Три Анны

– Жалко Аньку, хлебнёт теперь горя девка, – прошамкал древний дед Харитон, помнивший Ельск ещё селом на одной стороне реки.

– Что уж молвить, – поддержала его невестка, такая же старая и замшелая бабка без единого зуба во рту, – в одночасье из богатства, да по миру пойти – не шутка!

О доме Аня не думала. Какая разница, что с домом, хотя даже при беглом взгляде на то место, где ещё вечером стоял новенький двухэтажный особнячок, крашеный голубой краской, прохожие крестились и опускали головы, как на погосте. Пепелище и впрямь выглядело кладбищем с торчащей вверх закопченной печной трубой, напоминающей могильный камень. Покорёженная кровать из девичьей комнаты торчком стояла посреди двора, отсвечивая сеткой, в которой застряли тлеющие клочки ватного матраца. Отдельной грудой лежали кастрюли с помятыми боками, притулившиеся вокруг знаменитого «ломовского» самовара – выглядевшего остатком прежней роскоши. Выведенные за забор, ржали лошади из сгоревшей конюшни, и надсадно, нутром чуя людскую беду, витающую над этим местом, мычала недоенная корова.

Выскочив из телеги, Аня взглянула в расширенные от ужаса глаза Маришки и кинулась во двор.

Её взгляд заметался в поисках отца, не останавливаясь на разбросанных вещах и жавшихся друг к другу работниках, при виде её начавших сердобольно переговариваться.

– Отец? Где отец?

Мир крутился перед глазами, как в бешеной карусели: белыми пятнами мелькали знакомые и незнакомые лица с шевелящимися губами. Они что-то говорили ей, но Аня продолжала озираться, понимая, что пока не увидит отца или то, что от него осталось, не будет в состоянии воспринимать человеческую речь.

Секунды спустя, она заметила Анисью и отца Александра, растрёпанного, в мокром подряснике.

– Аня! Аннушка! – расслышала она сквозь гулкую пустоту два сливающихся голоса.

Отец Александр поднял вверх руки и сделал ей успокаивающий жест:

– Жив! Жив Иван Егорович! Иди сюда.

– Жив!

В одно мгновение по Аниной груди прокатилась горячая волна, вытеснившая подкатывающуюся дурноту.

Она расслышала радостный возглас Маришки, осознав, что всё это время подруга поддерживала её за локоть, увидела, как облегчённо перекрестился Сысой Маркелович и заулыбался Степан.

Секунду Аня молчала, а потом, подобрав юбку, кинулась навстречу отцу Александру, распахнувшему дверь в баню.

Веснин лежал на широкой лавке, запрокинув к потолку всклокоченную бороду. Неподвижное тело с чёрными от сажи руками, опалённой бородой и перепачканной одеждой казалось обугленным бревном, случайно занесённым в тесную баню.

– Батюшка! – Аня робко опустилась на колени перед телом отца, стараясь уловить в нём признаки жизни. – Батюшка!

Рука Веснина немощно шевельнулась и медленно поползла по груди, силясь дотронуться до говорящей.

Зарыдав, Аня припала к отцовской ладони, перецеловывая каждый палец, пахнущий гарью. Иван Егорович застонал, бессвязно выговаривая её имя:

– Аня…

– Ты не смотри, что тятя закопчённый, он не обгорел, – пояснил за спиной голос Анисьи, – его балка по голове ударила. Только недавно в себя стал приходить. Теперь, пока на ноги не подымется, ты в доме хозяйка.

– Я?

Аня удивлённо оторвалась от отца и, всё ещё стоя на коленях, подняла голову вверх, испуганно взглянув на толпившихся в дверях людей.

Она заметила слезящиеся глаза Анисьи и напряжённое выражение на лицах работников, едва стоящих на ногах от усталости. Кухарка Матрёна тихо причитала над детьми, а конюх Степан, от-воротя лицо в сторону, рыдал, как ребёнок.

Руки отца Александра заботливо подняли её с колен, погладили по голове и подтолкнули к выходу:

– Иди, Анечка, успокой людей. Они не знают, как теперь жить.

«Я тоже не знаю, как жить, – думала Аня, вглядываясь в дымящиеся руины, вспыхивающие оранжевыми головешками. – Надобно устроить работников на первое время, выдать им расчёт, покупать провизию, лечить отца».

Она поискала глазами место отцовского кабинета, с которого, как говорят, начался пожар. Он выгорел полностью. Ни от письменного стола с амбарными книгами, ни от шкафа с казной и ценными бумагами не осталось и следа.

