Паразитарные записки

Паразитарные записки
Иосиф Гальперин

Трагические потрясения – и личные переживания, фрагменты политической истории нового века – и взгляд на всю историю человечества. Рассказы, эссе, драматургия, расследования и обобщения, стихи – и то, что за ними стоит. Ничего не придумано, все из опыта журналиста, писателя, поэта. Россия от Кавказа до Чукотки, Балканы, коридоры власти и пространство жизни. В оформлении обложки использована картина академика живописи Сергея Краснова «Печальная сценография». Дизайн Варвары Каюмовой.

Паразитарные записки

Иосиф Гальперин

© Иосиф Гальперин, 2020

ISBN 978-5-4498-3986-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Письмо дизайнеру вместо предисловия

Варя, не хотел бы тебя загружать, но ты справедливо раскритиковала обложку моей предыдущей книги, поэтому мне теперь кажется, что ты можешь сделать что-то хорошее с новой.

В нее вошли рассказы, эссе, драматургические опыты и журналистская конкретика, а объединяет всю эту разнородность моя репортерская привычка видеть детали, ложащиеся в мозаику того, что хочешь сказать. Ну, может быть еще – и лирический подход к письму, который я распространяю не только на стихи. Поэтому я даже назвал свой жанр «психофизическим репортажем». Хотя, конечно, репортаж перетекает часто в мировоззренческие или политические рассуждения, но, думаю, они тоже не заемные.

Примерно таким я бы хотел видеть и стиль обложки, но настаивать не буду, понимаю, какое это может вызвать у художника сопротивление – ты же моя внучка.

I

Рыхлые стенки

1

Мне не было и сорока пяти, когда я впервые смирился с хаосом, с энтропией – внутри меня, с биологической неизбежностью, и снаружи – с социальной необратимостью. Всегда раньше, а в последние годы, после 90-го, – особенно, старался противостоять, чувствовал силы, подчиняющиеся принятым решениям и ведущие к выбранным целям. Жизнь мягко поддавалась. А тут наоборот – и личные границы оказались слабы перед напором, несмотря на сложность защитной структуры организма, и основы нового государства, которому я стремился помочь стать цивилизованным, поколебались, и общественная мораль, ради которой я начал борьбу с прошлыми рамками, начала выглядеть смешной.

Смутные предчувствия появились, когда узнал адрес кремлевской поликлиники, куда надлежало явиться на обязательную диспансеризацию. Третья Фрунзенская, где-то здесь был военкомат, выдавший мне приписное и отправивший потом в Уфу сведения о моей незащищенности, о том, что я ушел с дневного журфака на заочный и меня можно ловить. Тогда-то, двадцать пять лет назад, мать категорически потребовала моего возвращения, хотя в Москве оставалась моя молодая жена, я уже начал печататься и немного зарабатывать. Но конечно, в столице справки о негодности к строевой службе в мирное время, что давало отсрочку до окончания МГУ, мне бы никто не сделал. А в Уфе я легко попал на обследование в неврологию, к знакомому врачу…

Вот и поликлиника, вот и обязательный теперь для меня обход кабинетов. Стал членом редколлегии главной газеты – будь добр «открыться партии» во всем. «Ваше здоровье – государственная ценность», а я лет семь у врачей не был. Анализы и прочее. Они-то и привели меня в кабинет с двумя крепкими старушками, кто из них врач, а кто медсестра, сразу не скажешь. Посмотрели бумаги и велели явиться завтра, очень ласково.

Я готов, как вы сказали, все сделал. И добрые старушки указали мне на гинекологическое кресло. Я думал, сейчас какой укол сделают, а то и вообще погрузят в анабиоз, сказал даже, что именно из анестезии приводит меня к отеку Квинки. А они, по-прежнему ласково, сказали: что вы, зачем анестезия?

Та-ак, примерно представляю. В армии, куда все же попал, довелось случайно ассистировать врачу, к которому мы привезли найденного нами в беспамятстве сержанта Мищенко, загулял он у девок в Балашейке – и отключился. А врач хотел бы узнать, чего это он такого пил, чтобы понять, можно ли его спасти. И вот вводил ему в уретру зонд, а я придерживал место ввода. Мищенко мычал бессознательно, врач достал зондом, куда метил, желтое вместе с красным потекло в лоток, врач сказал: свободен! – я медленно сполз в обморок.

