Марта из Идар-Оберштайна

Поначалу студенты, даже не пытаясь скрыть зевки, наблюдали за первоклашками. За тем, как по слогам читают басню о вороне и зубрят правила ухода за комнатными растениями. Сравнивают числа с помощью жуков и бабочек и встраивают между ними знаки «больше» и «меньше». Через неделю стали давать уроки самостоятельно. Один из парней смог произнести только фразу:

– Уравнение – это равенство, в котором есть неизвестное число, – а потом на полусогнутых подкатил к Ане и объявил: – Дальше тему продолжит Анна Ивановна.

Шепнул абсолютно сухими губами:

– Я забыл, что говорить, выручай.

Анна вышла и мастерски перевела урок в плоскость сказки «Цветик-семицветик».

Она готовилась к каждому уроку, как к спектаклю, и, бывало, репетировала перед зеркалом, как будет доносить переместительный закон сложения или рассказывать о кладовых земли. Рассыпала по банкам песок, глину, каменный уголь и гранит. Тащила из дома все: отрезы тканей, пуговицы, липкую ленту, картон и даже обои, завалявшиеся на шкафу. Вспоминала профессоршу, утверждавшую, что настоящий учитель ради яркого и образного урока вынесет из дома все.

Одна из практиканток написала на доске «траНвай» вместо «траМвай». Учительница схватилась за свой воротник, и на парту посыпались крохотные пуговицы, прятавшиеся под отворотом. Приставным шагом направилась к девушке и что-то смущенно шепнула. Та снисходительно ответила:

– Вы разве не знаете? Проверочное слово – траНспорт!

На следующий день оригиналка ляпнула на уроке математики:

– Дети, что я вам вчера задом надавала?

А проходя сложение и вычитание в пределах двадцати, на полном серьезе предложила детям представить четыре руки вместо двух и тут же сообразила задачу:

– В кухне на полке стояли двадцать пачек соли. Одну съели за обедом, одну – за ужином. Сколько пачек соли осталось?

Как потом ей ни доказывали абсурдность задачи – ведь невозможно слопать пачку соли за один присест, даже если в семье двадцать восемь человек, – она ни с какими доводами не соглашалась.

Характеристики в училище сочиняли всем преподавательским составом. Педагоги, рассевшиеся за круглым столом, болтали в чае сдобными сухарями и высказывались о каждом выпускнике. Половине не рекомендовали устраиваться на работу в школу, аккуратно подталкивая к пробам себя в чем-то еще: в выпекании булочек, разбивке фруктового сада, проведении массовых праздников и свадеб, но никак не уроков.

Когда вошла Аня, члены педсовета расплылись в улыбках, а боящаяся сквозняков Бабушка объявила:

– Деточка, вы словно бутон розы, уже прекрасны, но станете еще краше, когда полностью распуститесь.

Позже Анна в шутку переспрашивала у коллег:

– Как думаете, я уже распустилась?

В их вялом провинциальном городке мест в школах не оказалось. Ветераны отечественной педагогики держались за свои указки и таблицы мертвой хваткой и даже вышедшие на пенсию и вставившие в уши слуховые аппараты продолжали заполнять табеля и проводить родительские собрания, заканчивая их на обязательной позитивной ноте, как того требовал педсовет. В июле Анна обегала все учебные заведения и отчаялась. Ее распирало от знаний, идей, замыслов, но не было возможности их применить. Сентябрь уже подошел вплотную, и по утрам отчетливо пахло вспотевшими листьями, яблочным повидлом и желудями, а она все так же рассиживалась дома, не представляя, каким образом может стать полезной. В один из тягостных дней к ним заглянула знакомая и обмолвилась, что уже третий сезон торгует в Москве. Мама оживилась, загремела парадными чашками и попросила подругу взять дочь с собой. Здесь ловить нечего, все равно год в пролете, а там на свежем воздухе позанимается арифметикой и заработает деньжат. Анна, занятая рисованием туч и таблиц с правилами ударения, рассеянно разболтала кистями прикорнувшую зеленоватую воду и уставилась на отца. Папа нервно хрустнул не то зубом, не то яблоком.

В поезде ехали долго, с трудом пережив расстрелянную из дробовика ночь. Сперва ввалились одни таможенники, после другие. Раздали декларации и потребовали пересчитать золотые кольца и серьги в ушах. Посветили под полками фонариками и перекинулись плоскими шутками с проводниками. Утром тетка, согласившаяся на подобную авантюру, встала не с той ноги. Поначалу молча смотрела в окно на сдающие кросс овсяные и ячменные поля, потом с каким-то напускным безразличием доедала свою курицу-гриль, под конец схватила журнал и погрузилась в чтение, держа глянец верх ногами.

