Самая страшная книга 2024

– В апреле Петр Карась, Семенов сын, доводчик уездного суда, убит по дороге из Медвежьей слободы в Зосимьевку. Растерзан, выпотрошен, потроха и конечности съедены. В мае отец Диадох, инок Анфимиева монастыря, убит на перекрестке в окрестностях Ветлынова. Разорван на части, поеден. Месяц спустя Настасья, сошная крестьянка, убита на том же перекрестке. Выпотрошена, голова оторвана, обглодана до костей. Еще через месяц оборотень во главе волчьей стаи явился в село Коростаево, и, пока обычные звери грабили курятники и хлева, чудовище ворвалось в жилую избу и убило хозяина, Ивашку Рябинового, вместе с женой Ульяной да двумя ребятишками. Меньшой сынок укрылся на полатях, остался цел и рассказал о волке, ходившем на двух ногах, как человек…

При каждом слове этой жуткой речи холод в груди старика становился все злее и безжалостней, но прервать ее или уйти с крыльца он не решился. Когда незваный гость наконец замолк и снова поднял взгляд, старик не нашелся что ответить. Так они и стояли в молчании посреди расцветающей ночи – долго, мучительно долго – до тех пор, пока пришелец не вздохнул устало и не сказал:

– Проведи меня к оборотню.

– Что?

– Хватит. Проведи меня к оборотню, и все кончится. Кем бы он ни был прежде – твоим братом или сыном, женой или дочерью, – это больше не Божье творение, созданное по Его образу и подобию. Разве обращался Господь кровожадным зверем каждое полнолуние? Нет, нынче это орудие Ада Всеядца, живущее только затем, чтобы губить добрых христиан. Проведи к оборотню, и я оставлю тебя в покое, замаливать грехи и заглаживать вину.

Старик плюнул, круто развернулся и скрылся в доме. Дверь сразу же запер на крюк, привалил пустой кадкой. Беззвучно бормоча под нос проклятия вперемешку с молитвами, он вошел в горницу и подозвал Тишку, сидевшего у крайнего окна:

– Ступай вниз, отвори темницу. Ежели сука спит – ткни палкой, разбуди!

Лицо сына искривилось в горестной гримасе:

– Тятька, не надо! Не отдавай…

– Цыц, дурень! Не собираюсь я никого отдавать. Черный явился один, а значит, быть ему сегодня волчьей сытью.

Тишка сразу повеселел, бодро вскочил на ноги. Отец ухватил его за рукав:

– Смотри цепей-то с нее не снимай. Разбуди, дверь открытой оставь и только – пущай воет, созывает своих.

– Понял, тять.

– И осторожней там. Близко не подходи.

Тишка запалил лучину и спустился в погреб. Тьма вязко подалась в стороны, открывая путь к запертой двери, из-за которой доносилось тяжелое утробное дыхание. Пелагея спала.

Стараясь сохранять тишину, Тишка отодвинул засов, осторожно осветил громоздящуюся на самом пороге фигуру: серая шкура, обрывки платья, длинные конечности – не то руки, не то лапы – с когтистыми пальцами. Мерно поднимался и опускался поросший серой шерстью бок, подергивалось острое волчье ухо.

Куры в корзине были растерзаны в клочья, кадушка с вином опрокинута. Тишка на цыпочках вернулся к лестнице, отыскал под ней обломок жерди и, держа его на вытянутой руке, осторожно ткнул острым концом чудовищу под лопатку. Спина чуть дрогнула, но дыхание не прервалось. Тогда Тишка ткнул сильнее.

Он не увидел, как тварь бросилась на него. Не успел. Звякнула цепь, порыв воздуха задул лучину, и через мгновение огромные клыки с влажным стуком сомкнулись всего в паре вершков от лица. Стой он на шаг ближе, точно лишился бы головы. Запоздало отшатнувшись, Тишка уперся спиной в лестницу и выставил перед собой обломок жерди, но невидимая когтистая лапа тотчас выбила деревяшку из его пальцев.

– Это же я! – пронзительно, совсем по-детски крикнул он, прекрасно зная, что никакие слова не имеют значения для зверя в темноте. – Господи, помоги! Это я!

В ответ снова звякнула цепь, что-то с шумом рассекло воздух меньше чем в пяди от груди. Зажмурился Тишка, съежился в ужасе. Заплясала, брызгая слюной, молитва на дрожащих губах, смешалась с лязгом железа и горячим звериным духом. И в ответ на молитву во мрак опустилась костлявая рука, цепко ухватила за ворот.

– Быстро! Вылазь! – прорычал отец.