Здесь уйти не получится, жаль, что я в сознании. Раскинул ноги на подпорки, как женщины все эти пытки выносят? Старушки сноровисто шуруют у меня в паху, с какой-то истовостью, мне показалось. За женщин мстят? Или – нашелся тоже, новый номенклатурщик, а вот так не хочешь?! Интересно, сколько членов ЦК КПСС они перебрали? У членов Политбюро, поди, были другие условия. И другой обслуживающий врачебный персонал…

Да нет, какая месть, просто профессиональное равнодушие, именно с таким меня двадцать пять лет назад медики заставляли носить других, штатских старушек, поступающих в неврологию с инсультом, а через некоторое время выносить их тела в морг. А кого же еще припрягать к этой работе, как не военкоматского направленца?

Боль оказалась не главной. Ну подумаешь, несколько дней красил унитаз кровью. Главным был диагноз, точнее, нечто невнятное, но подозрительное, о чем мне сообщили. В общем, стенки мочевого пузыря какие-то рыхлые, не исключено новообразование. И что теперь? А теперь хорошо бы подождать развития и пока отдохнуть, возможно, организму понадобятся силы на долгое лечение. Или на операцию…

Опять сказалась новая номенклатурность: отправили в дом отдыха на Пицунде. Перешел по наследству от старой главной газеты – «Правды». Правда, раньше и Пицунда была другой, и Абхазия. Слово это я узнал лет в пятнадцать, когда мать с отцом съездили в отпуск. На фото, где им меньше, чем мне в описываемое время, было написано: «Пицунда». Может, место, где они были счастливы, поможет мне?

«Рыхлые стенки» – я бормотал, глядя на развалины домиков, которые когда-то видел сияющими побелкой и полными ребятни. Мы были с Любой здесь лет через семь после родителей, всего несколько часов, смотрели на причал хрущевской дачи, пили «изабеллу», разглядывали мозаику никому не известного (в широкой публике) скульптора Церетели, мы-то у Алика Глезера в его подпольной галерее видели живопись Зураба…

Вот и сейчас, улизнув из пустого дома «Правды» (человек десять на все этажи), пытаюсь купить трехлитровую банку «изабеллы», чтобы не так страшно было, чтобы не так больно было видеть следы только закончившейся войны. Мы в «Правде», наверное, единственные отдыхающие, кто рискнет приехать: а вдруг мины?

Мин не встретил, зато мальчишка, сын винодела, лет двенадцати, а может – и пятнадцати, просто худой от пережитого голода, с гордостью говорит: «Мне кабардинец, когда уезжал, карабин подарил!» Именно про СКС (самозарядный карабин Симонова) говорил мой сосед по казарме Кавелашвили перед стрельбами: «У нас в горах карабин дорого стоит, тысячу долларов, охотиться с ним хорошо, бьет далеко, точно. Автомат дешевле – пятьсот». И тут же, вспомнив невезучего Кавелашвили, ухмыляюсь: на стрельбах он бил по моей мишени и вывел меня в отличники, а сам получил «баранку». Наверное, я по его мишени стрелял.

О личном владении боевым оружием рядовых кавказцев написал еще в доперестроечные годы Фазиль Искандер. Герой одного его рассказа берет пистолет и идет убивать представителя власти – милиционера. Тоже абхаза…

Основная ударная сила абхазской стороны в первое время – добровольцы со всего Кавказа, именно они сумели противостоять грузинским гвардейцам Китовани. Особенно отличился отряд чеченцев под командованием ставшего здесь легендарным героем Шамиля Басаева. Не все знали про футбол «гвардейскими» головами, в него ради устрашения противника басаевцы играли на военной базе в Эшерах под дулами и биноклями грузин. А те тоже прославились зверствами: загнали мирных жителей в коллекторную трубу под дорогой и сожгли…

Вот и рушатся мои наивные представления: я ведь помню и Шеварднадзе в августе 91-го у Белого дома, и чеченские флаги рядом с нашей баррикадой. А ведь было это все три с небольшим года назад. Какое уж тут единство ради свободы, какая уж победа над моралью конформизма и страха, над моделью прятания под крыло и тоталитаризма!

…Разбудили громкие голоса. Окно моей огромной комнаты на втором этаже было по центру и выходило на козырек парадного входа. Высунулся. Перед входом стоял, раскинув руки, директор Дома творчества и радостно приветствовал степенных мужиков в папахах и разнообразных костюмах. Как я понял из приветствий – руководство Конфедерации народов Кавказа, приветствовал их директор-армянин на русском, языке межнационального общения. Наверно, был там и Шамиль Басаев, но в лицо я его не узнал, тогда он не примелькался, зато узнал некоторых других. Как выяснилось за завтраком, деятели прибыли отметить первую годовщину освобождения Сухума. Первый День победы…

С некоторых пор мне стало неудобно участвовать в чужих торжественных мероприятиях, тем более если не могу полностью разделить их пафос. Поэтому решил на весь день смотаться из «Правды». Смотрю, вслед за мной на пляж побежали две девицы: если мы возьмем водный велосипед, сможете нас прокатить? – говорят. А давайте!

