные писали: пора уже объединиться всей семье, так долго оторванной друг от друга. Нечего мне делать, так и писали, в буржуазной Америке. В Советском Союзе с каждым днём становится всё лучше и лучше, а о будущем моих детей и говорить не приходится, насколько оно будет лучше.

Радости моей не было границ. Огорчало, что нужно расстаться на долгое время с детьми. Для меня это было немыслимо, и ни за какие блага мира я этого не сделала бы. Написала, что приеду при одном условии, если они оформят визу не только на меня, но и на детей.

И вот вызов пришёл. Начались лихорадочные сборы, покупка необходимых вещей и подарков для родных. Наших сбережений не хватило, пришлось влезть в долги.

В хлопотах, в сборах, в охватившем меня возбуждении, в нетерпении предстоящей встречи с родными, я как-то не думала, что расстаюсь с мужем на долгий срок – и кто знает, на какой. Я забывала о том, что он останется одиноким, без жены и детей, в которых души не чает, не задумывалась о том, что ему будет невыносимо тяжело.

Только на океанском пароходе, когда пришло время прощаться, при взгляде на его убитый вид, слёзы в его глазах, передо мной во всей наготе встала вся жестокость моего поведения и задуманной поездки. Вместо того чтобы подбодрить мужа, как-то его обнадёжить, я неудержимо бросилась ему на шею. Сквозь рыдания я только и говорила: «Хочешь, я останусь? Хочешь, я никуда не поеду?» Он крепко прижимал меня к себе и тоже рыдал, не в силах вымолвить и слова. Глядя на нас, дети подняли громкий плач, с криком судорожно вцепились в нас ручонками. Вокруг нас толпились пассажиры – и некоторые тоже плакали. Сколько бы это продолжалось? Но неумолимый, оглушительный гудок парохода возвестил отплытие, и мы расстались.

(Да, гудок парохода возвестил, что жизнь совершает жесточайшую трагедию – разрушает семью. Кто мог знать, что спускающийся по трапу рыдающий мужчина только что навеки простился со своей любимой женой и детьми, что никогда он больше их не увидит и не встретит.)

Спустя две недели я была в Москве. Сколько радости, восторгов, нескончаемых разговоров, воспоминаний, удивления, чудесных впечатлений. Сам понимаешь, что значит через шестнадцать лет вернуться в семью, которую покинула десятилетней девочкой, а вернулась мамой, привезя с собой такое богатство, – Лиза кивнула на детей. – В семью, в которой все стали взрослыми. Но прошло несколько недель, и…

– И пришлось с облаков спуститься на землю, – не дал закончить Лизе. – Вот мы и пришли.

– В самом деле! – словно очнулась Лиза. – Я даже не заметила, как мы проделали наш путь. – Вдруг она рассмеялась и, лукаво взглянув на меня, сказала: – А тебе я так и не дала возможности рта раскрыть, хотя мне так хочется всё разузнать о тебе, расспросить, как ты живёшь. Ты же мне ещё совсем чужой, всего три часа, как я тебя знаю. – И, поглядев мне в глаза долгим изучающим взглядом, добавила: – Нет, не чужой! Не понимаю, как могла сразу не узнать тебя. Чем больше в тебя вглядываюсь, тем больше нахожу сходные черты, какие запомнились мне в детстве. И всё же я о тебе ничего не знаю… Вернее, знаю со слов моих родных. Прямо скажу, они не очень лестного о тебе мнения. Они считают тебя ша-ло-па-ем, – с трудом выговаривая слово, покраснела Лиза, но тут же торопливо добавила: – Но я им не верю. – И, опять проницательно взглянув мне в глаза, сказала: – Не может стать шалопаем такой ребёнок, каким я помню тебя.

– Бывают всякие метаморфозы, – усмехнулся я. – Возможно, со своей точки зрения твои родные и правы. У каждого свои взгляды на вещи… Во всяком случае, мне давать самому себе характеристику – занятие не очень приятное и лестное.

Дети всю дорогу под влиянием личных впечатлений не выражали особенного неудовольствия, что на них мало обращают внимания, но у подъезда своей квартиры стали заявлять свои права и выражать нетерпение, чтобы скорее попасть домой. Маленький в коляске крепко спал.

– Ну что ж, маленькая мама, до свидания! – Лиза при этих словах метнула в меня укоризненный взгляд. – Тебе пора приступить к исполнению материнских обязанностей. Уже поздно… Мы с тобой ещё как-нибудь увидимся…

– Не как-нибудь! – возмутилась Лиза. – Я тоже, как и ты, не люблю «как-нибудь». Придёшь завтра! – сказала она приказным тоном.

– Видишь ли, Лиза, я бы с удовольствием, но не очень я люблю ходить к своим родным…

– Пустяки! Приходи обязательно, и лучше, если сможешь, днём… у нас все на работе.

– Хорошо! Пусть будет по-твоему, дорогая сестрёнка. Приду.

IV

Я не спеша возвращался домой. У меня было хорошее, приподнятое настроение, которое создаётся встречей с близким по душе человеком. Я думал о Лизе. Я спрашивал себя: почему женщина, которую я знал ребёнком, будучи сам ребёнком, в обществе которой я сейчас провел пару часов, будит к себе такие тёплые, родные чувства во мне. Я поймал себя на мысли, что ничего похожего я не испытывал не только по отношению к её сестрам и братьям, но и к своим. «Очевидно, – размышлял я, – детский образ Лизы, те чувства, которые запечатлелись в моей детской душе, дремавшие последние долгие годы, всколыхнулись от новой встречи с ней. Но что общего, – продолжал я размышлять, – между девочкой и матерью троих детей? Как можно испытывать к ним одинаковые чувства? Значит, можно», – решил я. В каждом человеке, всю его жизнь, живет ребёнок, сложившийся из детских впечатлений, не у всех одинаковый, но всё же накладывающий на него неуловимый отпечаток и в его взрослой жизни. Детские впечатления связаны были у нас друг с другом, мы узнавали что-то, сохранившееся у каждого из нас с детства, тем более что и чувствовали, и смотрели друг на друга сквозь призму впечатлений и чувств детского, ещё живущего в нас. А чувства были тогда чистые, радостные, тёплые. Как хорошо было сохранить эти чувства и сейчас, не остудить их, уберечь от разочарований, на которые так щедра жизнь. Обязательно завтра пойду к Лизе.

На другой день я пошёл к ней. Не успел я позвонить, как дверь открылась и вышла знакомая соседка.