Гормон любви. Роман в портретах

Находясь под маминым сердцем, ещё не родившееся, маленькое создание всё чувствовало, понимало, радовалось и огорчалось вместе с ней. Крошке очень хотелось увидеть родителей и почувствовать на себе всю ту любовь и нежность, на которую они раньше были способны по отношению друг к другу. А потом всё стало меняться. Постепенно. Страх появился с тех самых пор, как она осознала, что от неё хотят избавиться, и этот страх уже не исчезал ни на минуту. Она мысленно умоляла мамочку оставить её в живых и напоминала о себе, стуча ножками и ручками в животик. В живых её оставили, но мама плакать продолжала, а однажды её рыдания были настолько сильны и так продолжительны, что крошка решила выйти из животика и сделать что-нибудь, чтобы маме стало легче. Приняв такое решение, она изо всех сил задвигала ножками, напряглась всем своим тельцем, и…, и её ослепил яркий свет. Малышка поняла, что ей это удалось, и это было счастьем: она скоро сможет увидеть и услышать свою мамочку, сможет сделать её счастливой и, самое главное, будет любить её.

В палату зашла медсестра, неся на руках новорождённую девочку.

– Кто из вас Ковальская?

– Я Ковальская.

– Я Вам доченьку Вашу принесла. Посмотрите, какая она чудесная.

– Что там на неё смотреть. Не иначе, как уродина родилась, – недовольно произнесла голубоглазая молодая женщина.

– Ну что Вы, мамочка! Девочка очень красивая, черноглазая, – ласково возразила медсестра, – слабенькая только. Врач всё Вам расскажет.

– Да что он может сказать!? Я и сама знаю, что уродку родила. Теперь, значит, ещё и слабую. Ох, горе моё луковое. Да разве что-то доброе могло родиться от этого изверга и развратника. Черноглазая, говорите? Значит, вся в отца. Мучайся теперь с ней, – произнесла Зоя.

– Мамочка, так нельзя говорить. Ребёнок всё понимает, – с осуждением сказала сестричка, пытаясь успокоить новорождённую, – Скажите, что любите её и что она красавица.

– Вот ещё! Даже не подумаю! Меня всю жизнь только работать и учили. На благо Родине, между прочим. А любить никто не учил. Можно подумать, меня кто-нибудь любил. Ничего, живу, как видите. И она проживёт без этой вашей любви.

Малышка сразу после этих слов заплакала, как будто поняла то, о чём сказала мать. Она плакала долго, горько и отчаянно: она не хотела быть уродиной, она хотела быть доброй и красивой девочкой. А будет ли любить её мама, если считает уродиной?

Зоя Васильевна, или Зоя, как все называли её в пошивочном ателье, боялась за дочь с того момента, как сестричка сказала, что девочка родилась слабенькой. А увидев у новорождённой родинку на мочке уха, решила, что её Риточка ещё и с физическими отклонениями. Слава Богу, не подтвердилось. Хватит с неё и тех несчастий, которые преследовали её всю жизнь, начиная с самого рождения. А всё отец виноват, Василий Егорович. Гулёна был ещё тот. Во время свадьбы с матерью, Евфросиньей Алексеевной, в дом, где полным ходом шло веселье, ворвалась молодая и красивая женщина и во всеуслышание прокляла и жениха с невестой, и весь их будущий род. Как выяснилось потом, Василий частенько захаживал к ней несколько лет, жениться обещал, да слово своё не сдержал.

Зоя, уже будучи юной девушкой, узнала от старшей сестры, Полины, что у матери первые четыре ребёнка, и все – девочки, умерли, не дожив и до года. Евфросинья Алексеевна часто плакала, называя себя самой несчастной женщиной в мире. Потом родились два сына, а за ними и две дочери. Жизнь стала налаживаться.

Зоя родилась за год до революции. Тогда-то Василий Егорович и разорился. Немецкие швейные машинки Зингер, которыми он торговал, стали никому не нужны. Перебивались как могли, и чем Бог послал. Зоя после школы пришла работать в пошивочную мастерскую. За три года до войны, у неё появился ухажёр, и все надеялись, что скоро поступит предложение руки и сердца. Однажды в мастерскую зашла цыганка и предложила погадать всем, кто не боится услышать своё будущее. Зоя, зная, что не сегодня-завтра станет невестой, рискнула, решив узнать дату своей свадьбы.

Цыганка внимательно посмотрела её левую руку и произнесла фразу, которая засела в душе леденящей болью, да так и осталась в ней навсегда.

