Самая страшная книга 2024

Он ровнее усадил плюшевого мишку, сфотографировал и добавил в кино.

Финальный фрагмент. Последняя льдинка.

Но еще не конец.

Василий стал переставлять футажи в случайном порядке, нарезать кадры, отзеркаливать, смешивать, разбивать логическую последовательность. Чем сильнее режешь, перемешиваешь, тем слабее удушливый Контроль, глупые сценарии, липкое прошлое. Тем живее, ярче, злее хаотичная пульсация того слова, которое Василий хотел выложить еще в детстве, в момент похорон Дианы Романовны.

И сейчас у него, кажется, получалось.

Он собирал бессмысленность, полную смысла.

Сценарий рассы?пался на предложения, затем на перемешанные слова и разлетелся маленькими буковками, навсегда исчез в пустоте, как и никогда не существовавшие боги.

Смех, обрывки фраз, плеск воды, звонкий удар по мячу, вскрик матери…

Какофония, полная свободы.

Василий остановился, понимая, что достаточно, и запустил экспорт файла.

За окном пылало золото. Он был настолько поглощен работой, что не заметил, как свинья перестала есть, а Толик затих.

Василий боялся встать, проверить, увидеть.

Врос в кресло, не отводил взгляда от монитора и медленно заполняющейся полоски.

Василий понял, что на футаже из не случившегося будущего забега?л в супермаркет вовсе не за тем, чтобы оказаться рядом с людьми, он хотел схватить водку и хлебать, надеясь отключиться прежде, чем придет свинья.

Полоска заполнилась. Пиликнуло. Фильм готов.

Свинья не придет. Этого не случится. Богов больше нет.

Но какой смысл, если и Толик ушел с ними?

Василий переименовал файл. Пять букв. У этого кино, в отличие от фильма Дианы Романовны, было название. И оно нравилось Василию. Понравилось бы и ей.

И Вовке. И Ленке. И Толику.

Василий запустил фильм. Беспорядочно смешанные куски детства и счастья замелькали перед глазами.

Душили слезы. Петух не прокричит, но на кухне его ждет…

Василий поставил кино на паузу, закрыл лицо и завыл во весь голос.

Вдруг теплое, липкое коснулось локтя.

Василий опустил взгляд, вскрикнул и сполз на пол. Затем опомнился, вытащил из брюк ремень и перетянул обрубок ноги Толика.

Теперь сценарий в отсутствии сценария.

– Она…Она… Ушла… Давно… Я сознание потерял, когда исчезла… Кажется… Я… Больно… Больнее, чем когда ела… Очень… Вась… Она не вернется? Что… Что дальше?.. – простонал Толик.

Василий набрал скорую, Толик потерял сознание, уронил голову ему на колени. Из обрубка текла кровь, несмотря на жгут. Много крови.

Но скорая должна была успеть.

Василий дотянулся до стола, вслепую хлопнул по клавиатуре, включил фильм и случайно сбил медведя, игрушка упала рядом с Толиком.

– Дальше… дальше… – прошептал Василий и замолчал, гладя друга по голове.

Комнату наполнили радостные голоса и смех, фрагментами складывались в одно-единственное слово.

Дальше оно.

Дмитрий Тихонов

Волчья сыть

Разговоры о мертвецах Тишку не пугали. Чужие собаки беспокоили его куда больше. А потому, вместо того чтобы водить коз в низину, как делали остальные пастухи, он гонял отару вверх по дальнему склону горы – туда, где за старой скудельней вдоль соснового леса тянулся ровный, открытый всем ветрам и дождям участок.

Дикое зверье сюда не забиралось, лай из деревни не долетал, люди тоже захаживали редко – а ежели захаживали, то по сторонам особо не пялились, торопясь миновать скудельню, – и Тишке не о чем было беспокоиться. Целыми днями валялся он в траве, мечтая да изучая ползущие мимо облака, пока козы наедались до отвала.

Именно тут одним теплым вечером на исходе лета Тишка и повстречался с государевым человеком, ехавшим вверх по склону на рослом красивом караковом аргамаке. Человек был одет в черный монашеский подрясник и скуфью, но в седле держался уверенно, вокруг смотрел по-хозяйски, с недобрым прищуром, будто стрелу нацеливал. На поясе его висела сабля в окованных медью ножнах. Тишка, умевший в любом облаке разглядеть суть Господнего замысла, сразу понял, что это не монах. А уж когда увидал метлу без рукояти и здоровенную собачью голову, притороченные к седлу, так и вовсе заподозрил в проезжем черта или колдуна, явившегося в гости к погребенным здесь безымянным покойничкам. Вот только скрыться от нечистого было негде. Разве что драпануть вниз по склону, бросив коз и рискуя поломать ноги. Тишка как раз начал всерьез обдумывать эту возможность, когда всадник, заметив его, остановился посреди тропы.

– Эй! – Голос звучал властно, без единого намека на дружелюбие или христианское смирение. – Эй, пастух! Поди-ка сюда!

Делать было нечего. Тишка приблизился на заплетающихся ногах, поклонился до земли, по-холопьи, и замер, так крепко стиснув в пальцах костяную жалейку, что та треснула ровно посередке.

– Где ж твоя псина? – спросил всадник, осматриваясь. – Спряталась, что ли?

– Нету… – вздохнул Тишка. – Я сам по себе.

– Чудно?! Да ведь с псиной-то оно сподручнее скотину сторожить.

– Не люблю… Побаиваюсь. Меня в малолетстве дворовый полкан потрепал, и с тех пор я как их вижу, так сердце в пятки и уходит. Ничего поделать неможно.

– Ясно. – В голосе всадника, к удивлению Тишки, не появилось ни тени насмешки. – Стало быть, живешь со страхом в душе? Ну, мою-то псину не бойся, она уж точно не кусается.

Тишка осторожно глянул на отрезанную собачью голову у седла, на шерсть в давно запекшейся крови, на мутные глаза и ощеренные в застывшей смертной муке желтые клыки, потом перевел взгляд на собеседника – тот не шутил, не издевался, говорил ровно то, что имел в виду.

– Хорошо… – пробормотал Тишка. – Не буду.

– Вот и славно. Скажи-ка, не донимают ли вас здесь волки?

– Нет. Они сюда, на гору, не добираются.

– А я не про гору. Идут в окрестных деревнях слухи, будто бы объявился в ваших краях какой-то особенный волк, огромный да умный. На людей нападает. С весны аж семерых загрыз, говорят. Будто бы и не простой это волк даже, а самый что ни на есть оборотень. Слыхал?

– Слыхивал, – нехотя подтвердил Тишка. – Так ведь то старухи сочиняют, чтобы малышню со двора не пущать. Пустое. Брехня все.