Марта из Идар-Оберштайна

– Мне тебя во как хватает! Кроме того, я люблю спать. Представляешь? Я люблю спать беспробудно всю ночь, а не вскакивать от любого писка, заниматься полезным делом, а не подтиранием соплей, но самое главное, я ненавижу быть беременной.

Девочка не совсем понимала, о чем толкует мама, и бежала за разъяснениями к папе. Тот просил жену придержать лошадей и не грузить ребенка своей вопиюще дерзкой правдой. Дежурно доставал шашки, укладывал белые на черные и объяснял:

– Анечка, не все женщины могут быть мамами, как и не все способны летать в космос и танцевать «Спящую красавицу». Кому-то интересно вводить в рацион желток, а кому-то – дом в эксплуатацию. Понимаешь?

Аня не понимала, и тогда отец пускался в пространственные размышления, а девочка с интересом следила за перетасовкой его слов.

– Смотри, доча, мы ведь не требуем от полевой мыши стать зеленым дятлом, а от Африки – метаморфозы в виде стылой Антарктиды. Есть неизменные вещи или незыблемые, называй как хочешь. Стрелки часов идут слева направо, а не наоборот, за осенью – зима, а у жирафа – длинная шея. Зевота заразительна, мотыльки упорно летят на свет, большинство людей правши. Мы не в состоянии это изменить и объяснить. Так и наша мама. У нее внутри другая закваска и другой набор качеств. Ей не жалко беднягу Бима, она не смеется во время просмотра «Бриллиантовой руки», и ее чудовищно раздражает материнство.

Воскресные дни проводили предсказуемо и однотипно. Завтракали жареной картошкой, читали книжки, смотрели «АБВГДейку». Аня, умытая и причесанная, сидела на стульчике, так как в их доме не разрешалось садиться на заправленную кровать, и смотрела, как на экране появляется голубоглазый кот и протягивает свою когтистую лапу к фрикаделистым буквам.

К одиннадцати на «Утреннюю почту» подтягивались родители. Ведущий Юрий Николаев в сером свитере с белыми собаками привычно рылся в письмах и зачитывал заявки телезрителей. Изредка вместо него корреспонденцию разбирала Татьяна Веденеева, и мама традиционно критиковала ее платье и прическу. Игорь Скляр пел про субботу, Челентано, якобы нехотя, про любовь, ансамбль спортивного танца «Лидер» демонстрировал аэробику, и завершал программу Раймонд Паулс, наигрывающий нечто задушевное. После передачи шли гулять, обедали пельменями, меняли постельное белье. Пришивали оторвавшиеся пуговицы, ремонтировали краны, зонты, раскладушки. Проверяли Анин дневник. Обсуждали планы на следующие выходные, капиталистическую безработицу и «Сагу о Форсайтах». Смотрели «Кубинские вечера» и фильм «Уроки французского».

Больше всего на свете Анна боялась войны. Нередко по ночам врывалась в родительскую спальню и кричала, что опять снилась бомбежка. Подробно описывала немецких большеглазых пилотов, то, как они сверяются с картами и сбрасывают бомбы, напоминающие колпачки фломастеров. Воющую женщину, оставившую дома грудного ребенка и попавшую в облаву. Оторванную ногу в чулке и нарядной туфле. Крупного мужчину, танцующего в петле. Окоп, устланный молодыми неподвижными телами. Запах крови, горящего человеческого жира и яблок, испеченных прямо на дереве.

Папа отпаивал ее водой, укрывал, качал, искал хорошего психолога. Мама считала, и так пройдет, но тот не унимался и однажды все-таки получил ответ на свой вопрос. Один военный хирург, прошедший и Афганистан, и войну в Югославии, объяснил происходящее на пальцах:

– В Библии на этот счет есть замечательная фраза: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». Так вот, существует непреднамеренная и даже неосознанная семейная передача, этакая кубышка памяти, куда родители, деды, свояки складывают собственные страхи и пережитые ужасы, а чувствительные дети получают к ней доступ. От этого никуда не деться. В любой семье дети и собаки знают все.