– Ой, красавица, – тихо произнесла она,– нет у тебя судьбы счастливой, и не будет никогда. Не жди её.

С тех пор всё пошло кувырком. Жених, которого внезапно перевели в другую военную часть, а следовательно, и в другой город, так и не сделал ей предложения. То ли не успел, то ли передумал. Попрощался, да и был таков. Новые воздыхатели появлялись, но быстро исчезали, и у каждого находилась весомая причина. Не то чтобы её бросали, нет: обстоятельства так складывались. А потом началась война, на которую Зоя записалась добровольцем, окончив ускоренные курсы медсестёр.

До Берлина дошла, сколько бойцов с поля битвы вынесла на своих плечах, не счесть, а любовь так к ней и не пришла. Ухаживать пытались, да только недолго. Всех война забирала. Война войной, а любви хотелось. Рядом с ней были счастливые и девушки, и женщины. И замуж выходили, и детей рожали, и война их мужей в живых оставляла. Было счастье рядом, да только не у неё, у других. И постепенно, рядом с болью одиночества, стала появляться и расти ненависть ко всем счастливым женщинам, ненависть и зависть к тем, у кого есть муж, семья, счастье.

После войны вернулась в Москву, да только жить было негде. Дом разбомбили, сестра с мужем и с родителями ютилась в маленькой комнате в бараке. Один брат на войне погиб, второй – пропал без вести, да и у Полины сына убили за несколько дней до окончания войны. Одним словом, горе кругом. Горе и разруха. Тогда Зоя и решила уехать поближе к морю. Какая разница, где влачить одинокое существование да обшивать счастливых, замужних женщин. Уж лучше в тепле, чем в холодной промозглой Москве. За Ковальского, который был на 25 лет старше неё, вышла замуж от безысходности. И тут не сложилось.

Часть I «Жизнь, как удушье»

Глава 1. Улица

В городе Таганроге есть удивительная улица. Когда-то, очень давно, она называлась «Греческой», а после революции её переименовали в улицу 3-его интернационала. Вряд ли сами греки имели к этому какое-либо отношение. Они благополучно продолжали жить на своей любимой улице и гордиться ею. А гордиться было чем.

Ну во-первых: на их улице произрастало дерево. И это было не просто обыкновенное дерево. Это была ШЕЛКОВИЦА!!! Да, обыкновенная шелковица. Но… Ходила легенда, что именно около неё Пушкин написал свой шедевр: «У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том…»

Дело в том, что шелковица была необъятных размеров. И за дуб её принять великий поэт вполне мог, если, например, писал этот шедевр зимой. Если бы он приехал писать его летом, то, наверняка, попробовал бы сладких иссиня-чёрных плодов этого исторического чуда. Но, видимо, не случилось. И наша шелковица вошла в историю на веки вечные, как дуб с учёным котом.

Второй достопримечательностью улицы был царский дворец Александра I-го. Именно после посещения этого дворца, наш царь исчез в неизвестном направлении, и тайна его последующей жизни до сих пор не разгадана. Хотя историки предполагали, что именно после нашего жаркого Таганрога его потянуло в Сибирь, где он и закончил свою жизнь, стараясь не быть узнанным.

Рядом с царским дворцом, на этой же улице, были построены царские конюшни, понятно для каких целей. Правда, после переименования улицы с «Греческой» на «Улицу 3-го интернационала» в конюшнях надстроили вторые этажи, привели их в порядок и заселили туда людей.

Строительство, видимо, было спешным и не предусматривало проживания номенклатурных и партийных работников, поскольку забыли в этих бывших конюшнях построить необходимые для каждого человека места общего пользования. Ну, забыли и забыли. Взяли и построили в самом центре двора одно такое место, но для всех. И место есть, и никому не обидно. А ещё, видимо, конюшни в прошлом не обогревались. Но и для людей тоже забыли провести батареи, хотя рядом проходил водопровод. Вот дома эти и стали обогреваться печками, а печки топились углём.

Но на этом достоинства этой удивительной улицы ещё не заканчивались. Самая главная, и, пожалуй, самая любимая и известная всему городу достопримечательность, заключалась в том, что по Греческой улице весь город шёл купаться на центральный пляж, расположенный у Яхт-клуба.

Утром можно было видеть толпу людей, весело и легко направляющуюся к морю, а ближе к вечеру – ту же толпу, но уже возвращающуюся с моря, еле живую, измученную жарким солнцем, молчаливую и с трудом передвигающую ноги. Лица у многих были ярко красного цвета, плечи прикрыты ситцевыми косыночками, а в руках, практически у всех, были жареные семечки, без которых отдых на море представить было ну практически невозможно.