Выяснилось, что ни к «Правде», ни к любой другой газете девушки отношения не имеют, просто у них в Сбербанке оказались свободными путевки по какому-то обмену, юные бухгалтерши и рискнули. Как и с незнакомым дядечкой: столкнули велосипед и запрыгнули на палубу.

Хорошо снова крутить педали, уже года четыре не чувствовал, на съемных квартирах хватает других приоритетов. Водные педали по рефлексам похожи на сухопутные, когда идешь в гору. Лопасти входят в прозрачный монолит, немного пены – и мы плывем, разрезая невысокие завитки.

Я чувствовал себя двигателем колесного парохода, который в турбинную эпоху вдруг опять пригодился. Как я гонял в Уфе – многими километрами, до речной излучины у пляжа «Золотая рыбка». «Старт-шоссе» на песок, а сам – плашмя в быстрые струи неглубокой Дёмы! Только там было счастливое одиночество испытания и накопления сил, а здесь – способ отогнать непомогающие мысли…

– А можно, мы разденемся, надо бы загореть под купальником, а то скоро домой?

– Как хотите!

И вот эти нимфы, пока я жму педали, смеясь и взвизгивая бултыхаются в воду, сияя крепкими спортивными телами. Похожи на дейнековских спортсменок, только экономичный вариант с укороченными конечностями, такие же пышущие, но самодостаточные, а не соблазняющие, не требующие ничего. Да и я такой же: не до них, точнее – могу наблюдать, а вот агрессии, жажды присвоения нет, смотрю как на часть красивого мира, с которым, возможно, придется скоро прощаться. Буду ли я способен смотреть так же, без обиды и зависти, когда диагноз подтвердится?

Правда, плавки не сняли. И хорошо! Ладно я, мне сейчас не до них, но вот те орлы в прибрежных соснах, устроившиеся между корней на пикничок отмечать, пока их начальство важные речи ведет, годовщину своей победы, явно хотят познакомиться поближе с такими приветливыми грудями и бедрами. Группок несколько. Свист, крики, руками машут. Надеюсь, береговой артиллерией не владеют, да и карабины оставили в надежном месте. Повезло девкам, что кавказцы редко умеют плавать. Видит око, да остальное неймет – метров сто расстояния.

Реликтовая пицундская сосна, так волнующе изображенная в фильме «Алые паруса», подступала к самому берегу на нашем мифологическом колхидском пути – вплоть до знаменитых двенадцатиэтажных пансионатов. Только вот людей, кроме тех кучек любителей эротического у «Правды», не было видно. Совсем.

Колхида, «Арго», Язон – о них я не думал, бродя голяком по щебенистой гальке пицундского пляжа. Мокрые плавки висят на плече, я теперь не должен простужаться, особенно в определенных областях. Никто этого не видит, девки бродят где-то в стороне, а кроме них на некогда битковом курорте нет никого, только некоторые окна двенадцатиэтажек отсвечивают, забитые фанерой. Зато я увидел Медею, недолгую Язонову жену, к ней и шел – когда-то мы с Любой с дрожью рассматривали эту грозную женскую фигуру работы скульптора Бердзенишвили. Не пострадала.

Колхидская царевна, изменившая отцу и своему народу, страстная любовь к мужу – и убийство общих с ним детей, когда вскрылась его измена. Очень подходящий символ современной этновойны, когда рядом живущие народы переплетены не только ревностью интересов, но и семейной любовью. Недаром, как я потом я узнаю, у многих организаторов абхазской независимости жены-грузинки.

А пока иду, вернувшись с «велосипедной прогулки», по пыльной жаре мимо кладбища вдоль забора бывшего Дома творчества кинематографистов, построенного грузинским киносоюзом. Так что в огне войны уцелела не только бронзовая Медея, но и эти подзаборные розы. О них написал тогда же.

***
Мир остановлен в Пицунде, в шестидесяти метрах                                                                                        от моря,
там, где могилы столпились, не доходя до открытых                                                                                     корней
сосен, убитых прибоем. А дальше в заборе,
в сетке железной, в оградке чугунной сквозит уже                                                                                царство теней.
Смерть не на кладбище, там лишь остаток её – имён                                                                            разночтенье,
смерть – в ожиданье болезни под солнцем на хвойном                                                                                    песке,
в щебете пули, в оглохшей гранате, в пустынной дороге,
в расстрелянной стенке,
в сломанной жизни, сочащейся кровью на розовом,
вновь одичавшем цветке.
…Поздно приехал – уже схоронили убитых.
Рано приехал – у победителей все еще радостный вид.
Мир не оплакать, пока не подсчитан убыток.
Абхазо-грузинские розы домой увезу, пока не убит.