В общежитие направлялись не проронив ни слова. Аня впервые попала в большой город, спустилась в метро и почувствовала себя ничего не значащей песчинкой. Казалось, если этот четырнадцатилинейный подземный спрут надумает пошевелить хотя бы одним щупальцем, от нее не останется и следа. Люди наседали со всех сторон и напоминали монголо-татарскую орду. Мелькали стриженые и заросшие затылки, картузы, шапки, кашне и высокие женские прически, зафиксированные шпильками. Любопытные, заостренные, плоские и почти что чебурашьи уши, грузинские и с лукообразным кончиком носы, выпуклые и скошенные лбы. Все это море человеческих голов, плеч и шей бурлило, икало, сморкалось, кашляло, шипело и расходилось на четыре эскалаторных рукава.

Ане постоянно хотелось плакать. Тетку передергивало от меланхоличности «уездной барышни», поэтому решила обойтись без реверансов:

– Слушай сюда, вечером ко мне должен прийти молодой человек, так что в общежитие дорога заказана. Вот тебе адрес квартирной хозяйки, а работу найдешь сама.

Анна машинально кивнула, черкнула взглядом по болотным, будто обшитым вещевым мешком, стенам станции метро «Тимирязевская» и пристроилась в хвост «орды». Оказавшись на улице, попросилась в первую же торговую палатку.

На следующий день позвонила домой и на ходу сочинила перспективную работу и аренду квартиры в новостройке премиум-класса. Папа, услышав о ее местонахождении, кричал в трубку о парке «Дубки» и о ее долге прогуляться по дубраве и зайти в храм Святителя Николая у Соломенной сторожки. Анна, с трудом сдерживая рыдания, клятвенно обещала подышать благотворным дубовым воздухом, покормить уток и помолиться у Иверской иконы Пресвятой Богородицы. Затем вышла из телефонной будки, насухо утерлась и юркнула в продуваемую всеми ветрами палатку, в которую нанялась за пятьдесят рублей в день.

Торговля шла бойко. Озабоченные москвичи и гости столицы охотно останавливались и покупали шоколадку, жвачку, сок, баночку колы или спрайта. Странно ухмылялись, получая из ее рук сдачу. Возвращались за салфетками или конфетой на палочке. Пытались девушку разговорить, а услышав, что хохлушка, приобретали еще один батончик. К вечеру, наторговав пачку денег, с гордостью вручила ее в руки бухгалтерши, но грузная усатая армянка с волосами, как у царицы Саакануш, оказалась недовольной. Указала Ане на ящик из-под Coca-Cola, а сама раздраженно защелкала кнопками калькулятора, будто хотела надавать им щелбанов. Сделала переучет и объявила недостачу в пятьдесят долларов. Девушка – в слезы. Бухгалтерша, крепко сжимая ее запястье, позвонила хозяину-сыну, и тот приехал через две минуты, словно караулил за углом. Зацокал, застыдил, припугнул, и Анна, будучи в отчаянии, достала из бюстгальтера все свои деньги.

С этого инцидента началась ее московская жизнь. В шесть утра девушка надевала фартук и снимала его только перед последней натруженной электричкой. Около полуночи спускалась под землю, проезжала с закрытыми глазами две станции и старалась побыстрее выбраться наружу, остерегаясь крыс. В начале девяностых об этом говорили во всех новостях и демонстрировали чуть ли не метровых мутантов по соседству с водоплавающими белыми тараканами. Где-то она даже читала, как крысиная чета с особым изяществом и смекалкой воровала куриные яйца. Дама ложилась на спину и мордочкой закатывала яйцо себе на живот, а кавалер волоком тащил ее в нору за хвост. После грызуны, видимо, готовили себе глазунью и дружно смеялись, издавая самобытный ультразвук.

Выходя из метро, Анна попадала на отсыревшую от недостатка солнца улицу, напичканную сигаретными и пивными ларьками, поднималась щербатой лестницей с коротковатой одиннадцатой ступенькой и юркала в крохотную комнатушку, снятую у матери-одиночки за тридцать пять рублей в день. Складывала в носок отложенную десятку, ужинала купленной в переходе ватрушкой с чаем, мылась в тазу, так как хозяйка экономила горячую воду, и ложилась лицом к стене. Старалась не думать о киноуроках и контрольных, о поездках в деревню и воскресном борще, заправленном для вкуса старым пожелтевшим салом.

Дней через десять, вернувшись домой, Анна не обнаружила ни своего знакового синего носка, ни заначки. Перерыла все. Книжную полку, дорожную сумку, заглянула под половик и под матрас. Расплакалась, высморкалась и влетела в кухню, чтобы выбросить бумажный платок. В ведре под яичным контейнером и грильяжно-трюфельными фантиками виднелась синяя резинка. Она выудила свой тайник, но тот оказался абсолютно пустым. Подросток, сидя за столом и уминая яичницу, с нескрываемым интересом наблюдал за ее сумятицей. Девушка не удержалась:

– Ты взял мои деньги?

Тот снисходительно улыбнулся и демонстративно накрыл хлеб лепестком ветчины, как персидской шалью. Откусил, медленно пережевал, закатывая от удовольствия глаза:

– А как докажешь?