Тишка не заставил себя уговаривать и ужом взлетел по лестнице, всем телом прижимаясь к трухлявым перекладинам, – наверх, к отцу, скорчившемуся у входа в подпол с дедовой саблей наготове, к последним остаткам света, сочащимся меж перекрывших окна досок, к свежему воздуху и жизни. А следом, обгоняя беглеца, из тьмы взметнулся тоскливый, обреченный волчий вой.

Вырвавшись за пределы дома, этот вой потек к луне, висящей над кронами дубов на восточной стороне небосвода. Человек в черном, не дрогнув, остался стоять на тропе. Некоторое время он напряженно вслушивался, потом встряхнул собачью голову, спросил шепотом:

– Что думаешь? Волчица?

Собачья голова в его руке вздрогнула, хрипло взрыкнула и, с трудом преодолевая сопротивление мертвой, не предназначенной для речи пасти, прошелестела:

– Да… Сука… Зовет стаю…

Подтверждение не заставило себя ждать: спустя всего несколько минут откуда-то из черноты леса раздался ответный вой, протяжный и горький, будто погребальный плач. И следом – совсем рядом, почти за спиной – еще один. Волки явились на зов.

А по другую сторону забора Тишка с отцом, убедившись, что цепи надежно держат чудовище в погребе, вышли на крыльцо – оттуда было лучше видно. Отец сразу сообразил, что к чему. Стиснув сыновье плечо, зашептал радостно:

– Собирается зверье-то. Ох, несладко придется нашему гостю…

Сумерки уже окончательно уступили ночи, и в непроницаемой темноте, стиснувшей тропу с обеих сторон, бесшумно плыли парами злые желтые огоньки. То были волчьи глаза, пристально следящие за человеком, который стоял перед воротами. Он повернулся спиной к забору, расставил пошире ноги, вытащил из ножен саблю. Лунный свет лег на лезвие белым инеем.

– Нападут? – спросил человек. – Что им на брошенных коз не охотилось?

– Нападут… – еле слышно проскрипела в ответ собачья голова. – Старшая приказала… Не посмеют… ослушаться…

Вот от сплошной стены мрака отделилось темное пятно, плавно скользнуло на тропу, оказалось волком, матерым и могучим, с вздыбленным рваным хвостом. За вожаком последовали еще трое – поджарые, но мускулистые, отъевшиеся за щедрое лето. На крыльце за воротами старик торжествующе тряхнул кулаком, наклонился к сыну:

– Глянь, какие красавцы-то! Без огня с такими не справиться. – Он аж притопнул от едкой радости и, не сдержавшись, прокричал ломающимся голосом: – Вот тебе, волчья сыть! Получай, за чем пришел!

Человек на тропе только ухмыльнулся мрачно да отступил еще на шаг, почти упершись спиной в забор. Волки охватили его полукругом и медленно приближались, припадая к земле, скаля клыкастые пасти и низко, гортанно рыча сквозь клыки. Десятки желтых глаз жадно следили за происходящим из темноты.

Вой в доме смолк. Но тишина не продержалась и двух мгновений. Вожак напал первым – резко сорвался с места и, подбежав на пару шагов, прыгнул, целя в горло. В воздухе его встретил сверкнувший серебром клинок. Удар был силен и точен – вожак упал к ногам своего убийцы, разрубленный почти напополам. Но в тот же миг другой волк, кинувшийся в бой сразу за предводителем, ухватил человека за левое бедро, а когда тот, вскрикнув от боли, покачнулся и стал оседать набок, третий зверь бросился ему на грудь и впился клыками в лицо.

Хрипящий извивающийся клубок тел рухнул в траву. Волки трепали и рвали жертву, та билась под ними, изо всех сил сражаясь за жизнь. Наконец человеку удалось просунуть клинок между собой и навалившимся сверху зверем и одним сильным, протяжным движением перерезать ему горло. Сбросив захлебывающегося кровью хищника, человек приподнялся на локтях и с размаха рубанул по спине того, что вгрызался в левую ногу, а затем, едва не опоздав, отмахнулся от четвертого нападавшего, уже подбиравшегося с правой стороны. Острие сабли мазнуло волка по носу, и тот отскочил, тряся мордой. Зверь с перерубленным хребтом судорожно отползал в сторону, истошно скуля. Человек одержал верх.

Он попытался подняться в полный рост, но после пары безуспешных попыток остался стоять на коленях. Лица у него больше не было. Одна щека отсутствовала полностью, и среди багрового месива влажно блестели в лунном свете оголенные зубы. Лохмотья разорванного лба сползали на левый глаз. Правый вытек, скула под ним уже вздулась и почернела от собравшейся под кожей крови.