Вечером Греческая улица преображалась. В одном из дворов, в самом его центре, рядом с местом общего пользования начинались танцы. Зажигалась на дереве одна единственная лампочка, включался патефон, и ставилась самая модная для того времени пластинка. Часам к десяти вечера музыка становилась всё громче, молодёжи всё больше, а из открытых окон всё чаще раздавались возмущённые крики:

– Распустились, спать не даёте! А ну, выключите вашу шарманку, стиляги чёртовы!

Но юным сердцам было не до сна. Все жаждали танцев, тесного общения, романтики. С моря дул свежий ветер, жара спадала, а страсти между присутствующими накалялись.

Вот и сегодня, наблюдающим за танцующей молодёжью было видно, кто к кому неравнодушен, кто пришёл абсолютно зря, кто давно нашёл своего партнёра, и не только для танцев, а кто здесь впервые.

В окне второго этажа дома прямо напротив танцплощадки показалось лицо совсем молоденькой девушки. В толпе сразу же её кто-то заметил.

– Рита, спускайся к нам! – крикнул молодой коренастый парень, одетый в широкие шаровары и белую рубашку, явно с чужого плеча, – Покажи всем, как танцевать надо!

– Что, Алик, никак успокоиться не можешь? Не выйдет твоя недотрога. Потанцуй лучше с Наташкой. Смотри, глаз с тебя не спускает.

– Не твоё дело, Витька, понял. Сам с ней танцуй – она на тебя смотрит. Тоже мне, умник нашёлся. Сам, небось, в Ритку влюблён. Думаешь, я не знаю?

– Тю на тебя, дурак.

Но Алик уже не слышал, что дальше говорил ему Виктор. Резко развернувшись к нему спиной, он ещё раз посмотрел на окно и, не увидев лица девушки, ушёл с танцплощадки.

Глава 2. Алик

Сердце его ныло от боли. Да, он действительно был влюблён в эту недотрогу с пятого класса и помнил, как всё началось.

Они всей семьёй переехали в этот район зимой, шесть лет назад. Колонка, из которой все брали воду, находилась во дворе. Мать дала ему ведро и попросила принести воды. Подумаешь, такое простое поручение для 13 – летнего парня! Он мог бы и два ведра принести. Спокойно вышел из подъезда, натянул на лоб шапку, так как дул сильный морской ветер, и остолбенел. По-другому назвать это было нельзя. Из подъезда напротив, вышла девочка с таким же эмалированным ведром и тоже направилась к колонке.

Она внимательно посмотрела на Алика, как будто хотела что-то у него спросить, но потом передумала, и прошла мимо, а он остался стоять и не мог двинуться с места. Таких грустных глаз ему ещё видеть не приходилось никогда. В этом он мог поклясться и себе, и кому угодно. А ещё у неё была длинная тёмная коса, на конце которой был вплетён огромный розовый бант. Когда Алик вернулся домой, оказалось, что ведро пустое. Ему пришлось опять идти к колонке. Девочки уже не было, а непонятная для него самого грусть где-то глубоко внутри осталась.

Через несколько дней они познакомились, и он пригласил её покататься на санках. Она согласилась, пообещав ему выйти на улицу минут через пятнадцать. Он прождал два часа, замёрз так, что не чувствовал ни рук, ни ног, но она так и не появилась. Он, конечно, расстроился, но при следующей встрече виду не подал, а просто спросил, почему она не вышла.

– Забыла. Прости, пожалуйста. А ты что, ждал меня? И долго? – удивлённо спросила Рита.

– Два часа.

– У тебя так много свободного времени? Да ты просто счастливый человек! У меня его вообще нет.

Со временем они подружились, а потом он прислал ей записку, что любит её и хочет с ней быть всегда-всегда. Она ничего на записку не ответила, а через несколько дней, увидев его на улице, подошла и просто сказала:

– Алик, давай дружить, как и раньше. Я тебя не люблю и никогда полюбить не смогу.

И он согласился. Он согласился бы на что угодно, лишь бы только видеть её. Через год, весной, он решился пригласить Риту в кино. Она призналась, что хочет посмотреть «Гусарскую балладу». Попасть на этот фильм было очень сложно, и Алик всю ночь караулил очередь, чтобы в восемь утра получить заветные билеты. Расстраивало его только одно: на фильм они могли пойти только через три дня. На все остальные сеансы всё было распродано.