– Что же нам делать?

– А что ты можешь сделать? Просто будь рядом.

На все праздники ездили к бабушке Марии и дедушке Василию. На каждую Пасху, Троицу, Спас и Рождество. Благо недалеко, двадцать минут на автобусе.

Калитка привычно заедала, и чтобы ее открыть, следовало хорошенько напрячь плечо. Орех дежурно дремал, дворняга лязгала то зубами, то цепью и лаяла на приземистый колодец с крепко пристегнутым ведром. Заниженная скамейка для любования фиалками и сциллами сползала к весне краской. Дальше шла нитка идеально выстиранного белья, размороженные сугробы, сытный запах пирогов. Дровник с березовыми и фруктовыми поленьями. Куст барбариса с веснушками засохших ягод. Огород, обрывающийся лягушачьим прудом. Озабоченно цокающие куры и, наконец, массивная сенная дверь со счесанным до десен веником в углу. Дедушкино радостное: «Маруся, дети пришли!»

Как правило, они приезжали к завтраку, трижды целовались, мыли в «Мойдодыре» подтаявшим «Земляничным» руки и промокали их рельефным полотенцем, напоминающим вафли из электрической вафельницы. Шумно рассаживались. Бабушка с гордостью выставляла эластичный холодец, а из печи – упревшие котлеты. Бутылку ягодного вина. Садилась в углу, чтобы в любой момент заменить упавшую вилку, подать баночку свекольного хрена или крупную водянистую соль. Интересовалась новостями. Вытирала уголком фартука глаза. Расспрашивала об оценках, уроках музыки и поклоннике с разбойничьей фамилией Варава. Дед садился во главе стола, суетливо поднимал первую рюмку, выливая содержимое в длинное морщинистое горло, и приговаривал: «Господи, как хорошо жить на земле!»

В окнах бликовала солнечная пыльца и прошлогодняя вата. Вышитые стежками лошади и коты вытягивали любопытные морды. Под плюшевой скатертью из года в год хранились открытки, письма и телеграмма с трогательным: «Поздравляю с внучкой, рост – 52, вес – 3100». В диване – альбом с фото, в котором никогда не смешивали мертвых и живых.

С мая по октябрь стол накрывали в беседке, увитой виноградом, и сидели долго. Любовались желтушным закатом, слушали лягушачьи концерты, вдыхали ароматы. Весной пахло тяжелой землей, еле уловимым духом цветущих слив и ранними флоксами. Летом – душистым горошком. Осенью – яблоками, хризантемами и полынью.

По соседству жила тетка Килина, с которой не общались, не здоровались, не христосовались. Бабушка Мария старательно делала вид, что ничего не слышит и не видит, даже если из-за забора долетало теткино грубое, видимо, адресованное внуку наставление: «Сколько можно читать своего Гранта? Выйди на улочку и пробздись, фулюган». Иногда та могла завернуть и покрепче. Кур обзывала курвами и орала: «Сперва в три горла жрете, а потом в три жопы срете». В такие минуты бабушка проворно собирала со стола посуду, и все перебирались в дом.

Мама, натирая тарелки, интересовалась:

– И сколько лет вы не общаетесь?

– Всю жизнь.

– Не напомнишь почему?

– Не напомню…

Дед круглый год носил армейское галифе, но о войне вспоминать не любил. Всякий раз, когда Анна пыталась расспросить об окопах, оккупации и отступлениях, надрывался на слове «Маутхаузен» и выходил покурить. Однажды они жгли на огороде сухую ботву, и он спрятал в золе несколько картофельных клубней. Когда те дошли, достал и нервно обчистил:

– Мне все приходилось есть сырым: и кабачки, и свеклу, и фасоль. Самый ужасный по вкусу – картофель. Все, кто пытался им заглушить голод, рано или поздно умирали.

Затем, смахнув слезу, притопнул ногой, будто собирался пуститься в пляс:

– Что это мы, Анька, расклеились? А ну, давай-ка вместе споем!