Аня повернулась к подошедшему к ней полицмейстеру – толстому коротышке с добрым, круглым лицом, и поинтересовалась:

– Люди все целы?

– Все, кроме белошвейки. Как её звать? – он задумался, щёлкнув пальцами. – Ах, да, Прокла!

– Сгорела? – спросила Аня дрогнувшим от страха голосом.

Полицмейстер тяжело засопел и сложил губы трубочкой, осторожно вытирая платком перепачканный сажей лоб:

– Не знаю. Найти её не смогли, а пожар ваш похож на поджог. Вот и думай…

Слова полицмейстера о поджоге ошеломили Аню своей непостижимостью и безжалостностью. Они баламутили её память, как воды реки, силящиеся вытолкнуть на поверхность нечто давно утопленное в донном иле.

Первым порывом было опровергнуть слова полицмейстера, объяснить ему, что он ошибается – у них с батюшкой нет врагов, но внезапно Аня вспомнила про вчерашнюю записку и похолодела.

Записка всё ещё лежала в кармане юбки. Анечка нащупала её двумя пальцами и протянула полицмейстеру так, словно бумага ранила ей пальцы.

Взглянув на потрясённую страшным предположением девушку, полицмейстер развернул смятый комок и задумчиво прочитал: «Скоро отольются вам сиротские слёзы. Мыкайте горе, Веснины проклятые».

Хотя по вытянувшемуся лицу полицмейстера Аня видела, что записка вызвала у него много вопросов, обсуждать поджог далее она не могла, надо было действовать и устраивать людей. Выручила верная Мариша, спокойно предложившая немедленно ехать в Олунец.

– Не отказывайся, мы ведь сёстры и должны спасать батюшку, – сказала она, взяв Аню за обе руки. – У нас пустой дом и места в нём хватит на всех.

Маришкино предложение звучало как спасение. Благодарно поцеловав её, Аня немедленно послала людей за подводами и принялась готовить отца к переезду. Он находился в полузабытьи, временами начиная что-то бессвязно выкрикивать, и успокаивался лишь тогда, когда Аня гладила его по лицу.

«Веснины проклятые…», – под скрип тележных колёс крутились в голове хлёсткие слова из записки. – Неужели действительно поджигатель – Прокла? Недаром она не нравилась нянюшке, но за что она нас так ненавидит?

* * *

Дом купца Воронова прятался в глубине узкой улочки, окружённый со всех сторон раскидистыми старыми тополями, при сильных порывах ветра издававшими опасный скрип.

– Посажены ещё до моего рождения. Батюшка собирался их спилить, да не успел, – пояснила Мариша, отпирая родной дом, и её глаза набухли слезами ещё свежего горя. Плоский ключ надтреснуто лязгнул в квадратном замке старинной конструкции, и пустой дом, бережно хранивший запахи хозяев, наполнился звуками и стонами.

В вечер по приезде Аня настолько устала и вымоталась, что, если бы у неё спросили, какого цвета дом Вороновых или сколько в нём этажей, она не смошла бы ответить. Большее, на что она оказалась способна, – это удобнее устроить отца, находящегося в полубреду, и послать Матрёну в ближайшую лавку за съестными припасами – накормить людей в первый раз за день.

Сама Аня, несмотря на просьбы Мариши дать себе отдых, притулилась в ногах у батюшки и несколько раз за ночь ухитрилась прикорнуть, каждый раз просыпаясь с надеждой, что всё случившееся – лишь дурной сон. Разлепляя отёкшие от слёз веки, она отчаянно трясла головой, до боли протирая кулаком глаза, но сон не рассеивался, и безжалостно проступала тяжёлая явь.

Собирая обоз в Олунец, Аня боялась, что батюшка не перенесёт дороги из Ельска и скончается, но, видно, Веснины замешаны на крутом тесте – за весь путь до места назначения, занявший несколько часов, Иван Егорович ни разу не простонал, до крови кусая и без того истерзанные губы, хотя трясло его изрядно.

Самый тяжёлый отрезок пути пришёлся на бревенчатый мост, из-за установившейся сухой погоды больше похожий на рассохшуюся стиральную доску. Чтоб смягчить ход телеги с раненым отцом, Аня спешилась и вцепилась в край повозки, силясь приподнять деревянные колёса, грохочущие по брёвнам, но чьи-то сильные руки отстранили её, и Аня увидела перед собой красивое лицо барона фон Гука.

– Дозвольте мне помочь вам, Анна Ивановна.