Шведская штучка

5.

Разговаривали с Лёлей по скайпу 14 марта, мол, как там в Париже с вирусом? Ха-ха, хи-хи. А 29-го позвонил из Уфы в Болгарию, в село Плоски, где мы живем, наш общий приятель Юра: лежит Лёля неподвижно, диагноз подтвержден, говорить не может. Написала только: всегда мечтала не выходить из квартиры. Да, это мы поняли, она ее выстилала своим отношением, как птица гнездо своим пухом. Потом и от нее получили подтверждение, не меняю лихорадочной пунктуации:

«Да, мои хорошие, это так.

Пошла уже 3-я неделя…

Сил, чтобы описать все – нет…

Но, если доведется, – поплачем вместе от моих рассказов!

Мы-полностью брошены, на нас ПОЛОЖИЛИ крест ( с прицепом)

Кто выживет – ок!

Кто нет – ну, тогда НЕТ!

ВСЕ запрятались по щелям, никакие службы, телефоны не отвечают!!!

Лечимся Парацетамолом… других средств НЕТ!

Мерии, госпиталя, sos, волонтеры – все это только на экране Телявидения, я лично никого не видела и не слышала… Даже по телефону никто не позвонит, чтобы узнать – пациент скорее жив, чем мертв, или.....????

Вывозят, скорее всего, по запаху.....!!!

Никакая статистика НЕ ВЕДЕТСЯ!!!!!

Т.Е. когда они говорят,что заболели еще 200 человек – то это туфта!!!!

Никакого учета, контроля, подсчета......

Никому не ставят ОФИЦИАЛЬНО диагноз, т.к. они никому не делают ТЕСТОВ!!!!!!»

Теперь вроде пошла на поправку. Не кончились наши приключения, такое получилось благополучное послевоенное поколение. Да уже и постсоветское. Между мировой войной, «концом истории», глобализацией, сменой мифов и святых и пандемией.

Лёлина Ойкумена: Венгрия в детстве, через шесть лет после кровавого умиротворения, принявшая новую власть и новых оккупантов, но не озлобившаяся на все русское – Магда из Будапешта еще долгие годы приезжала в гости к Домжиным в Уфу. А Лёля в этой Уфе, зажатой в центре огромной страны, нашла себе француза, приехавшего строить завод коммутационной аппаратуры.

Он выполнил главное задание своей жизни – увез ее в Париж. И Париж стал ее городом, где она знает каждую улочку и каждый собор и делится этим с соотечественниками, не забывая показать Сен-Женевьев-де-Буа, кладбище, где лежат не только белые офицеры и приёмный сын Горького, соратник де Голля Зиновий Пешков, но и определившие во многом культуру нашего поколения Андрей Тарковский, Рудольф Нуриев, Андрей Амальрик…

Маленький домик с маленьким садом на берегу Средиземного моря в Тунисе, где она отдыхает от больших городов, на границе стихий – пустыни и соленой воды. Посланцы ефремовского фараона туда не ходили.

Подводные крылья

– Весело погуляли мужики!

– Это ж надо так напиться – на речке мель не заметить, да тут прямо перекат.

– А ночью не видно.

– Ночью-то зачем на «Волге» шуровать?

– Обнаглели, холуи, хозяйского захотелось.

Что толку теперь обсуждать, раз припрягли. С другой стороны, надо же о чем-то говорить, стоя второй час по колено в утренней быстрине, когда уже через десять минут хочется быстро вылезти на зеленый припек луга. А не уйти, пока не вытащишь этот скоростной катер, который зарыл в полугальку, полупесок свои раскоряченные подводные крылья. На брюхо сел, как самолет при вынужденной посадке.

Завхоз, два физкультурника и библиотекарь – вся рабочая сила пионерлагеря. Самое смешное – библиотекарь, ну почему? У завхоза, ясно, рыльце в пушку, это его дружки с турбазы – скорее всего с ним вместе – резвились, а теперь марафет наводят, можно представить, что на базе-то творится. Физкультурникам – лишний тренинг. Вожатые, понятно, за детишками смотрят, у них сейчас, после завтрака, всякие занятия. Но какой толк от худого шестнадцатилетнего тела? Даже навалиться на левый край катера, чтобы правый задрался, веса не хватает. Нет веса в коллективе… Вот и послали, вместе с прочей обслугой.