Тонко и фальшиво заводил «Очи черные». Аня пыталась подпевать, но не могла попасть ни в ритм, ни в тональность. Дед продолжал петь соло, поглядывая на рассеянное солнце и разведенное по сторонам небо, а за забором надсадно ругалась тетка Килина, прогоняя с грядки кур, и в ушах еще долго отдавало прострелом ее безапелляционное: «Кыш, бляди!»

В училище Анна поступала с приключениями. Накануне, выпив томатный сок и случайно взглянув на дно, отметила помидорную кашицу в виде школьного звонка и еще раз утвердилась в правильности выбора профессии.

На следующий день долговязая училка, напоминающая списанную по состоянию здоровья балерину, диктовала диктант, не выговаривая половину букв. Путала «г» и «к», а шипящие заменяла на свистящие. Явилась на экзамен в длинных серьгах и мрачном, напоминающем готическое летнем пальто, и пахло от нее нафталином. Услышав первое предложение, несколько абитуриентов рассмеялись, и учительница с ненавистью уставилась, вбив в их «тупые лбы» гвозди. Позже выяснилось, что все, кто позволил себе снисходительные ухмылки, диктанты написали на единицы.

На третьем курсе она пришла преподавать им основы семантики и вызывающе поздоровалась: «Здравствуйте, фраеры и фраерихи». Быстро приструнила самого наглого: «Значит так, Ломоносов, ты сейчас в обмороке!» – и дала совет возмущенной ее хамством старосте: «Рот закрой, а то кишки простудишь». Большинство ее тотчас возненавидело, а Анна, напротив, полюбила. Во-первых, за блестящее знание предмета, а во-вторых, за смелость быть собой. Пусть даже такой анемично бледной, дурно одетой и невоспитанной.

В училище подобрался уникальный преподавательский состав. Старенькая профессорша по прозвищу Бабушка, смертельно боявшаяся, как и создатель, «Фауста», сквозняков и требующая закрыть окна, даже когда воздух напоминал атмосферу хаммама, на каждом уроке повторяла: «Если умыть кошку, то она уже никогда не станет умываться сама, вот почему миссия учителя не научить, а научить учиться».

– Кроме того, запомните, когда дети на уроке шумят – это здорово! Это хороший шум, рабочий, радостный. Он говорит о том, что ребята знают предмет и их распирает от эмоций. Настораживаться нужно, когда в классе стоит гробовая тишина. Это свидетельствует либо о незнании, либо о страхе.

Постоянно шутила: «Учитель – единственная профессия, в которой полезные и ценные вещи тянут из дома на работу, а не наоборот».

Англичанка, помешанная на Майкле Джексоне, знала о нем все: и то, что перед концертами пил растворенные в горячей воде леденцы от кашля Ricola, и то, что периодически перечитывал «Старик и море». Посему на уроках ученики переводили тексты его песен, а в конце семестра устраивали вечеринки, дресс-кодом которых были шляпы-федоры, яркие цепочные пиджаки и черные брюки с лампасами.

Математик по фамилии Бабай из всех оценок предпочитал колы, а из всех учеников выделил Анну, гоняя ее как сидорову козу. Единственный, кто называл ее на индийский манер – Хазаре и пытался привить любовь к миру цифр и формул. На уроке первым делом спрашивал:

– Хазаре, у тебя ногти есть?

Анна утвердительно кивала.

– Тогда иди шкрябай уравнение.

Она послушно шкрябала.

Со временем девушка поняла принцип, лежащий в основе любой математической концепции, и сдала экзамен блестяще. Хотя, конечно, не удержалась и на всякий случай обрисовала ноги шпаргалками. Бабай, не дав посидеть и двух минут, толкнул в спину:

– Дуй, Хазаре, к доске, а то весь класс свернет себе шею, пытаясь прочитать формулу Ньютона на твоих ляжках.

