Музыка войны

И тут Карина сказала то, что Парфен от нее никак не ждал. Это были мысли, которыми она никогда прежде не делилась с ним, стало быть, это были какие-то потаенные размышления, которые зрели в ней неспокойными месяцами, пока длился майдан.

– Ну почему: бандеровцы? Почему? Просто сторонники присоединения к Евросоюзу. С Януковичем у нас все равно не было будущего. Разве мы, украинцы, виноваты в том, что хотим жить так же хорошо, как европейцы? Чтобы была стабильность, уверенность в будущем, высокие пенсии, пособия, в конце концов…

– Власть, которая опирается на нацистов, уголовников, убийц… Они… убили нашу соседку Таню…

– И что? Они только используют эту бандеровскую нечисть, чтобы подавить пророссийские настроения, чтобы избавиться от «ватников». Это обычное дело во все времена – искать поддержку среди негодяев и проходимцев.

– И от Тани нужно было избавиться? Ведь она тоже, по-твоему – «ватница».

– Ох уж эти крымчане! Всегда были предателями.

– Как и дончане.

К собственному удивлению, Парфен не кричал, не возмущался, когда кричать должно было; он был спокоен, голос его как никогда ровен. В чем же заключалась причина столь безразличного принятия возмутительных речей жены? Не в том ли, что они только помирились после крупной ссоры, он устал после изнурительной дороги и желал как можно долее сохранять мир? Или, быть может, в том, что он и сам порой сомневался, правильную ли сторону заняли они в этом противостоянии между западом и востоком?

– Да! – Сказала Карина. – Горько выходить на улицу, горько видеть, что люди здесь зазомбированы настолько, что я не знаю… просто… Однако ж, не все! Я верю, что хотя бы половина сохранила здравый рассудок…

– Зазомбированы кем? У нас одинаковое телевидение по всей стране.

– Все равно! Интернет, каналы в социальных сетях, форумы, видео.

– Слушай, а где Зоя Васильевна? – Парфен оглянулся по сторонам, вдруг поняв, что они в квартире свекрови одни с детьми.

– Где ж еще? Она опять нашла работу няни в Москве. Представь: мама звонила сегодня, уговаривала переехать к ней, искать тебе там работу, опять съемную квартиру… Ужас просто! В эту грязную, немытую, нищую страну! Здесь плохо – а уж там! Даже туалетов нет у людей, стиральных машин…

– Все-таки это странно, такие деньги на нянь есть, а стиральных машин – нет. Как-то не верится.

– Да ведь мама там на олигархов только и работает! – Соврала зачем-то Карина, которая прекрасно знала, что Зоя Васильевна трудилась исключительно в обычных московских семьях, где матери рано выходили на работу и нуждались в нянях для своих малолетних детей.

В сознании ее был давно разлад: с одной стороны, она знала по рассказам матери о том, что жизнь в Москве и в России в целом улучшалась с каждым годом, а с другой стороны она отчаянно хотела верить пропаганде украинских каналов и блогеров, которые внушали ее соотечественникам, что в России зреет революция, что люди живут за последней чертой бедности и умирают от голода. Как было совместить в себе знание чистой правды и то надуманное, что отчаянно хотелось выдать за правду? Существовал ли такой способ? Верно, он существовал, ведь Карина, как и многие, смогла это сделать.

– Мама такая же, как и все старики, как и твои родители. Они все воспевают коммунизм и живут прошлым. А отчего? Оттого только, что на те годы пришлась их молодость. Их послушать, так и солнце-то, оказывается, светило раньше ярче!

Парфен хотел бы возразить, сказать жене, что не случайно на протяжении бессчетных веков люди уважали своих стариков и прислушивались к их мнению. В потаенных глубинах души, он чувствовал, что Карина не просто заблуждалась, а что она смешала все понятия и определения, подменила причины следствиями, спутала круглое с мягким, большое с высоким, узкое – с низким… в конце концов, что она была просто не права.

Однако слова ее были так ласковы для слуха, так близки к тому, чего желал бы и он, если бы совсем распустился, разленился и позволил себе отдохнуть от докучливых забот, от предчувствия страшного грядущего, от незавидной судьбы родной многострадальной земли, что какая-то другая, вдруг открывшаяся ему часть души Парфена говорила: в словах Карины была своя собственная правда, которую нельзя отнять так просто. Если она, его любимая женщина, мать его ненаглядных детей, уроженка Донбасса, так думала, стало быть, и мысли ее были связаны с действительностью и никак не искажали ее, не очерняли белое, не обеляли черное. Как это, оказывается, было просто: взять и всего лишь на миг поверить в то, что прежде Парфен считал ерундой, бессмыслицей, выдумкой! Только… поверит ли он насовсем, не откажется ли от Карининых слов?

– В конце концов, наши предки, все они – наследники «совка». – Говорила меж тем Карина. – Они ничего не хотят понимать, им бы вернуть мечту о коммунизме, но только – мечту. Они не понимают, что можно не мечтать, а именно – жить хорошо, причем не в будущем, которое несбыточно, а здесь и сейчас, сию минуту… если только Евросоюз возьмет нас к себе на обеспечение. Можно вообще не работать, жить на пособия, потому что там выплаты столь же высокие, как зарплаты. Получай деньги и живи в свое удовольствие. Разве в этой вашей хваленной России такие же пособия? Да на них и недели не протянешь!

Он и не догадывался, что все, что в тот вечер говорила Карина, звучало так радостно, так светло, что зерно сомнения, упав в почву мыслей Парфена, нашло в нем отклик и, незаметно для него самого, стало прорастать, все глубже проникая в его убеждения и укореняясь в них. И хотя он по привычке весь вечер спокойно спорил с ней, но все же так же спокойно выслушивал ее доводы, порой даже в чем-то соглашаясь с женой.