– Давай, давай, скоро трестовское начальство приедет на турбазу, а «Волги»-то нет. Шуму будет!

Начальство… Исаак Львович и впрямь грозен. Только мельком глянул, когда отец представил, и ничего не сказал, решения пришлось ждать за дверью. Отец вышел из кабинета и сообщил – будешь библиотекарем, даже зарплату обещали. Его радость понятна: плевать, в общем-то, на зарплату, это для пацана тридцать рублей – деньги, главное – под присмотром, пока они с матерью на Пицунде.

Кабинет у Сапсана – знатный. Весь в кубках и вымпелах – трестовские мотогонщики наездили. То-то у него такая хищная фамилия. Еврей, а вроде власть. В городе, где полно осталось эвакуированных и присланных поднимать нефтяную целину, любые фамилии встречается, но Сапсан, по крайней мере для мужской половины, выделяется. Когда над ледовой дорожкой разносится: «Судья всесоюзной категории Исаак Львович Сапсан!» – становится ясно, что судья своих в обиду не даст. Он для местных свой, даже сына женил на дочери главного поэта. Сила, не стесняющаяся себя…

Сильное течение намывает, кажется, еще больше песка, чем успели выгрести из-под катера. А главное непонятно, как вытаскивать крылья – их концы, как ласты врастопырку. Подводные, их не видно, пока катер медленно идет, на скорости они поднимаются, как перископ, только направленный сверху вниз. Сейчас перепончатые крылья похожи на лыжи, зарывшиеся в сугроб, когда еще ноги случайно скрестил. Откапывать без толку – снова заносит. Столько мата и пацаны во дворе не знают! На хрена этим людям книжки? Интересно, что бы они стали читать на самом деле. Наверное, даже не Гайдара. Хотя и пионеры не сильно рвутся.

Ренат копает, как заведенный. Непохоже, что выпендривается, просто хочет закончить пораньше. К нему же Галка опять приезжает. Черт, как они по-взрослому целуются! В прошлый раз просили посторожить – и в кусты… Да с нашим уважением, не сочту за труд, и сам бы рад так же вот с Таней, когда приедет, только она считает, что нам еще рано. Но с чего Ренат решил, что может просить бумажечку в сортир принести? Помочь – пожалуйста, а услужить – как-то неправильно, хотя парень негрубый, пусть и атлет. Может, не понимает разницу между дружескими отношениями и «подай-принеси»?

А может, наоборот, пацану непонятна разница между словами и намерениями. В тюрьме, скажем, опытные зэки сбивают с «пути исправления» новичков словами о верности и дружбе. Да что тюрьма – в школе не так, что ли? Или в армии…Ради пустяка, минутной приятности готовы унизить. Само унижение сладко – посмеяться над дурачком. Смешную байку рассказали: парень насмотрелся ковбойских фильмов, как там лихо у стойки бара герой открывает ногтем большого пальца пивную бутылку. Стал тренироваться, набил толстенную мозоль на большом пальце, через несколько месяцев научился открывать «жигулевское» одним движением. А не знает, что на съемках пробки-то чуть держатся! Вообще пацаны путают картинки и реалии и набивают мозоли. Ладно, если только на конечностях…

Сверху припекает, ноги дубеют. Скоро полдень, а «Волга» ни с места. Хорошо, что успели за две недели загореть, иначе спины бы облезли. А ноги отвалились… За две недели и пейзаж надоел, кажется не привольнее городского парка. Но сейчас, под прямыми лучами, пыль на березках и осинках не заметна, зато струи на перекате… переливаются радугами. Здесь, в Каршадах, Караидель чистая, не то что в городе. По журналу «Юность» судя, по повестям Кузнецова и Гладилина, и люди должны быть проще, на виду, все время рядом – прозрачнее, а не понять. Добрый или равнодушный тот же Ренат? Наверно, у взрослых так везде. Каждый в свою сторону тянет, под себя гребет.

– Эй, куда давишь! Смотреть надо!