Ночь, не желая признавать поражение, одного за другим выпускала на тропу новых волков. Они приближались неспешно, косясь на погибших и раненых собратьев, нюхали воздух, скалились возбужденно. Человек не обращал на них внимания. Едва не упав, он дотянулся до собачьей головы, отлетевшей в сторону во время боя, положил ее перед собой. Потом поднял саблю и обеими руками приложил клинок режущим краем к собственной шее. Шумно выдохнул и надавил, потянул вперед и вниз, разрезая кожу, мышцы и жилы. Кровь хлынула потоком. Волки замерли.

Лезвие врезалось в кость, человек надавил сильнее. Его шатало, остатки лица стали молочно-белыми, почти серебряными, как луна в небесах, но он не останавливался. Когда сталь перепилила хребет, дело пошло легче. Голова покосилась набок. Еще несколько быстрых движений – и она сначала свесилась на грудь, удерживаемая лишь лоскутом кожи, а затем свалилась в траву тяжелым комом.

Волки попятились, неуверенно переглядываясь.

Человек – то, что осталось от него, то, что казалось, но не могло быть человеком, – отложил в сторону саблю и, нащупав окровавленными руками собачью голову, поднял ее к плечам. Усадил на обрубок шеи, осторожно поправил, пристраивая. Шевельнулись острые уши. Вздрогнули тонкие черные губы, растянулись в клыкастом оскале. Собачьи глаза, отразив сияние луны, вспыхнули бледно-желтым светом. Существо в монашеском подряснике, насквозь пропитанном кровью, медленно поднялось на ноги и, шагнув вперед, зарычало на волков. Те бросились врассыпную, скуля и поджимая хвосты.

Тишке с отцом с крыльца не видать было, что происходит под забором с другой стороны, но теперь, когда гость вернулся на тропу, ярко освещенную луной, они сумели разглядеть его новое обличье во всех подробностях.

Старик выругался, принялся истово креститься. Тишка остолбенел, придавленный тьмой, посреди которой светились жуткой запретной правдой круглые собачьи глаза. Он так и пялился бы в них, не отрываясь, если б отец не уволок его в сени.

– Нелюдь это! – яростно запричитал старик, едва закрылась дверь. – Адово порождение! По наши души прибыл, воздать за все грехи, вольные и…

В глубине дома раздался гневный лязг цепей. Пелагея по-прежнему старалась вырваться на волю. Отец замолчал, задумался крепко, стиснув виски кулаками. Губы его беззвучно шевелились. Тишка, словно очнувшись от долгого мутного сна, в растерянности мялся рядом, отчаянно прислушиваясь и одновременно пытаясь вспомнить самые серьезные свои прегрешения. По всему выходило, что придется гореть в Геенне Огненной.

– Вот чего, – снова скороговоркой зашептал старик, зажмурившись и прижавшись лбом к Тишкиному виску. – Ты тикай в деревню, сынок. Сейчас через клеть по-тихому выйдешь на зады, там через забор перелазь – и со всех ног в деревню. Стучи везде, крик подымай. Говори правду: нас, мол, псоглавец окаянный порешить хочет! Мол, стаю волчью с собой привел! Прежде всего к Алексашке Репью сунься – он в прошлом годе на Пелагею глаз положил, да к Сытиным на двор – родичи все-таки. Кобели брехать на тебя начнут, ну да и хорошо, лаем-то перебудят всех.

Тишка кивал, холодея от ужаса, не в силах представить, что вот-вот вновь окажется снаружи, в голодной ночи, пахнущей близкой осенью и кровью. Но тятька опять прав: одним им супротив государева нелюдя не выстоять.

– Мы на него все беды свалим, – продолжал отец. – И христиан погубленных, и Пелагеин недуг, и даже коз разбежавшихся. Не тягаться уроду с целой-то деревней, какой бы могучий ни был! Давай, Тимофей, беги, а я тут пока отвлеку его, отведу глаза. Бог в помощь!

Тишка промчался по сеням мимо двери в горницу, выскочил в холодную клеть – темнота хоть глаз коли, – преодолел ее на ощупь, выскользнул через кривую дверцу наружу. Стало слышно, как с другой стороны дома, на крыльце, отец снова и снова читает дрожащим голосом Исусову молитву – ту самую, что надлежит произносить у порога чужого жилища, приходя в гости. Должно быть, псоглавому нелюдю молитва оказалась не по силам, оттого он и не вломился в дом, а остался ждать снаружи. Выходит, все-таки можно его одолеть!