Между тем вести из Киева приходили все тревожнее, и каждое утро, которое прежде принесло бы избавление от тяжести ушедшего дня, теперь было проникнуто едва ощутимым, едва уловимым страхом, стойко поселившемся в умах людей. Что нес в себе грядущий день? Что принесла с собой немая ночь? Какие новые напасти обрушились на их родную страну, да на их край?

Мокрый липкий снег таял в лужах, не успевая плотным покровом осесть на тротуарах, и косые лучи этого белесого дождя, как бесконечный шквал пуль, больно царапали кожу лица. Прохожие то уклонялись от него, то отворачивались и шли вперед спиной, постоянно оглядываясь, чтобы не столкнуться с другими людьми, так же спешащими к киевскому метро после работы.

В вечерней темноте улиц, слабо рассеянной фонарями, особенно бессмысленными казались старания мрачного, налитого тяжестью неба осыпать город мокрым снегом, когда воздух был таким теплым, а помещения – так душны; седой туман лишь преумножал слякоть и грязь, преумножал усталость безликих прохожих, стремящихся спрятаться в своих теплых сухих квартирах.

В этот самый час в одном из уютных киевских ресторанов, настолько дорогих, чтобы быть в полной мере укромными, за одним их столиков курили кальян два человека. Это была привлекательная женщина с необыкновенно насмешливым выражением глаз и спортивного вида мужчина с удивительно простым непримечательным лицом, ширь которого давала понять, что излишества питания и пристрастие к алкоголю и другим запретным веществам уже отображается на его внешности. Будучи одного возраста со своей спутницей, он выглядел старше, что особенно было заметно по еще неглубоким бороздам морщин, въевшимся в маленький для столь большой головы лоб, по намечающимся темным мешкам под глазами.

– Эх, Лиза, Лиза… Что же ты со мной делаешь, Лиза?

Произнося эти слова, Микола не просто пристально глядел на женщину, а буровил ее тяжелым взглядом из-под густых бровей, по-медвежьи, словно готовясь наброситься на нее. Она лишь игриво пожала худыми плечами, отчего широкий вырез ее кофты чуть приспал, обнажив бледное ровное плечо, но Лиза, казалось, не заметила этого, зато заметил Микола.

– Коленька, ты же знаешь, родной, я за тебя… как за себя.

– Я же просил: не называй меня русским именем. Микола – неужели так трудно запомнить?

– Смешной такой. Просишь не называть русским именем, а сам говоришь на русском.

– Не моя вина, что родители были такими несознательными.

– Родители, бабушки, дедушки, прадедушки и, словом, все люди в твоем роду.

Лиза засмеялась, отчего и без того хитрое лицо ее так и залоснилось от удовольствия с налетом странного, притягательного коварства. В такие минуты было особенно ясно, как она была непроста, недобра, непорядочна, как хладнокровна – словом, невозможно было не понимать, что Лиза обладала всеми качествами, необходимыми в политике и грязных играх ее. Но именно это ее надменное выражение лица, всегда полное насмешки, это лукавство, так и застывшее в уголках хоть и узких, но прехорошеньких голубых глаз, сводило мужчин с ума. Она всегда и везде казалась выше других людей, умнее, хитрее, острее на язык.

– Слушай, ну прекрати уже. Не смешно совсем.

Однако говорил Микола весело, и взгляд его маленьких, блеклых серых глаз стал приветливее.

– Так это что ж значит: да?

– Милый мой, я ж говорю: за тебя как за себя всех порву. Но давай останемся друзьями. Зачем тебе это? Мы так давно друг друга знаем. Зачем портить то, что есть?

И хотя было видно, и во всем чувствовалось, что ответ Лизы неприятно кольнул Миколу, но он все же не терял самообладания и продолжал отвечать радушно, даже улыбаясь – вероятно, ему стоило большого труда скрыть то, как она уязвила его самолюбие своим отказом.

– Я не девчонка, чтобы дружбы и хороводы водить. Мне – другое нужно.

– Так этого другого у меня нет и не было. Ты же знаешь, у меня сейчас забот столько, хлопот.

– Да уж знаю. – Микола издал смешок. – Работа ответственная. Как там у тебя, в администрации президента? Все ли хорошо?

– Да все как обычно.

– Так уж и как обычно? Свежо предание, а верится с трудом.

– Да у нас забавно, сам знаешь. Охрана вся – уголовники. Такие здоровые дядечки в татуировках, время от времени спрашивают у меня: «Лиза, тебя никто не обижает? Если обижает, дай только знать.»

Сказав это, Лиза засмеялась, но Микола не смеялся вместе с ней.

– Ты это уже рассказывала.

– А мне больше и рассказать нечего. Ничего нового нет.

– И президент никуда не собирается, в командировку, скажем? У него тут люди ночуют уже который месяц в центре города, людей снайперы постреляли, силовиков схватили и, видимо, уничтожили, каждый день представители радикалов ездят в американское посольство, и ничего нового, говоришь, не беспокоит? В конце концов, я ведь могу помочь. Обеспечить безопасность, так сказать. Радикалы не успокоятся. Я тебе говорю. Ничто их не уймет. У них, по всей видимости, совсем другие указания из Штатов. Плевали они на уступки президента, плевали они на его договоренности с оппозицией.

– Я же говорю: с безопасностью все в порядке. И самого президента охраняют как зеницу ока, и даже меня обещают защитить от любых притеснений.

Последнее Лиза произнесла легкомысленно, в шутку, но казалось, так уверенно, так твердо, чтобы Микола понял: она не пойдет ни на какие уступки, но одновременно и сделает вид, что не понимает, на чьей он стороне.