Скорее всего то, что в своей стихии – летит, в чужой всегда вязнет. Не удается подняться над средой. Хотя это ж только называется – крылья, а на самом деле какие-то водорезы. Так ведь и у теперешних самолетов крылья не для парения, а для разрезания воздуха. Для парения – это у сокола. Сапсана. Интересно, как Исаак Львович приспособил свои мотоциклетные крылья к номенклатурной среде? Или они ему специально нужны, чтобы в ней занять безопасное место? С ними он вне конкуренции. Такими крыльями, получается, может стать что угодно, в чем ты силен. Лишь бы другим это было заметно. А если ты стихи, допустим, любишь, кому понятно, что они – сила?

– Чего застыл? О девчонках задумался? Не убегут…

«Ты в бронзовом шлеме из тонких волос, в кольчуге из ласковой кожи…» Ч-черт, появилась у Таньки привычка глаза красить! Зачем, для кого? И так хороши, а кому не хороши – какое дело до них? А для кого девчонки из старшего отряда мажутся? Там пацанов-то стоящих не видать. Еще эта дура из столовой приходит, спрашивает, советуется «чисто по-дружески», явно имея виды на Рената: «Скажи, я симпотная?» Компотная! Да просто потная! Слово какое выдумала, уродина! А может, просто язык не поворачивается, как табу добровольное, правильно сказать – слишком всерьез. А если уж так невтерпеж, поучила бы малолетку половой жизни – век был бы благодарен…

– Ну, все! Не прошло и пяти часов.

Сыпался, сыпался песок в выкопанную под крыльями яму – и вдруг не успел за полуголой бригадой. Дернули за один край, навалились на другой борт, разом толкнули – и «Волга» на плаву, заводи мотор, поехали! Это и значит – оказаться в родной стихии. Ветер в лицо – ничего не слышно. Все-таки на крыльях – это по-настоящему, ничем эту скорость не заменишь, не обманешь! Вот чем бреющий полет отличается от стригущего лишая! Как на спортивном самолете, только там через шлемофон переговариваются. А здесь так, без техники, в ухо кричат.

– Хозчасть ставит?

– Айда на дебаркадер.

Дебаркадер, оказывается, это бывший колесный пароход. На приколе. Тоже часть сапсановых угодий, как турбаза, как лагерь. Молодая картошка летит в огромный бак, открывается тушенка, срываются «бескозырки» с бутылок, режутся крупными кусками огурцы, зеленый лук с основательными белыми головками споласкивается в Караидели. И все эти завхозовские богатства оприходуют две женщины, пока мужики растирают оледеневшие ноги. Повариха и поваренок. Поваренка зовут Надя, до этого не видно ее было, маленькая, но уже кругленькая, лет шестнадцати.

– Что значит не буду? Грейся, простудишься! Или портвейну?

«Мордвейн полтавский» еще страшнее – воняет. Может вывернуть. А так – набрать воздуха, глотнуть из эмалированной кружки, а потом уже выдохнуть. И сразу луку, полголовки откусить. Стало легко. Захотелось говорить. А разговор почему-то пошел в кубрике у поваренка Нади.

– Понимаешь, вроде и не в отряде, вроде не должен строем ходить, а смотреть на все эти построения и речевки – сил нет. Бессмыслица какая-то.

Надина шефша осталась в камбузе готовить обед для начальства, не будут же они картошку с тушенкой есть. А Надю гуманно отпустила. Та молчит, в темноте кубрика непонятно, куда смотрит и как. Надо, наверное, погладить. На Таню не похоже. Не отстраняется. А дальше что? Койка в кубрике узкая, да уже и не важно, важно – зачем? Кто она? На разговоры не ведется, не читать же стихи! Зачем ей все это? Зачем, зачем… за шкафом! Мягкая, упругая, как колобок. Булочка. Съешь меня!

Ленивый плеск волны, дебаркадер в затишке у берега, солнце рисует крест на иллюминаторе. Нет, дальше нельзя, не трогай юбку, хотя Надя не протестует. Не заменишь лицо, себя обманешь, крылышки свои же помнешь! Нельзя и все. Хорошая девчонка, дай бог ей мужа хорошего, как отец говорит. Чужое, ты не должен, тебе не должны. Да, конечно, вроде как рассчитался за две недели кормежки пятью часами на перекате – и чеши отсюда. Забудь про зарплату, про линейку, горн и барабан, про пустую библиотеку. Не трогай здесь больше ничего!