Анна усилила напор:

– А кто еще мог стащить деньги, кроме тебя? Как у тебя поднялась рука, ведь это все мои сбережения!

В этот момент в кухню вплыла квартирная хозяйка и приняла «боксерскую позу»:

– Значит так, дорогуша. Я не позволю в своем доме называть ребенка вором. Раз ты такая умная, да еще частный детектив в придачу, собирай свое барахлишко и проваливай.

Анна стояла на лестничной клетке и пыталась справиться с начинающейся мигренью. Внутри все дрожало, казалось, что к каждому органу подвели переменный электрический ток. В голове усиливался шум, сквозь который прорывались какие-то голоса. Мужской заботливо уточнял: «И куда ты дальше?» Женский невпопад отвечал: «Я не умею топить печь».

Девушка оттягивала свои пустые карманы и косилась на почтовые ящики. Вспоминала, что телефонную карточку забыла в прихожей на тумбочке. Дешевый целлофановый дождевик – тоже, а еще заколку и серебряное колечко, подаренное отцом в честь окончания школы.

Спустя время вышла из подъезда и подежурила под козырьком. На улице моросил дождь, обкалывая мир какими-то сложными наркотическими препаратами, и шастали подозрительные личности. Какая-то птица имитировала скрип подвальной двери. За ней охотилась полулысая кошка в серых струпьях. Несостоявшаяся рысь подпрыгивала и билась головой о мусорный бак, видимо, страдая от оптических галлюцинаций. Неожиданно какой-то мужик приволок большую коробку, и кошка переключилась на двуногого, с трудом потащив за ним свои парализованные задние лапы. Анна дождалась, чтобы хозяин вместе с одичавшим животным отошли на безопасное расстояние, подхватила свой импровизированный дом и поволокла на верхний этаж. Там прислонила к стене, залезла внутрь и долго плакала, покуда, истощенная, не уснула.

Девушка жила в коробке почти неделю. Надевала на себя всю одежду и принимала позу эмбриона. Спала урывками, вздрагивая от каждого взлета и падения лифта. Выползая, ощущала себя карликом из «Твин Пикса» и старательно разминала ноги, встряхивая их на манер гигантского градусника. Умывалась влажной салфеткой, возила по зубам дешевой пастой, а по волосам – щеткой. Старалась не вдыхать запах яичницы из квартиры слева и блинчиков из топленого молока из жилья напротив. Не слушать плотные душевые струи, компанейский стук вилок, задор утренних программ с неизменной рубрикой «Счастье есть» и заботливое коридорное: «Возьми зонт». Подхватив дорожную сумку, направлялась к метро и становилась за прилавок. Изредка поднимая голову, наблюдала облака в виде гигантских лохматых собак, молочных ягнят и красноперых рыб. Стесняясь засаленных волос и несвежего дыхания, делала короткий, едва уловимый выдох, кивала очередному покупателю и отсчитывала сдачу. Ближе к полуночи возвращалась в свою «бонбоньерку».

На пятый день возле ее точки остановилась интеллигентного вида старушка. Седовласая, припудренная, в неуместном боа и шляпке, затянутой филейными кружевами. Мадам купила крохотный шоколадный батончик и бутылку воды, начертила на асфальте круг, шагнула в него, словно в гнездо, и участливо спросила:

– Деточка, ну как тебе здесь? Вижу, совсем худо?

У Анны вырвалось несвойственное:

– Ад не такой раскаленный, каким его себе представляют.

Старушка почему-то обрадовалась, сняла перчатки и зачирикала:

– Я комнату сдаю. Недорого. Двенадцать рублей в день. Хотите?

Анна придержала левое дергающееся веко и прошептала:

– Очень хочу.

В этот момент откуда ни возьмись ее палатку окружила стая бабочек-репейниц и мелко захлопали сотни оранжевых крыльев. Анна раскрыла ладони, и парочка насекомых доверчиво устроила привал.

Старушка оказалась дальней родственницей «шоколадного короля» Федора Карловича Эйнема, возглавлявшего кондитерскую фабрику «Эйнем», производившую лучшие чайные пряники, пастилу и карамель. Вечерами, когда Анна отогревалась после центрифуги ветров, прибывших со стороны Дмитровского шоссе и Тимирязевского леса, хозяйка с ностальгией рассказывала о коммерсанте, приехавшем из небольшого германского городка в новую страну и решившем закрутить здесь «авантюру». Сперва он занимался пилёным сахаром и поставлял варенье для армии. Со временем построил фабрику и установил новейшую паровую машину. Нанял крестьян, поселил их в новых светлых общежитиях и назначил невиданную по тем временам заработную плату в размере двадцати рублей. Кормил в фабричной столовой, уменьшил рабочую смену с пятнадцати часов до десяти, основал больничную кассу, установил в цехах вентиляцию, организовал драмкружок и хор. Назначил пожизненную пенсию. С каждого проданного фунта нового печенья жертвовал пять копеек серебром на немецких сирот.