Историк, немного похожий на Алена Делона, круглый год носил костюмы-двойки с фетровыми шляпами и разыгрывал на уроках драматические спектакли. Однажды пришел в черном костюме, словно собрался на похороны, и начал издалека:

– А теперь представьте большой праздник. К примеру, как на Певческом поле, в парке «Сокольники» или на берегу Эльбы. Играет скрипка, волынка и, возможно, гобой. Все танцуют, лакомятся петушками на палочке, ждут своей очереди прокатиться на карусели. И вдруг в толпе становится так тесно, что вы уже не можете достать платок из нагрудного кармана. Да что там говорить, вы не можете дышать и, самое страшное, оказываетесь в западне, из которой выход только один – на тот свет.

Учитель помолчал. Подошел к доске и постучал по ней костяшками. Подул на рукав и засмотрелся на облако меловой пыли:

– Сегодня ровно сто лет со дня трагедии на Ходынском поле, произошедшей во время коронации российского императора Николая II. Крестьяне, услышав о подарках в виде булки, вяземского пряника, полуфунта колбасы, мешочка орехов и кружки с вензелями, дежурили на поле всю ночь. По некоторым данным, в количестве полумиллиона человек. Утром, когда началась раздача, хлынули к буфетам, создав давку, и за пятнадцать минут остановились около полутора тысяч сердец. Некоторые, чудом выжившие, умирали по дороге домой и скатывались в канавы. Чуть позже Константин Бальмонт напишет свой обличительный стих, в конце которого черкнет не то пророчество, не то приговор: «Кто начал царствовать Ходынкой, тот кончит, встав на эшафот».

Еще одна «Ходынка» произошла в день похорон Сталина в марте пятьдесят третьего. Светило солнце, но все равно пробирал озноб. Поникший, осиротевший, плачущий народ двигался от метро «Белорусская» к Дому Советов, где было выставлено тело. Шли никем не организованные и причитали: «Как теперь жить дальше?» Из школ вели старшеклассников. Некоторые прорывались по крышам и падали на головы идущим по земле. Площадь Пушкина не смогла уместить всех желающих, и начался сущий ад. Ломались кости, не выдерживающие человеческого цунами. То там, то здесь кричали: «Потерялся Сашенька, Леночка, Мишутка». Чудом миновавшие Пушкинскую находили свою смерть на Трубной. Всюду валялись галоши, варежки, шапки, шарфы, валенки, оторванные воротники и рукава. И лишь немногие, понимавшие всю трагедию, сотворенную одним человеком, остались дома, накрыли на стол и поставили портрет вождя вниз головой со словами: «Чтобы не воскрес!»

Теперь прошу отметить вопиющую разницу между двумя событиями. Ходынскую трагедию даже не думали замалчивать, и об этом написали все газеты. Мало того, царь Николай II выплатил компенсацию семьям погибших и взял на себя похоронные расходы. Задавленных и растоптанных во время обряда прощания со Сталиным хоронили в общих могилах. Количество жертв скрыли, никакого расследования не проводилось, зато вождя помянули пятью минутами молчания, дав артиллерийский салют и запустив в небо десятки самолетов.

Историк еще говорил, приводил в пример Лондон и торжество в честь королевы Виктории в 1897 году. Называл цифры погибших, только Анна больше не вникала. Ее преследовало чувство, что подобное уже где-то слышала. Поэтому напряженно вспоминала, сжимая пульсирующие виски, и вскоре выудила из памяти большую многокомнатную квартиру, стол, накрытый скатертью с бахромой, бледный запах духов, поднимающийся от таза с горячими кирпичами, китайскую ширму и чей-то удушающий кашель.

Во время первой школьной практики половина учеников забрали из училища документы и навсегда зареклись переступать порог учебных заведений. Как выяснилось, многие панически боялись «сцены», детей и не могли солировать целых сорок пять минут у доски. Анна уговаривала однокурсников не пороть горячку и рассказывала анекдот, как одна дама пришла домой и завопила: «Ааааааааа! Ааааааа, ааааааа! Аааааааааааа, аааааааааааааааааааа!» Муж отложил газету, спустил на кончик носа очки и попросил кратко объяснить, что случилось. Мадам села, сложила руки на коленях и тихо произнесла: «А».